ших и наших,- отчитал он ее - как это делали другие в другом конце
света.-  И не  говорите мне о коммунистах.  С ними у  нас один  разговор - к
стенке и  пли! А  есть ли у них или нет общность  жен  -  это  вопрос другой
эпохи:  мы  в  этом  разбираться не  будем, а  расстреляем их  вместе  с  их
женами...- и присмотрелся к Рене, решая, к какой известной ему категории лиц
она относится.- Вы француженка?
     - Да.- Рене уже не  знала, как  выбраться из тупика, и отвечала наугад,
как ученица, плохо подготовившаяся к экзамену.
     - Вы из галлов. У вас круглое лицо. И галльская насмешливость в глазах.
В вас нет франкской определенности и надежности. Вы ведь не аристократка?
     - Нет!  - беспечно  отвечала  она, мысленно посылая  его к черту, с его
расовыми теориями: расистов она на дух не переносила.
     -  Это  заметно,-  сказал  он.-  Все  аристократы  Европы   германского
происхождения - поэтому мы на  них и опираемся,- и кивнул на Хорхе, который,
несмотря на реверанс  в  его  сторону, слушал его  весьма недоверчиво. В его
роду  тевтонов   не  было   -  были  скорее  арабы  и  мавры,  но  фамильное
генеалогическое  древо об  этом стыдливо умалчивало,- в любом  случае, он не
хотел ни лезть в эти дебри, ни противоречить своему руководителю.
     -  Вы-то сами итальянец? -  спросила  Рене:  говоря это, она не имела в
виду ничего плохого, но Томмази именно так ее и понял  и грудью стал на свою
защиту:
     - Я итальянец по крови, но немец по  духу! Меня бы никто не поставил на
мое   место,  если  б   было  как-то  иначе!..-  и   добавил  внушительно  и
назидательно, как если  бы сказанного  было  недостаточно:  - Кроме  того, я
навел некоторые справки. Мы из  северной Италии, она долго входила в  состав
Священной  Римской - а точнее,  Германской  - империи и  вся вдоль и поперек
исхожена немцами.  Я, например,  каждый день  физически ощущаю, как  из меня
выливается  итальянская  беспечность  и вливается немецкая бодрость  и  сила
духа! Меня знают люди, которые разговаривали с самим Фюрером! - Последнее он
произнес совсем уже "на ура", но затем сбавил тон и спросил Рене с завистью:
- А ваш жених чистокровный немец?
     Ей бы ответить утвердительно, но ее спутники знали иную версию событий,
и ей не хотелось предстать перед ними вруньей.
     - Отец - немец, мать - француженка.
     Это не умерило его горечи.
     -  Немец,-  согласился  он.-  Мы  не  признаем национальности  по чреву
матери.  Человека  создает  дух, а  его  дает отец  - особенно мальчику.  Мы
обсудим  это в более удобной обстановке,- пообещал  он, давая понять, что не
отступается от  прежних намерений,- только будет осуществлять их  с  большим
почтением  к отсутствующему третьему  - и и  в  ожидании этого события  стал
смотреть в окно, на  пробегающие мимо сухие, цвета  песка  и охры, полуголые
ландшафты внутренней Португалии...
     Других происшествий  до границы не было -  если не  считать того, что у
едущих  сзади грузовиков - сразу двух  -  прокололись шины. Томмази вылез из
машины и, прячась за кузовами грузовиков от воображаемых партизан-герильеро,
принял участие в разборе инцидента  и  рассмотрел, в качестве  руководителя,
лопнувшую резину. Вернулся он с вполне установившимся мнением:
     -  Положили шипы на  дорогу. Коммунистов и  здесь  хватает!  Ничего, мы
скоро поставим их всех к стенке!
     -  Нашли  колючки?  -  Хотя Рене  и  спросила  это  с  самой доверчивой
интонацией  и с  самым  наивным  и дружественным выражением лица, на которое
была способна, он снова окрысился:
     - Надо обязательно что-нибудь найти, чтоб придти к такому выводу?.. Без
этого нельзя догадаться?  - Он заподозрил ее теперь еще  и в покрывательстве
преступников.- Они  делают это так, что шипы отлетают  на  двести  метров  в
сторону, и  никакая  полиция  их  не сыщет.- Он,  кроме  прочего,  был еще и
великий  фантазер   и  прибегал  к  большой  лжи   для  изничтожения   своих
соперников.- Если так пойдет дальше, возникнут трудности. Две запаски  у нас
есть, но это последние.
     Рене сдалась на милость победителя:
     - Может, я их куплю? - Но он, вместо того, чтоб подобреть и смягчиться,
только разбушевался еще больше:
     -   Все  откупаетесь?  Думаете  возместить   этим   отсутствие  стойких
убеждений?  Купить,  как  в   вашей  церкви,  индульгенцию?  -  Он  поглядел
прокурором, потом передумал: - Ладно, давайте. Они в дороге черт знает какие
деньги за эти запаски заламывают.  Готовы четыре  колеса с себя снять, кузов
на  дороге оставить, потом за  ним приехать - лишь бы сорвать куш, содрать с
проезжих  втридорога.  Может,  они шипы и  подкладывают,-  выдвинул он новую
версию событий, но деньги взял как за старую, и немалые. Рене стало жаль их:
время шло, новых поступлений не предвиделось, а старые на глазах таяли ...
     Больше  шины  не  прокалывались:  видно,  партизаны,  совершив  дерзкую
вылазку, ушли  в свои  логова:  землянки  и  горные пещеры. Границу миновали
вечером,  у Бадахоса. Рене  в  первый и  в  последний раз  переходила  ее  с
цветами, аплодисментами и едва ли  не  с оркестром: кто-то подыгрывал  им на
двух  гитарах,  сидя за  воротами  погранзаставы. Сразу  за  шлагбаумом,  на
испанской стороне стояла  гостиница, о  которой говорил Томмази и на которую
он сильно  рассчитывал.  Рене разместилась в  одной  комнате  с Нинель.  Та,
скинув  с  себя  дорожный плащ и  заодно с ним - путевые  заботы и волнения,
преобразилась: излучала радость и довольство жизнью. Рене хотела спросить ее
о причинах перемены, но Нинель сама поделилась счастливой новостью:
     - Мы с Аугусто уезжаем в Америку. Не сразу: нужно еще кое-что оформить.
Он  не хотел, чтоб  я ехала сюда: вдруг  попадешь,  говорит, в  какую-нибудь
историю,  но  тут  уж  я настояла на  своем  - дай, говорю, побыть с братом.
Неизвестно, когда снова увидимся.
     - А он тоже на своем настоял? - догадалась Рене.
     -  Да.- Нинель стеснительно засмеялась.- Потребовал, чтобы  мы  провели
ночь вместе. Помнишь,  когда  я  к тетке в  Барейро ездила? На самом деле  я
вечером оттуда вернулась. Хорошо там нет телефона.
     Рене вспомнила молодость:
     - И что он сказал тебе наутро?
     Нинель снова  стыдливо улыбнулась, но  стыдливость  эта  была  для  нее
приятного свойства.
     - Сказал,  что зря  потеряли столько  времени. Надо было пять лет назад
этим заняться.
     - Ты тоже так считаешь?
     -  Я  еще ничего не считаю,- благоразумно  отвечала та.-  Не могу никак
привыкнуть.
     - К чему?
     - К новому положению... Жаль нет его здесь.
     -  Его  только  не  хватало.  Он  и  Томмази  сцепились  бы  на  первом
повороте... Брат не против вашего отъезда?
     -  Нет.  Я удивилась даже. Может,  говорит, оно и к лучшему.  Родство с
Америкой стоит теперь приличного происхождения.
     - Видишь, какой  он у тебя современный... И тебе теперь важней всего не
попасть ни в какую передрягу?
     - Ну да...  Хотя, казалось  бы,- рассудила  она,- если  я такая плохая,
значит тем более меня надо поскорее отсюда выставить?
     Рене была знакома эта ошибка логики.
     -  Жди.   Так  все  нормальные  люди  считают,  кроме  пограничников  и
таможенников.  Эти не выпускают из своих рук  ничего сомнительного. Считают,
что надо задерживать и наказывать... Что там происходит?..
     Рене чутко прислушивалась  к тому,  что делалось вокруг нее: это было у
нее теперь  в  привычках.  В  коридоре  возле  их  двери  ходил  взад-вперед
разгоряченный Томмази и, не умея петь серенад,  напоминал  девушкам о  своем
существовании длинной  политической  речью,  которую  вдалбливал  шоферу  их
легковички:  водители грузовиков давно направились гурьбой в  таверну,  а он
как  существо  высшего  порядка  задержался  со  своими пассажирами. Томмази
говорил о положении  дел  в Европе и о неизбежности победы фашизма  во  всем
мире. Через стенку было слышно, как страдает и мучается его слушатель. Между
тем  Томмази напрягал  голос  не  столько  для  него,  сколько  для девушек,
сидевших в номере: говорил, обращаясь  в тонкую дверь, и она вибрировала под
взрывными звуками его агитаторского баса, неизвестно как  возникавшего в его
птичьем зобе:
     -  Сейчас мы задавим  их  в Испании. Русские ввели туда свои части, но,
во-первых, мы покажем  им, как надо воевать, во-вторых, Сталин спит и видит,
как договориться  с  Гитлером. Нам  с  ним  на  одной планете  не  жить,  но
приласкать и одурачить его можно: надо только  пообещать раздел мира на зоны
влияния.- Бедный шофер рвался душой в таверну: там было хорошее красное вино
из  местных  виноградников, продаваемое из-под  полы и  потому  дешевое. Чем
раньше бы  он туда пошел, тем больше мог бы себе позволить: наутро ведь надо
было встать с  чистой головою, а этот проклятый итальянец словно нарочно его
задерживал.- Я  не  должен  тебе говорить  этого,  но  все  уже  готово  для
бомбардировки  Мадрида и  для его захвата  штурмом -  операция  готовится  с
прямым участием германских военных.
     Рене насторожилась: нужно было решать,  достаточно ли основательны  эти
разговоры или это болтовня, рассчитанная  на то, чтоб произвести  на девушек
впечатление. "Хотя,-  подумала  она  с сожалением,-  у  меня все равно нет с
собой рации". Оставалось копить информацию впрок для последующей отправки по
рации.  Передача  эта, как  она  понимала,  должна была затянуться далеко за
полночь...
     - Что ты слушаешь? - спросила Нинель, удивленная тем, что Рене замолкла
и следит за разговором за стенкой.
     - Это он так за мной ухаживает.- Рене так  объяснила свое любопытство.-
Мужчины  думают,  раз они  побеждают,  женщины  должны валяться  у  их  ног.
Психология победителя... Не знаю, что еще придет ему в голову...
     Действительно, Томмази не выдержал, прервал монолог и постучался к ним.
Шофер улучил момент и сбежал от него к товарищам. Томмази просунул в дверной
просвет свой цыплячий профиль и проворковал со всей доступной ему нежностью:
     -  Не  хотите к  нам  присоединиться? У  нас  тут небольшой  семинар по
военно-политическому положению в Европе.
     - Мы устали с дороги.- Рене хотелось вытянуть из него сведения о планах
Франко и Гитлера, но даже любопытство разведчика имеет свои пределы.
     - Можно отдохнуть  и в таверне.- Томмази улыбнулся широко и зазывающе -
оказалось еще,  что у него не  хватает нескольких зубов сбоку и спереди.  Он
увидел, что  девушки смотрят ему в  рот.-  Времени  нет  вставить.  Сделаю в
Мадриде - там, говорят, хорошие  стоматологи. И денег не  возьмут со страху.
Пойдемте отметим. Как-никак,  переехали границу - есть повод выпить. А потом
еще как-нибудь развлечемся. Приходите, Марта. Нинель я бы  тоже позвал, но с
ней хлопот  не оберешься:  брат строгий,- и засмеялся на  весь этаж.- Несите
денег  побольше.  А  то у меня только и  есть - что ваши колесные.  А их еще
беречь  надо: вдруг  вправду  понадобятся. Хотя  здесь свои -  поставят  при
необходимости,-  и  прикрыл  дверь, уверенный  в  том,  что девушки  немедля
примчатся к нему после столь убедительных доводов.
     - Ну и нахал! - сказала Нинель.
     - Редкий,- согласилась Рене.- Не идем в таверну?
     - Да  ты что?! После такого приглашения?! - и глянула с удивлением: как
можно было в этом сомневаться?..
     В трактир они не пошли. Томмази просидел битый час в одиночестве: никто
из членов  делегации  к нему не подсаживался -  подходили,  чтобы спросить о
планах на следующий день и времени утренних  сборов, и отходили,  не успевая
дослушать того, что он собирался им  поведать. На  своих он не  обижался, но
затаил зло на Марту, испортившую ему вечер.
     -  Эти  американцы  слишком  много о  себе  мнят,- сказал он  себе,  за
неимением другого  слушателя: перевел конфликт из личного в географический -
расплатился  за графин вина деньгами Рене, но  не смягчился  и после этого.-
Канада, видите ли. Ничего, и до вас доберемся.  У  нас там тоже есть крепкие
парни...- Он пошел к хозяину гостиницы: договариваться о более доступных ему
услугах, но с  полдороги вернулся: подумал, что  немецкие фашисты, в отличие
от итальянских, смотрят косо на  платную любовь, что руководитель  делегации
должен  быть здесь под особым  надзором  и  невинные шалости могут выйти ему
боком,- вынужден  был, иными  словами,  повернуть назад  и разозлился  из-за
этого еще больше...
     Утром поехали дальше. Пассажиры поменялись  местами. Хорхе  по  просьбе
сестры  сел сзади,  между ней и фашистом, Рене  как хозяйка машины, нанявшая
ее,  села  на почетное  переднее место. Собственно,  его  предложили вначале
Томмази: это тоже  бы всех устроило,  но  вождь не лез  вперед: боялся засад
республиканцев, которые,  как показал опыт  войны, стреляли  прежде всего по
сидящим  спереди. Он был не в  пример вчерашнему мрачен и неприветлив  и вел
себя так не только с Рене, но и с  Нинель, которая в какой-то мере разделяла
ответственность за  поведение своей подруги; лишь Хорхе удостаивался от него
коротких,  как  телеграммы,  распоряжений  и  более  пространных  и  злобных
инсинуаций.
     Рене  сидела  рядом  с  водителем  и  смотрела на дорогу,  на выжженные
солнцем просторы Испании,- но ее, как всегда и везде, больше интересовали не
пейзажи,  а  люди,  их  населяющие.  Начиная с  приграничного Бадахоса,  где
остановились, чтоб запастись бензином, она увидела испанцев вблизи - такими,
какими  они были на самом деле, а  не  в  описании сторонников и противников
Франко. Мужчины  были сумрачны и  скрытны,  отвечали односложно и нехотя, не
желая   тратиться  на   разговоры.   Томмази   называл   их   всех   тайными
республиканцами  и  при  любом  шуме  забивался  в  угол заднего сиденья, не
поднимая  головы  выше окна машины и даже просовывая ее между коленями,- как
паук, прячущий туловище  между тонкими ножками.  Но  на самом деле это были,
конечно,  не  республиканцы,  а  простые  крестьяне,  обеспокоенные  судьбой
урожая. Рене на ее беглом, хоть и бедном, испанском успела  расспросить их -
все, не таясь и  не прячась, жаловались, что  прошло время продаж и началась
пора  реквизиций,  что  вместо денег дают бумажки  с  армейскими печатями. У
некоторых были сыновья в армии,  они могли быть в лагере  противника, но это
не сказывалось  на взаимоотношениях родителей: те  смотрели  на происходящее
как на  роковое  и неотвратимое  бедствие  -  одно  из  тех, от которого  не
убережешься и которое,  к несчастью, может  кончиться  трагедией,- как драка
молодежи за  оградой  селения. Может быть, здесь и были  тайные красные,  но
колонна   ехала  по  зоне,  занятой  франкистами,  грузовики  были  обвешаны
фашистскими  лозунгами, и  коммунисты  прятались,  а не  выходили  на улицы.
Впрочем, Рене,  у которой  еще с Франции был наметан глаз  на своего брата и
она распознавала  его на расстоянии, никого из своих здесь не увидела: может
быть,    испанские   товарищи   выглядели   иначе,   чем    их   французские
единомышленники.
     В  Севилье, бывшей  местом их назначения,  они угодили на съезд Фаланги
(партии Франко) или какую-то из ее конференций. Город, с его смесью арабской
и европейской архитектуры, с кружевными, словно вышитыми, стенами и арчатыми
переходами, с одним из самых высоких и красивых соборов в мире, где покоится
прах Христофора Колумба, был в  это  время  столицей франкистского  режима и
кишел  народом. Все были  уверены в  том,  что  генералиссимус  если еще  не
победил,  то  имеет верные  шансы на  это в ближайшем будущем,-  все поэтому
спешили поздравить  его от себя и  от  представляемых ими партий. Колонна из
Лиссабона была из того же числа, но, в  отличие от других,  привезла с собой
еще  и  скромный,   но  дорогой  подарок,  собранный   бедным  португальским
студенчеством,- поэтому  она  была  на виду и  в  почете. Им была  посвящена
отдельная  программа:  они встречались  с  генералами,  разукрашенными,  как
новогодние  елки,  орденами  и  мундирной  мишурою,  их  возили  по  местным
достопримечательностям, и всем,  и Рене  в том числе, выдали удостоверения о
почетном членстве в Фаланге. Рене  и  Нинель отличали в особенности:  других
девушек в делегации  не было, обе были привлекательны, а испанцы, независимо
от   партийной   принадлежности,-   большие   ценители  женской   красоты  и
предпочитают ее, возможно,  всем  прочим  человеческим достоинствам. Вечером
члены  делегации были гостями съезда, но  если остальные,  включая  Томмази,
сидели в партере (правда, в  первых его  рядах), то Рене и  Нинель - в ложе,
отведенной для особо важных персон, рядом с самим Франко: их разделяли с ним
лишь  тонкая переборка  и охрана, вся как на подбор рослая  и неприветливая.
Рене поглядывала сверху на Томмази, который  исходил внизу желчью и завистью
и, хотя глядел  все время на Франко,  видел одних девушек: генерал и от него
был скрыт спинами телохранителей. Рене смотрела в зал и, к удивлению своему,
не находила в нем и фашистов  тоже: на них  она  тоже успела насмотреться. В
зале  сидела  не партия, а  сословная и  профессиональная  армия:  спесивая,
надутая,  ограниченная и закоснелая в кастовых  предрассудках, что не мешало
каждому из них быть при необходимости еще  и прожженным политиканом: судя по
тому, как менялись и оживлялись их лица, когда  они выпрашивали что-нибудь у
высших  чинов, которые в это время надувались еще больше, смотрели в сторону
и  цедили слова со скоростью капель неисправного водопроводного крана,- в то
время  как их  собеседник  низкопоклонствовал и  унижался.  Сам  Франко  был
толстый невысокий молчаливый человек, застегнутый на все пуговицы в прямом и
переносном  смысле: он  никак не  мог придти в  себя  от неожиданного успеха
своего  предприятия, начатого  по наводке  Гитлера и  его главного  военного
разведчика  Канариса: потрясение  от  благоприятного  исхода дела бывает  не
менее головокружительно,  чем  от неожиданного  поражения.  Странное дело: в
провинции  Рене  не  видела коммунистов,  в  сердце франкистской  Испании  -
фашистов, но  война  шла  нешуточная и  жестокость  обеих  сторон  не  знала
милостей -  это  признавали  и этим  даже  гордились  сами  выступающие.  Ни
фашистов, ни коммунистов не было, а драка была убийственная.
     Был,  правда, настоящий  фашист -  Капо  Дельяно, первый пропагандист и
агитатор  партии: он,  как  Геббельс, каждый  день выступал десять  минут по
радио,  уверяя  своих соотечественников в том,  что  Мадрид в скором времени
будет взят, что сдавшие оружие будут пощажены, а не бросившие его уничтожены
(что было ложью, потому что  в зоне боевых действий расстреливали  по любому
подозрению в принадлежности к коммунистической или другим левым партиям). Он
был, как все  фашисты,  болтлив, речь лилась из него безудержным потоком: он
добавлял  к  северной  твердости и  непримиримости южную,  средиземноморскую
живость  и  жизнелюбие  и   держался   бодрячком,  весельчаком  и  любителем
удовольствий  -  удовольствия он,  может,  и любил, но  веселого в этом было
мало.
     После  заседания  делегацию  повезли  в  кафе,  где  танцевали  и  пели
фламенко.  Танцовщицы ждали их: они  поднялись, едва португальцы появились в
зале, и немедля взялись за дело  - те и рассесться не успели. Их сопровождал
офицер,  говоривший по-французски: такая  почесть  была оказана  Рене  после
того, как узнали, что  она  пожертвовала немалые деньги  в фонд франкистской
революции,- ей  не  надо  было  теперь  напрягаться  и  собирать  по  крохам
испанские  фразы. В каком-то отношении она затмила самого  Томмази,  которым
испанцы   пренебрегали:  они  брезгливы  и  не  любят  всего  выморочного  и
уродливого; потом,  он был  итальянец, которых они недолюбливали как слишком
близких   и  бедных   родственников,  а   про  нее   прошел  слух,  что  она
представительница  богатых  канадских  кругов, ищущих  контактов с  будущими
победителями. К ней подсаживались разные люди, она, пользуясь знанием, пусть
поверхностным, основных ев