азвлечься. Те узнали, что он француз, обступили его кружком,
пытались лопотать  по-французски  под руководством своей учительницы, запели
что-то  из  школьного  курса; ему  повезло  -  это  была школа  с  изучением
французского. Робер был растроган: пионеры восполнили бесчувствие его дочери
-  в  тогдашней России иностранцы  были в  редкость, и перед ними  старались
отличиться.  Самуил  жалел его:  он, в  отличие  от Сергея,  был  замешан на
французских дрожжах - и, когда менял в последний  раз деньги в  "Метрополе",
доложил свою сотню, чего дед, разумеется, не заметил...
     Рене не смягчалась, Робер заказал обратный билет. На Белорусский вокзал
его  пришло провожать  все семейство. Робер  ехал  не  столько  во  Францию,
сколько  в  дом  для  престарелых:  у него  не  было ни  жены,  ни дома,  ни
сколько-нибудь  солидной  пенсии.  Даже за  дом для престарелых  платил  его
преуспевающий   брат  Андре:  тот,  что  был  капиталистом.  Робер  суховато
попрощался  с  провожавшими: к  нему  вернулась  его  прежняя насмешливость,
настоянная на этот раз на неприветливых чувствах. Рене он потрепал по  щеке:
видно, по той, на которую у него чесались руки,- и сказал:
     - Остается здесь. Вот бедняжка,- и с тем и сел в вагон: видно, не знал,
как уязвить ее побольнее...
     Они  однако продолжали  переписываться.  Отношения  Рене  с  отцом были
сложными с самого  начала  и оставались такими до конца дней его. Они всегда
таковы, а когда родители покидают детей в раннем возрасте, в особенности.
     "Москва, 23 сентября 1962.
     Дорогой отец!
     Ответа на  мое последнее  письмо  нет, и я  начинаю думать, что  оно не
дошло  до тебя. Твое я получила и сразу же на него  ответила. В нем  я пишу,
как  тяжело  мне было  узнать,  что  ты  ищешь дом для  престарелых." (Робер
наверно разозлился, читая эту фразу, и  именно из-за нее и не ответил.) "Это
в самом деле грустно. Но  поверь мне, не лучше и,  лишившись родных  корней,
остаться одной на чужбине.  Все мое так называемое приспособление обрывается
и летит к черту. Да его и не  было  никогда на самом деле. Нет ничего  хуже,
как жить  в чужой стране:  в конце  концов тебя  отовсюду гонят и вытесняют,
изолируют  в  моральном  отношении.  Пока ты  молода  и  ослеплена  избытком
собственной энергии, этого не  замечаешь, но нельзя заблуждаться всю жизнь -
начинаешь понимать, что пошла не  тем  путем, а дороги назад нет. Приходится
топтаться на месте. а это занятие не из приятных.
     Папа, я  бы хотела, чтобы ты прочел это письмо. Не потому что я хандрю,
предаюсь мрачным мыслям  и хочу поведать  тебе об  этом. Совсем  нет. Это не
черная меланхолия, а попытка найти выход. Мы были  вместе совсем недолго, но
я ощущала исходящую от тебя нравственную  поддержку. Я часто думаю о тебе  и
хочу, чтобы ты знал  это.  Несмотря  на все  остальное.  На  обстоятельства,
которые представляют собой основу, саму плоть  нашего существования. Я знаю,
что ты меня понимаешь."
     Робер, может,  и понял,  а  я не очень. Может быть,  Яков воспротивился
тому, чтоб  он остался в России, а мать  представила  дело так, что сама это
решила:  чтоб  не  выглядеть  послушной  игрушкой  в  руках  мужа,  что  для
француженки невыносимо? Она между тем продолжает жаловаться:
     "Нет  ничего  тяжелее,  чем остаться  без  Родины  -  без  надежды туда
вернуться,  быть  оторванным от своих,  потерять возможность черпать  силы и
вдохновение  в  духовном и  душевном  мире тебе подобных. Еще раз  прошу, не
думай, что  я настроилась  жаловаться тебе.  Я просто ставлю  точку в  своей
жизни, и вот это настолько грустно, что словами и передать нельзя.
     Прости меня. Ты единственный  человек на земле, кому я могу сказать все
это. Пиши мне и не думай, что и только  и делаю что хнычу. Ничего подобного.
И я очень люблю твои письма, они утешают меня и поднимают мне настроение.
     Еще раз извини, если письмо получилось мрачным. Я еще не отчаиваюсь.
     Целую и обнимаю тебя. Твоя дочь Рене."
     Отец так и не ответил: видно, разозлился на нее не на шутку - он всегда
был эгоистом. Борцы за народное  счастье часто  бывают ими.  Он поселился  в
доме инвалидов в Монтро, городке под Парижем, платил за него Андре - поэтому
условия там должны были быть приличными.
     С  79-го  года  Рене  начала  хлопотать  о  гостевой  визе  во Францию.
Запросили Управление, оно дало разрешение.
     - А  почему  нет? -  сказали там.- Пусть посмотрит своих.- И  в  январе
1980-го она, без долгих промедлений, поехала...
     Тогда предпочитали поезда: и нагляднее и дешевле. Ее состав уже миновал
огромное  скопление  больших  и   малых  городов,  растянувшееся   на  сотни
километров  между Кельном и Аахеном  и светлое  ночью, как в  дневное время.
Затем была южная шахтерская Бельгия, вымазанная углем и сажей, потом Жемон -
первый французский город на ее  пути. До Парижа оставалось несколько  часов.
Она начала волноваться еще в Москве, теперь сердце ее, с приближением родных
мест, билось все сильнее. В  окне мелькали знакомые места: пригороды Парижа,
в  которых прибавилось  много нового, но все было  узнаваемо. Вот  и  перрон
Северного  вокзала,  Гар-дю-Нор,  откуда  она  отправилась когда-то в  самое
дальнее свое странствие. Поезд остановился. Она вышла с чемоданами, стала на
миг,  осмотрелась.  Народ  спешил   мимо,  увлекаемый  вокзальной  суетой  и
спешкой,-  как и тогда, когда она отсюда уезжала, как на всех вокзалах мира.
Ее  и  на  этот  раз  не встречали,  но  в данном случае это было  оговорено
заранее:  тетя  Сюзанна,  пригласившая ее,  не  покидала  дома  (ей было  за
восемьдесят)  и  ждала  ее  в Мелене.  Она  нашла тележку, погрузила на  нее
чемоданы, влилась в общий поток, повезла ее к выходу...
     Вот и Париж. Вокзальная улица почти не изменилась: дома те же,  до боли
знакомые - прибавилось только гари и дыма от выхлопных газов, и воздух  стал
тяжелее.  Она задержалась на тротуаре, не  сразу включилась  в  гонку, снова
огляделась по  сторонам -  как человек, ищущий кого-то в толпе. Стало больше
чернокожих и арабов, но она по  старой памяти отнеслась к ним с сочувствием.
Бегущие мимо парижане были те же, что раньше: хотя одеты по  другой моде, но
сущность та же. Женщины по-прежнему следили за  собой, держались независимо,
были все время начеку и похожи на  сжатые  пружины: ответят раньше,  чем  вы
закончите с вопросом. Мужчины все так же легкомысленны и озабочены разом, от
природы  изящны, подвижны и увертливы, с повадками взрослых юношей. Она была
у себя дома. Уличный муравейник вел себя, как пятьдесят лет назад, и если бы
дело  было  только в этом, она бы  продолжила путь так, как если  бы никогда
отсюда не уезжала...
     Нужно  было добраться  до Лионского вокзала.  Она  стала в  очередь  за
такси. К ней подошел шофер "слева", она  по московской привычке согласилась.
Нарядная красивая негритянка,  стоявшая перед ней,  предупредила: "Мадам, не
делайте этого",- парижане  относятся  недоверчиво  к  таким  извозчикам. Она
послушалась, дождалась очереди, и не прошло и получаса, как ехала  в Мелен в
пригородном поезде. Задержка вышла только у турникета Лионского вокзала: она
долго  бы  простояла  перед  ним,  если   бы  не  проходящий  мимо  алжирец,
обратившийся  к  ней на  "ты"  и  объяснивший ей словами и  жестами, как  им
пользоваться.  Негритянка   и   алжирец  за  какие-то  полчаса:   видно,  ее
антиколониалистское прошлое давало о себе знать и как-то запечатлелось на ее
челе - раз оба не сговариваясь поспешили ей на выручку.
     В вагоне она  была  предельно взвинчена  и взволнована,  но  продолжала
смотреть по сторонам и делать выводы: у нее это было в крови - от разведчицы
и от медика. В  поезде было  много женщин, возвращавшихся с работы,- значит,
женщины теперь больше работают, думала она. Чтоб не тратить зря времени, они
вязали: это было домашнее дело, которым можно заниматься на  людях... Сердце
ее колотилось и  готово было выпрыгнуть из  грудной клетки. Вот и Мелен. Она
вышла и снова,  как в фильме с ускоренной съемкой, села в такси и через пять
минут была у дома  тети, который не изменился со времен ее  детства,- только
тогда в  нем всем заправляла бабушка Франсуаза. У  входа стояла Сюзанна: они
узнали  друг  друга - рядом  с ней  была еще  одна женщина,  ей  незнакомая,
наверно родственница. Они обнялись. Рене вошла в  знакомый дом, огляделась -
и  тут силы оставили ее, она опустилась  на стул  и не  смогла произнести ни
слова. Тетя тоже разволновалась: смеялась,  предлагала выпить с дороги, руки
и голос и у нее дрожали, а у Рене просто отнялся язык: она не могла ни есть,
ни  пить,  ни разговаривать...  Сюзанна  за  эти  годы  и  изменилась  и  не
переменилась в одно время: такая же добрая, гостеприимная и  живая.  Та, что
была рядом  с ней,  Жаклин, была  ей невесткой, вдовой покойного  сына. Дяди
Андре  тоже  не  было  в  живых  -  тетя,  может  быть,   поэтому  была  так
чувствительна к оставшимся  родственникам, по этой причине пригласила Рене к
себе и так волновалась при встрече...
     В  тот день, щадя ее нервы, Сюзанна  позвала только  немногих: тех, что
были рядом, под рукою. Остальных Рене встретила  в последующие дни: она всех
смутно помнила - в  той мере, в  какой можно  помнить человека. которому при
расставании было пять или десять, а при встрече за пятьдесят и  более. И  те
тоже  ликовали по  поводу ее возвращения и тоже отыскивали  знакомые черты в
лице женщины, которой было уже  около  шестидесяти,- своего рода театр теней
или даже встреча  в загробном мире. Эти находки  и обнаружения давались Рене
непросто: она была  все время как в лихорадке и  однажды  упала  в  обморок.
Случилось это  в маленьком  магазинчике на улице,  где  жила  Сюзанна:  Рене
увидала изобилие  выставленных  там  товаров и продуктов. Шел  восьмидесятый
год, в  Москве  тогда  в магазинах  были  пустые  полки,  и зрелище изобилия
(сейчас  нам  более  привычного) потрясло ее до  основания - по  контрасту с
домашними нехватками. Это  стало известно в городе,  и про магазинчик  стали
говорить, что это тот, в котором от избытка товаров и чувств "русская" упала
в обморок. Хозяин не слишком радовался такой рекламе, а говорил посетителям,
что лучше бы они купили у него мясо, а не дыню или печенье, как они сплошь и
рядом  делают  - не  то он  обанкротится,  не выдержит  конкуренции  больших
магазинов. Действительно  малые  торговые  предприятия  вытеснялись одно  за
другим огромными универсамами, где могли  позволить  себе  сбить цены  и где
товары были  лучшего качества. Французы тоже боялись,  что,  вытеснив лавки,
большие "Перекрестки", "Казино" и "Ашаны" навяжут им свой диктат и  взвинтят
цены выше прежних, и поддерживали мелких торговцев, но делали  это,  видимо,
со скупостью подающих милостыню.
     Она обошла знакомые  места. Второго,  сельского,  дома, где она провела
месяц, готовясь  к  экзаменам, уже  не было;  не было и мастерской и сада  с
огородами. Она прошла по оставшемуся двору,  на которым высился другой новый
дом,  каменный  и  безликий,  ничего  не   говорящий  ее  душе,   подошла  к
сохранившемуся платану,  некогда дававшему тень обедавшему  под ним дружному
семейству. Было грустно и жаль утерянного еще и оттого, что где-то в глубине
души  у нее жило обещание, данное когда-то отцом, что в  этом доме ее всегда
ждет  своя комната. Она даже  заикнулась о ней - полушутя, полусерьезно - за
вечерним чаем,  но  собравшиеся женщины:  тут были Жаклин и  две ее дочери -
сразу поняли, о чем идет речь, а речь, в их представлении, шла о компенсации
за ее долю в наследстве, и дружно объединились против.
     - Нет, дома больше нет - ты сама это видела! - дружелюбно, нисколько не
меняя тона разговора, сказала Жаклин, потому что дела у французов существуют
помимо  сантиментов.-  Его  продали, когда  дела  фирмы пошли неважно. После
Андре  здесь  все  идет не  как надо.  Робер имел  свою долю, но она  вся  с
избытком ушла  на покрытие его расходов в  доме для  престарелых.  Ты же  не
захотела его принять?
     - Нет.
     -  И мы  тебя  нисколько  в этом не  виним. Мы  ему говорили  это перед
поездкой.  Не  очень прилично  было  приехать  через  столько  лет  с  таким
предложением, но он же, сама  знаешь, всегда  все  знал лучше других. Кто  ж
виноват, что у него к концу жизни ни кола ни двора не было?..
     Сюзанна  не любила  подобных чересчур откровенных  разговоров  -  кроме
того,  она  болела за дело  Андре и не могла так легко примириться с упадком
фирмы.
     -  Ничего, может, еще выберемся,- cуховато сказала она.- А у Рене  свой
дом  и своя дача. Она богаче нас с тобой. Это в ней ностальгия говорит: хоть
что-нибудь да свое на родине...
     Она не  закончила  своей мысли,  не пригласила Рене  остаться:  это  не
входило в ее планы - только посмотрела на нее зорче прежнего.
     - А что с фирмой? - Рене помогла им выбраться из тупика.
     - Да  все  дело в том,-  сказала  Жаклин,-  что  руководство  никуда не
годится. Его доверили членам семьи, а они некомпетентны. Надо брать людей со
стороны - будет больше толку.
     - Брали уже,- напомнила Сюзанна.- Ничего хорошего не вышло.
     -  Значит,  не того взяли, кого  надо. В  любом случае на стороне выбор
больше, чем дома.
     - Но в этом и смысл ее - дать работу своим,- напомнила Сюзанн, глядя на
невестку неодобрительно. Та в ответ лишь пожала плечами:
     - Тогда пусть разваливается дальше. Жак не может возглавлять дело - это
ясно  как день.  Впрочем, мое дело, ты  знаешь,  сторона -  я  не могу  даже
советовать...
     Сюзанна промолчала, а когда Жаклин с дочерьми ушла, Рене  спросила тетю
причину такого отхода от дел.
     - Это  долгая история,- сказала тетя.- Когда сын женился на ней, он был
ей неровня. Она из аристократок  и обеспеченных - мы заключили тогда брак на
условиях раздельного владения  имуществом: чтоб не думали, что заримся на ее
богатство. Но в жизни все меняется - они стали беднее, мы богаче: теперь она
не  может  вступить в  наследство после моего бедного сына, мне, помимо нее,
наследуют две внучки. Такие нахалки! - любовно обругала она их.- Делят добро
в  моем  присутствии: это,  говорит,  мой  столик  будет, ты на  него  и  не
заглядывайся,  а  та говорит,  не  трогай  моего  сервиза:  я  его сразу  же
оприходую.
     - Шутят,- сказала Рене.
     - Конечно. Пока я здесь, они ничего не получат - пусть хоть мечтают.
     - А как твои финансовые дела?
     Сюзанна заулыбалась добродушно и лукаво.
     - О моих Андре позаботился - да так, что лучше не надо...- И объяснила:
- Он,  когда мне было пятьдесят, застраховал  меня  на  большую  сумму.  Ему
говорили  еще:  слишком много платишь, ошибешься, а  он как в воду  глядел -
чувствовал, что  ли. До семидесяти лет выигрывала страховая компания:  сумма
страховки превышала пенсию, а все, что потом, ей в убыток. Я прихожу к ним -
они  в ужас  приходят: как,  вы еще живы?! Тоже шутят, но  как говорится,  в
каждой  шутке...  И правда  немалая в данном  случае, а  порядка  нескольких
десятков тысяч.
     - Ты помогаешь фирме?
     - Приходится. У них вечно долги  и недостачи. Но целиком я их содержать
не  могу,-  поспешила  сказать  она,  как  бы  заверяя  в этом  не  Рене,  а
отсутствующих в эту минуту компаньонов.- Пусть сами выкручиваются. Для этого
я из членов правления вышла.
     - А Жаклин трудно приходится?
     - Жаклин? Ты и ее пожалела? Ты, гляжу, по-прежнему всех жалеешь. Она во
второй раз замуж вышла - муж  у  нее уважаемый в городе  доктор. Дерматолог.
Скоро познакомишься с ним: они званый обед готовят, договаривались сегодня о
дне и  часе...  Заодно  и  семейство  увидишь:  оно  очень  довольно  будет,
собирается только по таким случаям. Давай-ка мы с тобой лучше вина выпьем. У
меня хорошее вино есть белое: я его дюжинами бутылок покупаю.
     - Как Франсуаза?
     - Ну да. Чуть  ли не поставщик один и тот же. Сын его, конечно, а не он
сам. А может и внук. Тут ничего, Рене, не меняется и  в этом,- пропела она,-
есть и свои шанцы и  свои  изъянцы...  Пойду в  погреб - ты,  смотрю, устала
больше меня. У тебя никаких заболеваний нет?
     - Есть. Ревматизм.
     - Ну вот. И у меня суставы - только от обмена веществ. А может, подагра
- кто  это  знает?..-  и  спустилась  в  подвал,  где  хранились запыленные,
зимующие здесь бутылки, всякий раз ею пересчитываемые...
     Жаклин и ее муж Жан дали  обед  в  честь Рене. На него были приглашены,
против  ожидания Сюзанны,  не члены многочисленного семейства,  а сверстники
Рене,  люди  одного возраста с ней  и  с одним,  классическим, образованием:
преуспевающие,  обеспеченные  и занимающие в городе заметное  положение. Они
вспоминали с гостьей учебу в старой школе, щеголяли цитатами из  поэтов: чем
старее,  тем  лучше,  и в  этом  она по-прежнему  могла  дать  им фору.  Они
поражались ее памяти, многозначительно переглядывались и вели себя  нарочито
старомодно: словно  сговорились вернуть  ее во времена,  ею оставленные.  На
столе были  изысканные  блюда,  вина,  имевшие каждое свой год и  репутацию,
коньяки и арманьяки, которых она никогда в жизни не только что не пробовала,
но и  не нюхала,-  была,  словом,  картина благополучия, но  когда вино было
выпито и языки развязались, обнаружилось, что по старой французской привычке
каждый  чем-то  да  недоволен.  Жан  был   раздражен  высокими   налогами  и
перспективой  их повышения  в случае  прихода  к  власти социалистов.  После
вычета налогов и расходов на жизнь: включая дом, виллу под Ниццей, страховку
всех  видов  и "прекрасную американку",-  большую машину, которая  была  ему
необходима как преуспевающему  доктору,- ему оставалось на карманные расходы
пять тысяч франков (пятьсот рублей  по тогдашнему  обменному  курсу да и  по
нынешней покупательной способности тоже) - было от чего сердиться. Его друг,
тоже  богатый человек, смеялся над этим, предлагал  ему сменить "американку"
на  "француженку",  но  когда  сам пригласил к  себе  москвичей,  тоже  стал
жаловаться,  что дом съедает его сбережения, разоряет непомерными расходами.
Дом был огромный и занимал в  Мелене угол двух центральных  улиц, выходя  на
обе парадными подъездами;  в нем было  комнат двадцать,  не  меньше.  Так  и
хотелось  спросить: отчего бы не сменить его на другой, поменьше, но хозяин,
словно слыша эти вопросы, возражал невидимому спорщику, говорил, что дом ему
дорог как семейная реликвия и он не может с ним расстаться: выходило, что он
сторож при съедающем его чудовище...
     - Не верьте  ему,- сказал Жан,  отвозя  их  домой.-  Он деньги  лопатой
гребет и все жалуется...
     Была одна пара, которая, как это ни странно,  ни на что не жаловалась,-
Франция  была  еще не потеряна для будущего. Это была двоюродная сестра Рене
Элиан: по первому браку профсоюзника Камилла - и ее муж Роже: она работала в
страховой  компании,  он  экономистом на  большом  предприятии.  Они  жили в
Барбизоне -  откуда  пошла известная школа живописи:  это  тоже  недалеко от
Мелена. У  них был дом, у обоих по машине - но дело было не в том, что у них
есть или чего нет, а в том, что они говорили, что довольны тем, что имеют, и
что им ничего больше  не надо. Они были веселы, оживлены, нежны по отношению
друг к другу - хотя обоим было за пятьдесят или более. На стене у них  висел
средневековый  кодекс  брачующихся,  где  были  записаны  старинные  правила
совместной  жизни  супругов,  которыми  они  и руководствовались.  Обед  был
прекрасен, вина - того лучше, хозяева - само обаяние. Они дали обед, из всех
обедов  во Франции  ей  более всего  запомнившийся,  а  это  многое  значит.
Подавали картофель,  запеченный с  расплавленным сыром определенного сорта и
закатываемый в широкие  тонкие  нарезки  трех видов ветчины: одну выписывали
для этой цели из альпийской провинции.  На сладкое был самодельный щербет из
смеси  соков,  тертых  плодов, ягод и  шампанского -  все заливалось белым и
кра