режде ничего подобного  за  ним не  замечали. Он, конечно, высоко
ценил себя -  но  в рамках разумного или близкого к этому: он ведь и вправду
был  человек  недюжинных  способностей,  наделенный  к тому  же писательской
жилкой - не зря же он  всю жизнь изводил горы бумаги, вечно писал что-то. Но
по возвращении из лагеря он себя ни с  кем - разве только со Львом Толстым -
не сравнивал и пренебрежительно отзывался о писателях-одногодках, особенно о
тех, кто писал о лагерях,  говоря, например, о Солженицыне, что  он "исказил
образ советского заключенного". Звучало это сумасбродно, но если расспросить
его, становилось понятно, что он имел в виду: герои  Солженицына думали лишь
о насущном хлебе и жили одним днем - его же товарищи,  с его слов,  как и он
сам, жадно ловили новости с воли, обменивались накопленными прежде знаниями,
сохраняли свойственное им с воли чувство собственного достоинства.
     Рукопись была никудышной. Самуил хоть и не писал писем, но,  привезя ее
из  лагеря,  исправно носил  по  издательствам, потом, поскольку ее отовсюду
возвращали,-  по знакомым: чтоб  протолкнули,  пользуясь  связями.  Из  всех
читателей только один  доброжелательно настроенный к отцу человек, в прошлом
тоже   разведчик,   нашел   на    первой   странице   рукописи    зарисовку,
свидетельствующую  о  наличии  у  автора писательских способностей: дети  на
крыльце обсуждали появившегося там героя повести  (который как раз нес мину,
чтоб  спрятать  ее  в  подвале дома) и  обменивались  на  его  счет меткими,
по-детски наблюдательными замечаниями. Больше ничего свежего  и списанного с
природы   во  всей  повести  не  было,  но  Яков  требовал  ее  немедленного
напечатания и устраивал в  редакциях сцены,  мотивируя свои требования,  как
водится, соображениями высшего порядка.
     Потом он огляделся,  одумался, пришел в себя и угомонился:  он ведь был
по природе  своей человек  разумный, здравомыслящий.  Он вначале отложил,  а
затем и  вовсе  бросил не  удавшееся  ему писательство, перестал  считать  и
называть   себя  гением,  стал  похож  на  прежнего  Якова   -   трудного  и
себялюбивого, но подчиняющегося  жизненной  дисциплине.  Он брался теперь за
любую работу  и  наверстывал упущенное: вернулся в Общество  распространения
знаний,  был  неутомимым  "лектором-международником" и разъезжал по стране в
составе лекторских групп. Мало того - перевел книгу по психологии:  добился,
чтобы перевод  дали  ему,  хотя  это было не  его дело и на него  были более
достойные претенденты;  написал трехтомное  руководство, учебник для родного
Управления;  собрал  список  того,  что издал за  все  годы:  этот  перечень
возглавляла  "Политграмота  красноармейца", написанная  в  1925  году, потом
брошюра  "ВКПб  и  крестьянство"  в  26-м  и  "О  пролетарской  революции  и
опасностях перерождения" в 28-м;  опираясь на этот список,  добился приема в
Союз  журналистов,  в  его  международную  секцию, попытался  занять  в  ней
главентвующее  положение, но там  уже были свои тузы, не пожелавшие отдавать
первенство  и  не допустившие  до  него чужака, так что он охладел к Союзу и
даже перестал платить членские взносы.  Зато пристроился к Институту мировой
экономики  и международных  отношений,  который  возглавлял  Е.М.  Примаков,
включился  в план  работ,  написал политическую  биографию Шарля  де  Голля,
защитил ее  в качестве кандидатской  диссертации - и это далеко  не все, что
было им тогда сделано, сказано и написано. В доме  стало два кандидата наук,
хотя это мало  что прибавило: может быть - дополнительную скидку при  оплате
квартиры, света и газа. Ему,  конечно же, не это было  нужно: он  доказывал,
что способен еще на многое, что "есть еще порох в пороховницах",- это было в
ту пору его девизом.
     Жизнь возвращалась  к  тому,  что  было  до ареста. Якову дали  большое
выходное пособие: выплатили все  не полученные им годовые оклады и  прибавки
за звание за  шесть  лет,  освободили комнату, занятую Августой Васильевной,
которая получила другое жилье в военном ведомстве. Восстановились и  прежние
отношения в семье. Не претендуя более на  всемирную славу и  забыв фантазии,
Яков и дома стал довольствоваться тем, что имел: решил,  что  синица в руках
дороже  журавля  в небе и  что  жить  с обеспеченными  тылами спокойнее, чем
пускаться в его возрасте в сомнительные  авантюры. В дом вновь пошли косяком
гости:  та  же Ксения Иванова - с детьми и без них; Ценципер, член  партии с
16-го  года  -  женщина  приветливая  и  улыбчивая:  известная  тем,  что  в
девятнадцатом  году  поехала  с  трехлетней  дочкой  на  Гражданскую  войну,
оставила  ее  на  каком-то  полустанке  незнакомой  ей  женщине  и  лишь  по
прошествии трех лет взяла дочь обратно; полковники-отставники из Управления.
Люди  эти были не  самые близкие, но Яков  по-прежнему настаивал на  строгом
отсеве гостей: те, кого  он  принимал, были достойны его  приема и создавали
видимость светской жизни, дополнявшей трудовые будни.
     Дали  участок земли  созастройщику  Павлу  Руфановичу,  и  он,  получив
отступные,  съехал со своей половины  и отправился строиться на новое место.
Теперь дача стала летним домом, где жила вся семья, включая  Жоржетту. Жанна
получила  квартиру  и жила в  ней с  семьей  сына. На  дачу  она не  ездила,
Жоржетта же привыкла к ней: все ее крестьянские привычки ожили на российском
участке.  Он плохо годился для  огорода,  потому что был вчерашним лесом, но
Жоржетта неустанно возилась с землей: рыхлила грядки, воевала с  сорняками -
все в соревновании с Дусей,  с которой  они  говорили на  разных  языках - в
прямом  значении слова. Ни Дуся не знала французского, ни Жоржетта русского,
но  обе   умудрялись  понимать  друг  друга,  причем  Дуся  оказалась  более
восприимчивой к  чужому  языку, чем Жоржетта: в ее лексиконе появились слова
"бисиклет" вместо велосипеда  или "фрез" вместо  клубники - они стояли возле
одной плиты и разговаривали каждая по-своему, но  все, кажется, друг у друга
понимая.
     Все вроде было как прежде,  все, да не так.  Во-первых,  сам Яков, даже
оттаяв  от лагерной  заморозки и немного  ожив, совсем таким, как прежде, не
стал: сделался жестким,  несговорчивым, иногда  бесцеремонным. Он никому  не
хотел прощать потерянные  им годы. Так, он отказался вернуть одному из своих
истинных старых друзей полковнику Абрамову взятые у него незадолго до ареста
деньги: тот  ссудил ему  на постройку дачи большую для себя сумму  и теперь,
ввиду полученной Яковом  компенсации,  смиренно  ждал  возврата  долга. Яков
отказался вернуть его  - почему, неясно,  но  за этим отказом  стояла та  же
обида  безвинно осужденного человека: будто остальные  были в этом  виновны.
"Нет так нет",- сказал Абрамов, и Яков  потерял товарища, но отнесся к этому
бесстрастно. Так же не захотел он вернуть Августе Васильевне и  части денег,
истраченных  ею  на  ремонт  комнаты  незадолго  до его возвращения,  и  она
рассталась  с семьей  с обидой и с прекращением знакомства. Якову и это было
нипочем: он только ожесточался, когда ему предлагали пойти на мировую: "Я-то
здесь при чем?" - говорил он, а жаль, поскольку хорошая была женщина.
     Но  все это  были,  что  называется, цветочки - настоящие  ягоды  зрели
внутри  самого  семейства. И Яков  был  не тот,  и  семья  к  этому  времени
изменилась: в ней выросло  сопротивление его диктату.  В доме не на шутку, а
всерьез разыгралась  война между отцом и Самуилом -  конечно же на  идейной,
политической  почве,  потому  что во  всех  прочих отношениях  Яков  был  до
безразличия снисходителен  и покладист.  В  идеологических  же  вопросах  он
по-прежнему не знал пощады и потачки и становился, точь-в-точь  как  прежде,
гневен и  нетерпим в спорах  - пребывание в лагерях его  ничему  не научило.
Особенно  обострились  отношения  между  отцом  и  сыном  после  восстания в
Венгрии, которое расценивалось ими, естественно, по-разному. Дома чуть ли не
каждый день закипали словесные  баталии. Старшему  было тогда лет 17 - 18, и
он схватывался с отцом по  любому  спорному поводу, выбирая для этого обычно
те, в которых  оба мало что смыслили: генетика, джаз, танцы. Так  было легче
спорить:   яснее   прослеживалась   политическая   составляющая   дискуссии.
Отстаивались  диаметрально противоположные мнения: Яков с  криком и подчас с
пеной  у рта обвинял  старшего  в  том, что  он идет на поводу у  буржуазной
пропаганды, не видит за деревьями леса,  сын же отца - в  том, что он  видит
политику там, где она не ночевала.
     -  Ты не  понимаешь, что политика везде и  во всем!  -  кричал  отец  и
отстаивал  Лысенко, чье близкое падение  было  еще не всем очевидно,  или же
ругал джазменов такими словами, что  их, по его  логике,  нужно было немедля
отправить туда, откуда он сам только что прибыл. Задирал отца сын - Яков уже
понял,  с  кем  имеет  дело,   и  охотно  бы  обошелся  без   стычек  и  без
препирательств со столь ничтожным оппозиционером, но Самуил, названный так в
честь  погибшего  революционера,  нарочно подбрасывал  дров в  вечно тлеющий
костер и выбирал для нападок самое неподходящее для этого время - воскресные
обеды,  которые отличались в семье  обстоятельностью  и торжественностью: на
них  Яков  сообщал,  в частности,  домочадцам  последние новости за  неделю.
Повторялся бунт молодого поколения: внуки, как известно, мстят за нас детям.
     - А вот вчера,-  как бы  вскользь и некстати, после изложения событий в
Европе и на Ближнем Востоке, закидывал удочку  старший,- опять  на  школьном
вечере  парторгша (это  была та самая Нелли Львовна, которая спасла  его  от
техникума) не давала танцевать танго: разводила пары в стороны...
     - И правильно делала! - отрезал отец, вступая в спор, несмотря  на  его
очевидно  провокационный характер.- Вы ведь  не  умеете  отличать буржуазную
музыку от социалистической!
     Самуил ухмылялся: нарочно, чтоб позлить отца, который уже поднял голову
и  насторожился - вместо  того, чтоб есть чудесную  душистую куриную  лапшу,
приготовленную Дусей.
     -  Я знаю одного  джазиста, который сел только за  то, что  слушал  эту
музыку по приемнику. Сосед донес, что  ему  таким образом передавали скрытую
шифровку. Ты говоришь что-то в этом роде.  В чем буржуазность танго?  В том,
что  слишком липнут друг к другу? Так  это и в вальсе  так. И что нам вообще
танцевать прикажешь - "Яблочко?"
     Яков вскипал:
     -  Вас,  как дурачков, ловят на  эти танцы, а  вы поддаетесь на дешевые
трюки!
     -  Знаешь, за что пять миллионов посадили?! - Можно  было подумать, что
сын сидел в лагере, а отец все годы оставался на воле.- Вот за такие бредни!
     - Во-первых, не пять миллионов,  а самое большое  -  один, а во-вторых,
что ты называешь бреднями?!.- и Яков глядел ястребом.
     -  И  за что  только  тебя посадили?  -  вскипал  в сердцах  сын  и тем
окончательно портил отцу обед: он не любил, когда ему напоминали о лагере.
     - Вы  есть когда-нибудь будете?  - возмущалась  мать,  защищая семейный
покой и  не  становясь ни на чью сторону в этом бесплодном споре.-  Ни  одно
воскресенье не обходится без скандала!  -  и  бросала неодобрительный взгляд
сначала на одного, потом на другого: оба друг друга стоили...
     Спор конечно же велся ради спора: ни  тот, ни другой танцев не любили и
ни  танго, ни  "Яблочко" не отплясывали. У старшего были другие склонности и
увлечения.  До  седьмого  класса  он  был,  как  в свое время  его родители,
председателем совета дружины,  затем -  секретарем  школьного комсомольского
комитета. В  отсутствие отца никто не стеснял  его в  развитии, он привык  к
самостоятельности. Рене не руководила им, но охотно делилась тем, что знала;
она  умела рассказывать, а  он  любил  ее слушать; она вела  себя  с  ним на
равных, а это всегда льстит детям и потом - юношам. В восьмом классе, еще до
приезда  отца,  с  Самуилом   что-то  произошло:  он  начал   сомневаться  в
существующем порядке  вещей  и  задумываться  -  решил,  в частности,  что в
школьной  комсомольской работе нет должной  свободы и самостоятельности, что
все  ждут  лишь  приказа и сигнала свыше. Он решил изменить это положение  и
сорганизовать класс на новых началах - собрал  для этого несанкционированное
учителями собрание (он ведь  был  секретарем  комсомола школы)  и  предложил
своим одноклассникам нечто вроде самоуправления:
     - Это ж нам прежде  всего надо. Зачем нам вечное руководство сверху? Мы
сами во всем разберемся.
     Одноклассники заулыбались, проголосовали "за", выбрали даже комитет  из
своих   представителей  и  разошлись,  чтоб  жить  по-новому,  не   особенно
представляя  себе, в  чем оно будет заключаться. Все  бы  ничего,  но сын не
нашел ничего лучшего  как,  не дожидаясь  развития событий и  опережая  его,
выступить  со своим нововведением  на  районной  комсомольской  конференции:
выступление было с места и никем в школе не санкционировано. Он повторил уже
сказанное и  добавил, что у себя в классе он  уже начал эксперимент и  живет
теперь в условиях полной автономии.
     Вышел скандал, и грандиозный. С конференции, конечно, сразу же сообщили
в школу об  экстравагантной выходке ее секретаря.  Директор,  добродушный  и
детолюбивый человек,  был вне  себя: он  больше всего  на свете боялся таких
историй. Школьный  завуч,  худая  желчная женщина,  сохранившаяся с  прошлых
времен  и  служившая  общественным  зорким  оком, публично  и  не  обинуясь,
обвинила Самуила в анархо-синдикализме  и предупредила  его, что ему это так
не пройдет,  что его выпад навсегда  останется в соответствующих  анналах. С
этим анархо-синдикализмом  было какоя-то  наваждение:  французскую  линию  в
семье обвиняли  в нем  в который  уже раз и не  сговариваясь. Сын  мало  что
понимал  в  этих делах  и  пренебрег  угрозой,  но  соответствующая  запись,
возможно, и в самом деле имела место и бросила тень на все последующее в его
жизни.
     Не завуч, правда, определяла лицо школы, где учились оба сына, и не она
задавала здесь тон: просто случай попал под ее юрисдикцию. Директор, Дмитрий
Петрович  Преображенский,  возглавлявший это  учебное  заведение еще  с  тех
времен, когда там была женская гимназия, вел себя порой так, будто с тех пор
ничего не изменилось: брал на работу  толковых и дельных учителей, изгнанных
из других мест именно за эти  качества или за какие-то  иные, недопустимые в
ту  эпоху  промахи.  Михаил  Владимирович  Фридман,  литератор,  известный в
последующем  переводчик  с  румынского  и  сам писатель, вынужденный уйти из
института, когда там началась кампания  борьбы с  космополитизмом, был одним
из них. В школе он начал издавать рукописный журнал, подталкивать учеников к
пробе  пера  и  собирать пишущую  братию  -  он-то и  подвигнул  Самуила  на
писательство. Была  еще блистательная  Евгения Яковлевна Дубнова, в какое-то
время  не удержавшаяся в театральном мире, где  тоже не любят людей  слишком
способных и  самостоятельных,  и нашедшая  приют в  этой же школе; позже она
стала-таки  прекрасным  театроведом.  Был  еще  Михаил  Степанович Екименко,
великолепный  преподаватель  английского,  имевший   несчастье  закопать   в
окружении  партбилет  и  потом  не найти  его.  Было  много других  таких же
"недотеп" и  "недоумков", и благодаря им  в 31-й московской школе (ее теперь
нет:  в ее  здании разместился суд)  царила  или, скажем точнее, теплилась и
влачила трудное  существование необычная для  того времени атмосфера  ищущей
мысли  и подспудной, неявной критики  происходящего, что  в  России возможно
только там, где собираются так называемые неудачники. Но и в этой школе надо
было  блюсти  приличия. Самуил  был сам виноват  в случившемся:  нечего было
лезть на рожон, да еще за  пределами школы,  ставя ее под удар и выставляя в
невыгодном свете. Его оставили в выборной  должности,  но прежнего доверия к
нему не испытывали и категорически запретили выступать где бы то ни было без
ведома и  позволения начальства. Впрочем, он  сам уже охладел к "руководящей
работе" -  переключился на литературное творчество: начал  сочинять  пьески,
которые исполнялись в самодеятельном  театре, им же и организованном.  Пьесы
были дерзкие  и директору не нравились,  но  имели успех  на районном смотре
самодеятельности:  их запретили  для  внутреннего показа,  но разрешили  для
вывоза.  В  искусстве и  в  политике  произошло  таким  образом  нечто прямо
противоположное:  автор мог ставить свои опусы лишь  на  стороне, политик же
годился  только для внутреннего употребления - парадоксы,  случавшиеся тогда
не только на этом уровне.
     Отец  раздумал  быть писателем,  старший им  становился - да  к тому же
тяготел  к  драме.  Поэтому,  наверно,  он  и  выискивал для  ссор  наиболее
эффектные, выигрышные  положения. Особенно часто он  находил их в  прихожей,
когда   гости   покидали   гостеприимный   кров:   это  наиболее  важные   и
проникновенные минуты, когда подводят итог вечеру  - а подчас и всей жизни -
и  где хозяевам оставляют особенно теплые, ободряющие  их  напутствия: время
самое неподходящее для  раздоров и внесения  щемящей, тревожной  ноты - этим
парадоксальным  приемом  будущий  (так и  не состоявшийся)  драматург широко
пользовался.
     Например, та же  Ксения  Иванова, которая  шесть  лет отсутствовала,  а
теперь  вновь  зачастила  к  отцу, задерживалась  в дверях  и,  жуя  губами,
начинала  вспоминать прошлое  и философствовать  о прожитом  -  как если  бы
сказанного за столом было недостаточно.
     -  Да, мы прожили  тяжелую, трудную жизнь, Яков.  Не  все  это  знают и
понимают.- Взгляд на Самуила  - наполовину дружеский, наполовину взыскующий:
она знала  о  разногласиях,  царящих  в доме,  и  хотела поддержать  старого
товарища  по партии.- Но наши потомки все  расставят  по местам и скажут...-
тут  она повысила  голос:  тоже  была  оратор не  из  последних,-  что  лишь
благодаря  таким,  как  мы, наша страна и поднялась  до тех  высот,  которые
сейчас занимает, и выдержала все испытания. Верно, Элли? - обратилась она за
поддержкой к Рене, хотя преспокойно могла обойтись и без нее. Самуил  не мог
не подхватить брошенной перчатки.
     - Но не сказать, чтоб вы все это делали даром,- сказал он с  наигранным
спокойствием и мнимым сочувствием.
     - Как это рассудить? - Ксения сбоку и  непонимающе посмотрела на  него,
отец отчаянно замахал руками, чтоб не слушала, а Самуил разъяснил:
     -  Вам платили,  я думаю,  немалые  деньги,  и  у  вас  были  и  другие
привилегии. - Ксения Иванова была директором Парка  имени Горького, и он  не
боялся  здесь  ошибиться.   Это  была  деспотичная,   крутая   женщина:  что
называется, мужик в юбке - но редкие мужики бывают столь же властными, какой
была эта дама.
     Ксения Иванова обращала все в не очень смешную шутку:
     -  Тут что-то не так, Яков. С  этим товарищем  надо  поработать. Хорошо
если он только  дома  это  говорит, а если в  других  местах?..-  и  глядела
многозначительно: она бы показала  этому спорщику,  будь он под  ее началом.
Отец отмалчивался, раздумывая в эту минуту над тем, что сын неисправим и что
надо  как-то решать квартирный  вопрос.  Но и  молчать  было  нельзя:  могли
неверно истолковать.
     -  Ты   же   знаешь:  они  теперь  все   шибко  самостоятельные!  -   с
издевательской ноткой произносил он, наскоро прощался с гостьей, закрывал за
ней дверь и отходил сумрачный и неразговорчивый.
     Или с Ценципер. Историей этой женщины, которая отдала своего ребенка на
три года неизвестной украинке на полустанке, можно было детей пугать, но это
была очень благожелательная  и  приятно улыбающаяся особа,  к которой трудно
было придраться. Но и она подставляла бока - и тоже почему-то в прихожей, на
которую оставляли обычно самые ценные признания. Несмотря на свой преклонный
возраст,  она участвовала в разных общественных комиссиях  и особенно любила
комиссию по переименованию площадей и улиц: э