о  другие  вопросы
ставить. Хотя  и  привлекать их,  конечно,-  прибавил  он,  боясь,  что  его
все-таки неверно поймут и оценят.
     -  Так у нас  женщина  и  занятие  ведет,- развел  руками Жан.- Девушка
вернее. Через пень-колоду, правда, но первый блин, говорят, комом. Может, ты
нам  про частную  собственность  расскажешь?  - попросил он.- Это нам  ближе
как-то. Откуда семьи берутся, это мы, как никак знаем, а вот почему у одного
дом в три этажа с мансардой, а другому жрать нечего - это интереснее.
     -  Ты  себя, что  ль, имеешь  в виду?  - В  Дени  словно  вселился  дух
противоречия.- Что-то я был у тебя на днях - вроде все нормально. Не буду уж
говорить, что у тебя на столе да в буфете.
     - Да уж сделай милость,  не разглашай.- Жан  нисколько не был задет его
выпадом  -  напротив,  был доволен,  что спор  переходит на  шутливый  тон и
заканчивается  на дружеской ноте;  Дени, собственно,  хотел  того  же  и ему
подыгрывал.- Кроме меня другие есть. Кому есть нечего.
     -  Что-то я давно таких не  видел,- продолжал крамольничать тот, целясь
уже  в Ива: он терпеть его не мог и  из-за него, кажется,  не вступал в ряды
партии.- Если только в Австралии.
     Ив  не  мог  вытерпеть столь  открытого покушения  на  коммунистические
принципы.
     -  Не  только там! Во Франции треть населения живет  на грани бедности.
Если кому-то и живется хорошо, это не значит, что всем так! - и поглядел зло
на Дени, которого звал за глаза гнилым социалистом и оппортунистом.
     - А  кто  ее проводил, эту  черту? Она ж все время  едет  -  как  линия
горизонта,- возразил Дени,  но  не  стал спорить дальше: чтоб  не  подводить
приятеля. Ив и этого не снес, выговорил Жану:
     - Ну и друзья у тебя! Провокатор какой-то!
     - Ээ, полегче! - возмутился тот.- Какой он  провокатор? Ты что, Дени не
знаешь?
     - В  России таких вопросов не задавали.- Ив  не унимался,  и глаза  его
зажглись огнем фанатика.-  А взяли  да сообща скинули царя и  капиталистов и
строят теперь у себя рабочее  государство.  Хотя неграмотных там  - половина
населения. Знаете,  какой  там  царит  сейчас  подъем  и воодушевление? - Он
всегда, когда терял верх в споре, начинал говорить про Россию: чтоб подавить
ею оппонентов - вот и  теперь решил поделиться закрытой информацией: -  Наши
товарищи были там  недавно:  присутствовали  на  первомайской  демонстрации.
Неизгладимое, говорят, впечатление!
     Дени усомнился  и  в этом  -  показал  всю глубину своего нравственного
падения:
     - А у нас один говорил: голод там. Жрать нечего. Как в Австралии.
     Говорить этого  не следовало.  Красная  Россия была пробным камнем  для
всякого революционера - подтверждались худшие опасения Ива. Он помолчал.
     - Так может  говорить только враг партии... Как он вообще попал сюда? -
обратился он к Жану через голову Дени: последний уже не существовал для него
вовсе.
     - А как ему  не попасть? - проворчал  Жан, занятый совсем  иным: какими
словами выругает своего приятеля, когда они сядут  за бутылкой  красного.- У
нас вход свободный.
     - Свободный вход,  когда обсуждаются такие  вещи?..-  Ив прищурился: он
давно подозревал Жана в преступном попустительстве оппортунистам.
     -  Какие?!  -  не  выдержал  тот.-  Ирокезы,  что  ли?..  Давай,  Рене,
закругляйся! Не доросли мы еще до Энгельса.
     Рене сидела притихшая. Она не понимала, отчего разгорелись страсти.
     - Я не так что-то сказала?
     - Почему? Все  ты рассказываешь  как надо.  Только мы  разные...- Жан в
последний раз попытался спасти положение:  очень уж не хотелось  ему кончать
занятие на такой ноте.- Нет у тебя  ничего другого,  из  того же Энгельса  -
только позанятнее и чтоб всем понятно было?
     Тут Рене осенило. То ли размышления над Энгельсом навели ее на  это, то
ли  она думала об этом раньше и мысли ее вернулись на  накатанное  русло, но
она сказала:
     -  У  Энгельса нет, а  вот  вы  басню  Лафонтена "Стрекоза  и  муравей"
помните?
     Жан опешил.
     - Помним, конечно. Кто ж ее не знает?
     - Ну и какие мысли у тебя на этот счет? - совсем уже расхрабрилась Рене
и обратилась к нему на "ты". Неделю назад она  прочла эту басню, и теперь ей
не терпелось поделиться с людьми своими соображениями на ее счет.
     Народ приободрился. Скучная  лекция на глазах оживала и обретала второе
дыхание.
     - Что может сказать нам этот Лафонтен? Буржуа  с феодальными замашками?
- пробормотал Ив, но скорее себе под нос, чем вслух: его уже не слушали.
     - Какие мысли? -  Жан покосился на Рене в ожидании каверзы.- Такие  же,
как и у всех. Пела все лето да плясала, делом  не занималась, а зима пришла,
так и есть нечего.  Так  оно бывает  всегда,  когда люди дурака  валяют,  не
работают. Кто дело делает, у того всегда поесть найдется.
     Это можно  было расценить как выпад против коммунистов,  но даже  Ив не
заметил вопиющей мелкобуржуазности  этого  высказывания - настолько очевидно
было  общее  осуждение  бездельницы.  Одна Рене  стала  грудью за  поющее  и
стрекочущее насекомое.
     - А теперь пусть умирает? - недоверчиво и испытующе спросила она.
     - А что сделаешь? - развел руками отчим, теряясь в догадках, но получая
удовольствие  от  происходящего:  в  отличие  от  твердолобого Ива,  который
терпеть не мог неизвестности и неопределенности.- Раньше надо было думать.
     Рене вспыхнула и залилась краской.
     - А я наоборот думаю!
     - Это как?
     - Это басня не про ленивую стрекозу, а про жестокого  муравья!  - Голос
ее  зазвенел  с  особенной  звонкостью:  она  была  склонна  к  патетике   и
экзальтации - особенно  под  воздействием прочитанного.-  Стрекоза  все лето
пела, всех веселила, развлекала, а, как зима пришла, ее на порог не пустили,
не нашли  куска  хлеба!  Надо,  значит,  ко всем артистам  и  художникам так
относиться? На улице их оставлять - умирать от холода и от голода?! Так?!
     - Погоди! - озадачился Жан, не ожидавший такого взрыва страсти.- Почему
художники и артисты?
     -  Потому  что они тоже  только поют  и танцуют,  а настоящего дела  не
делают! Как смотреть и слушать, так всем нравится, а как кусок хлеба подать,
так дверь перед носом захлопывают!..
     Жан уставился на нее.
     - Это все Лафонтен написал? - усомнился он.
     - А  кто  же? - Рене  была безусловно в  этом уверена.- Он  написал как
было, а наше дело - делать из этого выводы.
     Это была уже программа действий - народ зашевелился, завозился на своих
местах, покоренный ее уверенностью и горячностью. До сих пор у них на глазах
совершался семейный диспут - теперь пришла пора высказаться и им тоже.
     - Сама  до всего дошла,- многозначительно произнес один из  гостей,  до
того  глубокомысленно  молчавший.  Рене,  в  пылу  азарта,  решила,  что  ее
упрекают:
     - Сама - и что с того?! Для этого много ума не надо!
     - Ум для всего нужен,- негромко возразил тот.- Даже для того, чтоб того
же Энгельса читать...- И, помолчав,  чистосердечно  признался:  - Но  это ты
ловко  - со стрекозой этой. Если, конечно,  сама выдумала. Я б ни за что  не
догадался. Это ж между строк читать надо.
     - Но с  Энгельсом она не  справилась,- напомнил его  приятель, больший,
чем он, скептик.
     - А что Энгельс?  Немец. Ты что, немцев  не  знаешь? Они ж из  пушек по
деревьям лупят! И  устарел, наверно. А  со  стрекозой -  это да.  Тут совсем
другое дело.- И Жан, радуясь тому, что  все так хорошо закончилось, поспешил
закрыть собрание:
     - Все, ребята, хватит на сегодня. А то у вас все в голове перемешается.
Муравьи с  ирокезами.  Видишь,  как все  сложно  в  жизни? - Это  он сказал,
адресуясь к  ячейке, но  целясь в Ива: тому все в жизни было ясно.- Кажется,
все понятно, а  копнешь  -  выходит, все не так-то  и просто.  Кто  остаться
хочет, пусть гроши готовит. Хозяин наш и без  того кучу денег потерял.- Этим
он решил ублажить владельца  кафе, которому  и Энгельс, и  Лафонтен  пошли в
убыток.  Тот  ободрился,  но понапрасну: лекция не расположила  слушателей к
выпивке, и они гуськом потянулись к выходу...
     Народ остался доволен услышанным.
     -  Видишь,  как  она  вопрос  ставит?  -  сказал  один  из  слушателей,
задержавшийся в дверях и здесь осмелевший: до этого он и слова не вымолвил.-
Муравьи муравьями, а стрекозы - стрекозами! У  каждого  своя канитель, иначе
говоря.
     -  Вот  мы  против  этого и  боремся! Что у каждого своя канитель! - не
выдержал Ив и, не  вдаваясь в подробности этой борьбы, очерченной  им лишь в
самых общих контурах, собрал всердцах бумаги и рывком засунул их в портфель,
с которым никогда не расставался.- С этой вашей разобщенностью!..
     А Жак, сосед  Рене по улице,  словно не  слыша ни того,  ни другого, ни
третьего, произнес в раздумье, не обращаясь ни к кому в отдельности:
     - Голова у нее работает. Как доперла? Говорил  я Жозефине - приходи: не
каждый день такое услышишь.  Молодец, словом!..- Но зато и никогда  потом не
подходил к Рене, не заговаривал и не заигрывал с нею на улице.


5
     Потом  была  история  с  Мохаммедом, которая  встревожила  Дени, хорошо
относившегося к Рене, но отчима  оставила безразличным или даже  рассердила:
впрочем,  он любил  Рене меньше,  чем его приятель. Обстоятельства дела были
таковы.
     Рене  как-то  сидела в  кафе, после  деловой  части  собрания,  которое
по-прежнему делилось  на  две половины, торжественную и питейную. Жан  был с
Дени  и двумя приятелями.  Они  успели пропустить  по стакану-другому,  и за
столом у  них  было  весело.  За соседним  столиком сидели  трое  работяг  с
шинного, славящегося своими бузотерами.  Эти уже порядочно нагрузились,  и в
глазах у них мелькали известные всем черти.  Видно это было, правда, пока не
всем.а  только  вооруженному  глазу,  но  хозяин,  именно  таким   глазом  и
обладавший, забеспокоился  и заходил  вокруг них  кругами. За  стойкой сидел
араб. Его имя было Юсеф, но все звали его Мохаммед. Так уже повелось, что ко
всем алжирцам в Стене обращались таким именем; это касалось мужчин  - женщин
никак  не  звали, потому  что  они  не  давали  этому  повода. Ему  было лет
шестнадцать,  не больше,  и он,  в отличие от своих старших  и более опытных
сородичей,  охотно  бродил по городу и  искал  общества  французов.  Это был
веселый  простоватый юноша с характерными выпуклыми  белками глаз на смуглом
носатом лице.  Видели его  в кафе довольно  часто,  он всякий раз  заказывал
кофе, но  было  ясно, что приходит  он сюда не  за этим, а чтоб  поболтать и
посмеяться. Некоторые шли ему навстречу.
     - Эй, Мохаммед!
     -  Меня  Юсеф  звать,-  всякий  раз  поправлял   он,   потешая  публику
уморительным произношением.
     -  Ну пусть так. Что всегда кофе пьешь? И утром  и вечером? Выпей  вина
лучше.
     -  Вино нельзя,- не обижаясь, скалился он, довольный тем, что  на  него
обратили внимание.- Коран не позволяет. Кофе только у вас не шибко  крепкий.
У нас в Алжире лучше был.
     Хозяин не любил критики в свой адрес:
     -  Заплати  больше -  будет лучше.  Думаешь, я  не умею восточный  кофе
готовить?
     -  Больше  платить  не  могу.  Могу себе  только полчашечки  некрепкого
позволить. Или чашечку  через  день. Мало платят  очень,- и потешно заморгал
глазами, радуясь, что оказался востребованным...
     Кому-то  это  нравилось,  кому-то  не очень. В  рабочем  Стене  не было
расизма,  но патриоты есть  всюду. Юсефа  разыграли. Он  в этот день  сделал
следующий и роковой шаг: сел как обычный клиент за столик, взял то же кофе -
только заплатил за него на двадцать сантимов больше.
     - Гляди: сияет как кот на печенку,- сказал, не  рискуя, что араб поймет
его, работяга с шинного.- Как дела, белоглазый?
     Юсеф  понял из  всего только то, что речь идет  о  нем,  заухмылялся  и
заулыбался сильнее прежнего.
     - День рождения сегодня. Пришел к друзьям его отметить.
     Те переглянулись и вспомнили:
     - День рождения, а кофе пьешь. Лимонада хоть бы выпил.
     - На лимонад денег  чуть-чуть не  хватает. Платят два франка  в день. А
вам четыре за ту же работу.
     Он взывал  к рабочей  солидарности,  а  натолкнулся  на  стену  глухого
непонимания.
     -  Правда? Кто это, интересно, за четыре  франка работает?..  А мы тебя
угостим.  Раз у  тебя день рождения... Сходи, Жак, к хозяину за лимонадом. А
ты к нам пересаживайся. Со своим стулом...
     Если у Юсефа и возникли сомнения, то их прогнала эта невиданная удача -
посидеть за одним столом с настоящими французами. Простодушный, он поверил и
пересел  к  ним, заранее гордясь  новым знакомством.  Ему  принесли  бутылку
шипучки.  Он  прочел наклейку,  удостоверился в содержимом, попробовал - ему
понравилось  - и выпил под их уговоры и подначки один за другим два стакана,
после чего картинно, как пьяница, утерся широким рукавом. Этот жест особенно
понравился соседям.
     - Гляди! И утираться научился! Понравился лимонад?
     - Очень! - И Юсеф снова утерся - на этот раз уже им в утеху.
     - Будешь пить теперь?
     - Буду. Если недорого.
     - Франк за бутылку. Как раз твоя ставка... Знаешь хоть, что пил ты?
     -  Знаю, конечно! Лимонад французский!  У нас  тоже  есть -  только для
буржуев! - Он ввходил в роль шута, но его быстро опустили на землю.
     - Жди... Сидр ты выпил. Вино яблочное. Чуть-чуть разбавили только!..- и
в открытую загоготали, ничем больше не сдерживаемые.
     - Зачем вы так?! - запоздало возмутился Дени, сидевший возле Жана. Он и
прежде послеживал за тем, что происходило  за соседним столом, но делал  это
не слишком внимательно и не  доглядел главного.- Нашли над кем смеяться! А я
смотрю, что-то у них не так, прилично слишком!..- но было уже поздно.
     Трудно передать, что  стряслось с бедным  Юсефом. В него словно ударила
молния -  лицо его перекосилось и исказилось,  он бросился в угол, засунул в
рот  два пальца,  чтобы исторгнуть  богохульную  жидкость,  но его луженый и
цепкий желудок, раз вобрав в себя что-то, не торопился с  ним  расставаться.
Между тем шипучий хмель начал действовать. То ли от гнева и расстройства, то
ли от  непривычки  к алкоголю, но Юсеф вернулся  к столу  на  шатких  ногах,
покачиваясь.
     - Что делать теперь?! - сокрушался он.- Поститься надо месяц, чтоб себя
очистить! А как работать? Не емши!..
     -  Салом  свиным  закуси,-  проворчал  один  из   его   врагов.-  Авось
очистишься.
     -  Сами вы свиньи! - возопил Юсеф, вне себя  от ярости.- Сами в церковь
не ходите!..- и перешел на арабский: видно, то,  что следовало за этим, было
не для ушей французов. Это  особенно насторожило его недоброжелателей: чужая
речь  в родном  кафе - оскорбление  национального  достоинства.  Они подняли
головы и приготовились к драке. Дени переглянулся с товарищами.
     -  Надо  кончать  с  этим.-  В  неписаные  обязанности  членов  ячейки:
поскольку  она  обосновалась  в  кафе  -  входило  слежение  за  порядком  и
недопущение подобных эксцессов.- Что пристали к нему? - сказал  он одному из
шутников.- Он же верующий. Пришел к вам в день рождения...
     - А и хрен с ним,- припечатал  тот.- Что он за стол уселся - кофе пить?
За стойкой места не было?..
     - Что за народ? - обратился в  никуда Дени, но не стал распространяться
на эту опасную для всех стран и народов тему, оборотился к своему столу: - А
ты  говоришь, колониалисты.- Потом  к хозяину: - Может,  он  в каморке твоей
побудет? Там,  где  мы заседаем? - Но хозяин не  захотел  слыть покровителем
арабов  и отказался  приютить  Юсефа  даже на короткое  время - сослался  на
опасное соседство винных  бочек,  испарения  которых  будто бы  ухудшат  его
состояние.- Да, я знаю, ты известный дипломат - всегда найдешь что сказать,-
отчитал его  Дени и снова обратился к товарищам.- Что делать? Надо домой его
вести - добром это не кончится...
     Юсеф по-прежнему бесновался, но уже не вслух, а молча: крутил головой и
вращал белками глаз, вспоминая жгучую обиду.
     - Здесь его оставлять  нельзя,- сказал  и Жан.- Не то война начнется. С
колониями. Сходи с ним. Проводи до дому.
     - А что толку? Еще хуже. Скажут, так напился, что домой привели.
     - Я провожу!  - вызвалась  Рене.-  Мне не скажут.-  Душа  ее кипела  от
негодования.  Она  едва   не  влюбилась   в  Юсефа   -  если  можно  назвать
влюбленностью обуявшее ее душу сочувствие.
     - А тебе это зачем? - спросил недоверчиво отчим.
     - А что они человека обижают?!  - завелась она.- Оттого, что он другого
цвета?..- За соседним  столом подняли головы,  собрались сказать что-то,  но
смолчали из уважения к Жану и его товарищам.
     - Да  кожа у него такая  же, как  у тебя.  Только загорелая,- проворчал
Жан.-  Одна  ты с ним не пойдешь, это ясно. Делать тебе там  нечего. Пойди с
ней,  Дени. Вдвоем - это  как раз  то, что нужно.  Девушки они постесняются.
Расскажете, как было дело ...
     Они вдвоем повели Юсефа домой,  на дальние выселки,  где семья занимала
оставленную кем-то лачугу. Юсеф уже тверже держался на ногах: сидровый хмель
недолго  кружит голову, но он был еще нетрезв: снова  стал с кем-то мысленно
препираться и говорить по-арабски.
     - Ну  что  ты скажешь? - слушая его тирады, говорил  Дени, обращаясь  к
Рене и как бы извиняясь  перед ими обоими за всю французскую нацию.-  Чем он
им поперек дороги  стал? Хлеб их заедает? А так всегда. Готовы бастовать  за
Алжир,  которого  в  глаза  не видели,  чтоб хозяев напугать, а как  до дела
дойдет: в кафе им, видишь ли,  потесниться  надо - ни за что не  подвинутся:
места им  мало! Все  мы, Рене, из одного теста: как чужое делить, так мы все
тут, как своим делиться - разбежались. Доброты днем с огнем не сыщешь!..
     Они  отвели  Юсефа  домой.  В  хибаре, занимаемой  его  семейством,  на
крохотном пятачке жили человек шесть, не  меньше. Встретил их глава семьи: в
когда-то белом, теперь порыжевшем от времени бурнусе и в феске, тоже некогда
черной, а ныне посеревшей.  Он был  насмерть перепуган вторжением французов:
растерянное лицо его от страха обмерло и остановилось. Дени с места в карьер
пустился в объяснения и извинения за своих земляков. Он не мог предположить,
что его не понимают: отец Юсефа приехал из тех мест, где знание французского
было почти обязательно.
     -  Он не виноват ни в чем! -  Рене,  как иные, медленно  запрягала,  но
быстро  ехала.- Он к ним  всей душой, а  они его подпоили! -  и даже пустила
слезу  по  этому  поводу:  глаза ее припухли и  подмокли от  гнева  и острой
жалости.
     Эта слеза  добила растерявшегося отца: что же  должно  было произойти с
его  сыном, отчего заплакала  французская девушка? Он  затрясся не на шутку.
Тут, слава богу,  вмешался Юсеф, к этому времени полностью протрезвевший. До
того  он  уважительно  молчал,  не перебивая гостей,-  теперь же  понял, что
дальнейшее промедление подобно смерти.  Он  сказал Дени,  что отец не  знает
французского, и в двух словах разъяснил отцу на арабском, что случилось - то
или не совсем то, было не столь важно. В результате отец,  вместо того чтобы
обругать  и  побить  его,   вздохнул  с  превеликим  облегчением,  поскольку
воображению его рисовались уже совсем иные и жуткие картины. Он  изменился в
лице,  напустил на себя  важности и достоинства  и пригласил гостей  к столу
выпить  зеленого   чаю:   межконфессиональный  и   межнациональный  конфликт
закончился таким образом на миролюбивой, почти идиллической ноте...
     - Видишь,-  говорил  Дени  Рене  по  дороге  к дому.-  Шестеро в  одной
комнате, и один Юсеф работает. А в Алжире, небось, было еще хуже  - раз сюда
приехали.  Надо бы  посочувствовать,  добрым словом  помочь,  а  не бить  по
больному  месту. Боремся все и,  с  борьбой этой, и  других  и  себя сожрать
готовы... А что ты так расстроилась? - сменив тон, спросил он потом.
     - А как же?! - с вызовом в голосе отвечала Рене.
     - Не стоит,- противореча  себе, возразил Дени и поспешил объясниться: -
Все хороши.  Наших тоже понять  м