ателя  Лю, что  ему грозит
опасность и что  он должен бежать, за что получила от  Ло семьсот долларов,-
цифра, бухгалтерски точно подтвержденная тетрадями расходов Ло и  Якова. Она
же, по  приказу  Якова,  пошла в  гостиницу  к супруге Лю, чтобы  помочь  ей
бежать, но были ли у нее другие пособники - она этого не знает. Ло продолжал
вилять, путаться, обвинял  Якова, но так, чтоб не топить себя  самого, выдал
еще одного китайца,  у  которого  дома нашли рацию:  тот ею  не пользовался,
хотел только учиться радиоделу,  но ему не поверили и, за неимением  других,
приобщили к  списку главных фигур дела. Яков по-прежнему все отрицал, упрямо
называл себя Жозефом Вальденом, утверждал, что не знает ни Ло, ни Ванг и что
стал жертвой полицейского сговора.
     Суд длился неделю. Якова приговорили к пятнадцати годам тюрьмы строгого
режима.  Могли и  расстрелять:  к этому дело и шло - но  в  последний момент
застучал правительственный телеграф:  Сталин  не  любил,  чтобы  его агентов
расстреливали без его на то согласия и соизволения. Чан Кайши напомнили, что
слишком жесткое обращение с "Неизвестным красным" может  плохо сказаться  на
здоровье его собственного сына, который сидел в Советском Союзе. После этого
приговор  претерпел неожиданные  для  всех изменения,  и  Яков  отправился в
военную тюрьму  в Ханькоу, известную, правда,  своими пагубными для  узников
условиями содержания,  так  что  смертный  приговор,  вместо отмены, как  бы
растянули во времени.
     Ло и его брат в Ханькоу, а также несостоявшийся радиолюбитель, попавший
в жернова процесса в самом его окончании, были расстреляны. Ванг вернулась в
Нанкин,  где  ее  взяли  на  поруки  семья  и  управление  Тангпу,  ведавшее
перевоспитанием раскаявшихся коммунистов. Пострадал еще бой с  улицы маршала
Жоффра: не дождавшись денег от  своих хозяев, он взял у них в счет  зарплаты
пишущую машинку и радиоприемник. Оба предмета представляли собой интерес для
полиции,  которая  хотела идентифицировать тексты бумаг,  подозрительных  на
авторство Якова, но машинку так и не смогли найти: она сгинула на шанхайских
рынках. Разозлившаяся на боя полиция обвинила его в воровстве, и суд дал ему
два   года,   со   всеми   вытекающими  последствиями   для   его   будущего
трудоустройства.  Процесс  был  незаконен  во  всех  отношениях: хозяева  не
подавали  на боя жалобы, они действительно были должны ему, но на китайцев в
то  время  не  распространялись  поблажки и  юридические  церемонии,  какими
одалживались  иностранцы. Найдис тоже получил два года, по  отбытии  которых
уехал в Союз. Странное дело: вместе с ним  туда последовали и  Поляков и его
дочь Люба, и следы их после этого теряются...
     Кто  еще пострадал? Прокофьев, доведший дело до логического завершения,
праздновавший победу  и испытывавший в связи с этим радость мщения, заметил,
что  перестал   получать   окольные   весточки  от   оставшихся   в   России
родственников,  а  еще  через  некоторое время положительно  узнал,  что они
арестованы и  исчезли из мест, доступных  общему  обозрению. Вскоре  он  сам
начал   видеть   вокруг  себя   людей   подозрительных   своей   серостью  и
неприметностью - или ему  казалось это?  - и уехал,  от  греха  подальше,  в
недоступную для большевиков Австралию...
     В  одну из темных  дождливых ночей  Рене доставили контрабандой в порт.
Здесь  в потемках, по шатким  мосткам два  офицера подняли  ее  на руках  на
корабль,  вскоре  после этого  вышедший в  море в  направлении Владивостока.
Ранним утром разыгрался шторм, корабль трясло, она не усидела в каюте, вышла
на палубу, испытывая потребность остаться с глазу на  глаз с  ревущим морем,
ненасытно разверзающим перед ней свои злобные пасти,- оно одно могло если не
обуздать,  то утихомирить ее чувства.  В ней  тоже все  клокотало  и рвалось
наружу.  Она оставляла  в  китайской  тюрьме  мужа, везла в себе  их  общего
ребенка и воспринимала все происходящее с ней как  конец ее жизненного пути,
как  обрыв  ее существования.  Только  зрелище  бушующей за  бортом  стихии,
ежеминутно порывающейся  напасть на  корабль и достать  ее  рукавами брызг и
потоками воды на палубе,  могло остудить этот внутренний и сжигающий ее жар:
чувство опасности будило в ней слабеющую  и прерывающуюся тягу  к жизни. Она
вцеплялась  в поручни, когда ноги проваливались под ней вместе с палубой, не
отводила глаз от вплотную накатывающихся волн, готовых  снести ее, а рядом с
ней стоял вахтенный офицер, тревожившийся  за  пассажирку и потому от нее не
отходивший. Он отдал ей ветровку, и так  они  и простояли вдвоем весь шторм:
офицер  в  мундире  и   она  в  расклешенной  ветровке,  на  девятом  месяце
беременности...
     На следующий день ветер к полудню стих, пассажиры высыпали на палубу, и
она  увидела здесь людей, знакомых ей по Китаю: здесь была и Херта Куусинен,
и радист из Коминтерна, расположившийся со своей рацией этажом ниже на улице
маршала   Жоффра,  и  еще  несколько   лиц,   к   которым  она,  по  законам
продолжающейся конспирации,  не подходила и чей срочный  отъезд был связан с
двойным провалом: Якова и операции по его спасению.
     Во Владивостоке над ней продолжали шефствовать офицеры флота,  делавшие
это с армейской исполнительностью и  морской галантностью. Они разместили ее
в  общежитии, где ее снова, как в Японии,  ужаснули крысы: они  обнаглели до
того, что пили воду из питьевого бачка  в  коридоре,-  затем ее  посадили на
московский  поезд.  То  ли дорога  была перегружена, то  ли  билет  покупали
второпях, по-военному,  но  ей досталось  место  на верхней полке.  На  двух
нижних сидели четыре мужика  в изношенной одежде, какую надевают,  когда все
равно в чем ходить и  чем старее,  тем лучше: чтоб не жалко носить было. Они
собирались провести ночь на лавках и были  сильно  выпивши:  не навеселе, а,
напротив, нагрусте и насурове. В первый раз она  приехала в Союз с парадного
подъезда - теперь как бы с заднего хода. Впечатления поэтому были иными, чем
тогда: она увидела страну под новым для себя углом зрения.
     - Попросите их: они вам нижнее место уступят,- не то посоветовал ей, не
то  попросил   тех  сопровождавший  ее  лейтенант.-  Женщина  в  положении,-
подсказал он им,  поскольку мужики не  смотрели  в  ее сторону  и живота  ее
упрямо не видели: беременность не  произвела на них большого впечатления - в
деревне к ней относятся проще, чем в городе.
     - Да ничего с  ней не сделается. Что  она,  рожать сюда  пришла?  Здесь
шесть мужиков всю  ночь просидят -  чем ей одной лежать,  дрыхать,- произнес
один из  них:  видимо, старший  или одаренный  даром  речи в этой компании -
остальные  глядели кто куда,  не хотели ни во что ввязываться,  а слезать  с
насиженного места - того менее.
     - Сидеть и наверху можно,- не  унимался лейтенант, которому велено было
устроить Рене удобнее.
     - Там, пожалуй, недолго просидишь. Что мы тебе  - куры на насесте? -  И
сосед  решил  кончать затянувшийся спор: - Наливай давай. Пока  еще  кто  не
пришел.
     Его  сосед  встрепенулся  при  этих словах, оглянулся для  приличия  по
сторонам, полез в сапог за начатой бутылкой.
     - Ну и народец! -  пожаловался лейтенант, но его упрек если и задел их,
то на лицах их это никак не отразилось.
     Рене только расположилась на верхней полке, как в проходе между нарами:
мужик как в воду глядел - замаячило  новое лицо.  Это был японец: моложавый,
как  все  они,  невысокий, подтянутый и улыбающийся  во весь рот, вплоть  до
очков, о которые его улыбка разбивалась,  как волна о  твердую дамбу. У него
был билет  на  нижнюю  полку,  который  он немедленно выставил  на  всеобщее
обозрение  и залопотал что-то на певучем и  ломаном русском, пытаясь убедить
им  пассажиров.  Мужики,  которые,  вообще  говоря,   случайно  оказались  в
московском вагоне,  поскольку  ехали до  какого-то  пункта под  Хабаровском,
связываться с заграницей не стали,  но  сели в одну сторону:  один  держал в
руках бутылку, остальные  зло  и мельком поглядывали на незваного пришельца.
Пить  в строй, одной  шеренгой, передавая стакан  от одного  к  другому и не
видя, как пьет  товарищ,  было неудобно и  не по-русски,- японец испортил им
все  удовольствие. А  он  словно  не  видел этого: сидел  щеголем  напротив,
садился  то  ближе к головному концу, то дальше от него,  широко  расставлял
ноги, натягивал на брюках стрелки, потом встал, прошелся по вагону, вернулся
на свое место, перешагнув через ноги  сидящих: все как дерзкий  завоеватель.
Мужики решили не  обращать на него внимания, допили водку  и разом дохнули в
его  сторону. Тут  он принюхался, забеспокоился, поднял глаза, увидел Рене и
предложил ей поменяться  местами. Мужики одобрили  это переселение. С  бабой
легче  было сговориться: один сел ей в ноги - благо она свернулась в клубок,
второй - на чужой чемодан в конце прохода: привычная перекрестная диспозиция
восстановилась, мужики распили и вторую бутылку, и  все было бы хорошо, если
бы они, выпив, не вздумали ссориться и ругаться.
     -  Я ее разглядел, понимаешь,- говорил  один другому  в приливе  пьяных
чувств: остальные  ушли к  проводнику в поисках новой бутылки.-  Мимо других
прохожу! С бабами вообще не разговариваю! У меня с ними короткий разговор! -
и объяснил какой, отчего Рене поежилась.- А тут рассмотрел! Понимаешь? Вижу,
в ней особенное что-то! Это я  тебе с глазу на глаз говорю, никому больше, а
говорю не зря! Потому как разглядел, а у меня на это глаз острый!...
     Он долго бы еще распространялся в таком неопределенном духе - слушатель
кивал, соглашался  и  никак  не  мог его унять, потому  что от  рассказа тот
только распалялся еще  больше. Наконец речь его сама собой пресеклась, он от
избытка  страстей  пошел  в  тамбур,  чтоб  досказать  кому-нибудь  то,  что
собеседник, по его мнению, понять был не в состоянии. Тот остался сидеть - к
нему подсел третий.
     - Что он говорил тебе?
     - Да, понимаешь, баба  какая-то мимо прошла - допек совсем! Пристал как
банный лист!.. Слушай, а  что он ко  мне пристал? - с  запозданием обозлился
он.- Что я ему,  мальчик, что ли? За воротник хватал  - баба  у него, видишь
ли, особенная! Я ему покажу сейчас, какая она особенная!  Какая бы  баба  ни
была, зачем рубаху рвать?!
     - Да она у тебя  не порвана. - Это  был мужик, который поначалу отвечал
за всех - он был солиднее и основательнее прочих.
     - А  вот мы ее сейчас и порвем! -  без  всякой логики воскликнул  тот и
сорвался с места - догонять обидчика, но по ошибке побежал в другую сторону.
     Это задело уже его компаньона.
     - Куда ж ты пошел-то?! Тебе в  другую сторону надо!..-  Тот,  не слушая
его, рвался к противоположному тамбуру, сшибая на ходу застрявших в коридоре
пассажиров.- Тебе ж говорят, в другую?!  - завелся его товарищ и бросился за
ним  в погоню  - вскоре и  в этом конце коридора завязалась  драка,  причина
которой была никому уже не понятна...
     Потом все угомонились  и сели кто куда: двое на лавку против Рене, двое
где-то в вагоне. Японец  лежал наверху и не  спал,  боясь за себя  и радуясь
тому,  что  вовремя  сменил  полку.  Рене,  привыкшая  к чувству  постоянной
опасности, никого не боялась, но ее смутил  и  озадачил беспредметный спор и
настрой ее соседей. Она сама была не из аристократок и понимала, что простой
народ живет своими интересами и  не склонен  к решению мировых вопросов: так
было  и  у нее  на  родине  - но у  французских крестьян  и  в  повседневных
житейских спорах можно было проследить свой интерес и логику - здесь же  она
не понимала, о чем идет  речь  и  отчего они так  друг  на  друга  взъелись.
Правда, она не  все понимала в их разговоре: он постоянно перемежался матом,
который был ей плохо знаком и который она воспринимала как  знаки препинания
в сообщениях, передаваемых не вполне понятной ей азбукой Морзе...
     Утром смутьянов  и драчунов не стало, их места  заняли вполне приличные
люди  в выходных костюмах, извинявшиеся всякий раз, когда  в  ее присутствии
меняли части туалета,- с ними  стало  и скучней и спокойнее. Поезд стучал на
разъемах  рельс, дышал гарью,  оседавшей на  белье, так  что  окно  пришлось
закрыть по общему согласию.  Пассажиры были  воспитанны и ненавязчивы - один
только  японец,  помня  услугу,  которую  оказал  молодой  даме в интересном
положении, считал,  что  она в долгу перед  ним,  и  в качестве  компенсации
спрашивал о всех географических точках, мимо которых они проезжали:
     - А что это за речка? А что это за мостик?..- хотел, видно, заучить все
реки и мосты от Москвы до Владивостока...
     В  Москве  ее  встретил  Федор Яковлевич  Карин,  начальник  восточного
агентурного  отдела  Управления.  К  ней  относились  по-прежнему  с  особой
бережностью, вниманием, едва  ли не почтительностью. Карин отвез ее  к  себе
домой, потом  на дачу -  туда вызвали  акушера. Врач уверил Рене, что  все в
порядке, что она должна родить нормального ребенка. Думала она теперь только
о предстоящих родах и  купила все  необходимое  для ребенка:  то,  что  было
приобретено, осталось в Китае. В частности, в  Торгсине она выбрала красивую
коляску, которая в ее воображении стала частью ее еще не родившегося детища.
На  даче  началась родовая деятельность  - ее  отвезли в роддом на  Солянке.
Ребенок  родился  и  не  закричал. Она  испугалась,  стала требовать,  чтобы
сделали  что-нибудь, а не стояли толпой у ее ног,- вместо ответа ей показали
ручку новорожденной: с нее пластом слезала сморщенная  кожица. Это было  тем
более ужасно, что  ручка показалась ей  до боли знакомой: такой была  ладонь
Якова  и  потом  руки  обоих  сыновей  ее.   Она  разрыдалась   и   потеряла
самообладание.  Ее выписали,  потому  что  в  остальном  состояние  ее  было
благополучно.  По дороге домой она  не могла  успокоиться, плакала, а в доме
Кариных произошло то, что  добило  ее окончательно.  Войдя  в  прихожую, она
увидела, что нет  заранее приготовленной ею  коляски, ожидавшей здесь своего
маленького  пассажира или  пассажирку.  В  ответ  на ее  немедленный  вопрос
хозяйка  тихо сказала  ей,  что  ее  продали,  чтобы она  не напоминала ей о
ребенке. Это  довершило  удар:  до нее  теперь  только дошла смерть ребенка,
каким-то образом с этой коляской сроднившегося.
     Затем  у  нее был  психоз.  Она ходила взад-вперед по комнате, потирала
руки,  невпопад  улыбалась, слышала, когда ей что-то говорили и не слышала в
одно и то же время. Ее положили в специальную лечебницу.
     Психоз прошел, но  она  оставалась тосклива,  подавлена. Хозяева, чтобы
как-то ободрить ее, рассказали, что история ареста  Якова и ее неповиновения
Центру  стала  широко известна, что ее  недавно представили к Ордену Боевого
Красного  знамени, но Ворошилов  собственноручно понизил награду  до Красной
Звезды, а когда руководитель Управления попытался отстоять свое предложение,
возразил шутливо и  грубовато: "Ничего, она еще его получит",- так что опала
ее была, пожалуй, дороже иного возвышения...
     Но ей было все равно, каким орденом ее наградят,- ей было  не до этого.
Она  не могла забыть мертворожденного ребенка, думала о Якове, о том, что ей
двадцать два  года,  что  она  не сможет найти другого человека,  который бы
нашел дорогу к ее сердцу, что жизнь ее если не закончена, то лучшая часть ее
уже пройдена. А в это время Яков, сидя в учаньской тюрьме усиленного режима,
заставлял  себя есть донельзя  вываренный рис, давился им и  часами ходил по
крохотной камере-одиночке. Она была шириной в метр и полтора - в длину, и он
посчитал,  что для того, чтобы  выжить и не выйти  на волю обезноженным, ему
нужно  каждый  день проходить хотя бы пять километров и делать для этого две
тысячи триста ходок  взад-вперед  по камере - он и  накручивал ежедневно эти
круги в проходе, остававшемся между  стеной и  нарами и  донельзя узком даже
тогда,  когда  лежанку  поднимали и  вешали  на крюки,  вбитые  в  кирпичную
кладку...


11
     Через три недели, прийдя в себя, Рене увидела как бы со стороны, новыми
глазами, дом, в котором жила, его  хозяев, слегка оробевших и  растерявшихся
от ее присутствия, и себя самое, заблудившуюся в тупиках и лабиринтах жизни.
Но  более всего ее задела и отрезвила мысль, что она в тягость гостеприимным
Кариным. Ей даже показалось, что они с женой как-то  нарочно поссорились при
ней, чтобы внушить ей это, но это было, видимо, последнее облако болезненной
тучи,  заволокшей ее сознание. Никаких показных сцен они, конечно же,  не ей
устраивали: не такие были люди -  напротив, уверяли, что она их не стесняет,
но  на  их  лицах,  чуть  натянутых и  чересчур  озабоченных, было  поневоле
написано обратное. Более  всего на свете она не любила быть людям в тягость:
что  угодно,  только  не  это - она учтиво поблагодарила  их за  то, что они
поддержали  ее  и дали ей кров в трудную для нее минуту (это было правда,  и
она совершенно  искренне это говорила),  но пошла затем  искать себе крышу в
другом   месте.   Жили  Карины  в   конце  Плющихи,  в  доме  Управления  на
Тружениковском переулке. Тут было  несколько таких  ведомственных домов - не
прошла  она и части пути, как повстречала  знакомую австрийку Элен,  которую
знала со времен первого приезда  в советскую столицу. Та работала в аппарате
Управления,  знала ее историю и,  узнав  о  последних трудностях, немедленно
предложила переехать к ней - благо для этого достаточно было перенести  вещи
через  улицу. Вечером,  чтоб не  осталось неловкости,  она еще раз  зашла  к
Кариным и поблагодарила их - сказала, что хорошо себя чувствует, будет ждать
Якова и готова выполнить новые поручения Управления.
     Выглядела она бодрой,  даже  веселой и  отдохнувшей,  словно  забыла  о
недавних несчастьях: они хотя  и тлели в ее душе, но покрылись теперь густым
пеплом и не вырывались  наружу. Начальству стало ясно, что она оправилась от
родильной  горячки.  Ее  вызвали  к  руководству.  Принял  ее  сам  Урицкий,
сменивший на  этом посту Берзина.  В  Управлении все шло кувырком, одни люди
сменяли других, готовилась  всеобъемлющая чистка, но это  ее не коснулось: и
Урицкий,   слывший  человеком  бесцеремонным  до   грубости   и  склонным  к
самоуправству, вел себя  с  ней как с дорогой и хрупкой вещью, словно боялся
задеть ее или обидеть. Это был плотный, широколицый комдив с длинной  холкой
черных  волос,  низко  спадавшей  на  лоб и  оставлявшей сотрудникам  глаза,
глядевшие прямо, дерзко  и  неотступно. Но  на Рене  он  смотрел  шутливо  и
сочувственно.
     -  Вы,  говорят, отошли  от  всего? -  спросил он вместо приветствия  и
увидел,  что  она  стоит  и  не  намерена садиться.- Да  садитесь вы!  Я  не
приглашаю, потому что это само собой разумеется!..
     На  самом деле  никто  в его кабинете без спроса  не  садился, и хозяин
долго выдерживал посетителей  на ногах, нагоняя  на них  страху, но для Рене
сделал исключение.
     - Да! -  согласилась  Рене,  садясь в широкое  кресло  напротив.-  Роды
прошли неудачно, но что поделаешь?
     -  Другие   хорошо  пойдут.-  Он   покосился   на   нее,  вспоминая  ее
злоключения.- Немудрено после всего, что там было.
     -  Я больше всего  грешу  на  амальгаму. Можно  так сказать по-русски -
грешу?
     - Да сказать все можно, а что за амальгама?
     Она вкратце рассказала ему историю подделки печатей.
     - Видите, как бывает? - сказал он под впечатлением от услышанного.- А я
и не знал этого. Много чего не знаю, потому как недавно на этом месте... Мне
надо спросить вас одну вещь. Вы будете брать советское гражданство?
     - Безусловно.
     Он удовлетворенно кивнул.
     - И какую фамилию мы вам дадим? Документы-то мы готовить будем. На этот
раз истинные.
     - Бронина. По мужу,- столь же определенно отвечала она.
     Он встретил  ее слова  с непонятным  ей  промедлением  и с  сомнением в
глазах, но вслух сказал:
     - Бронина так Бронина. У него это тоже не своя фамилия -  будете вдвое