тижением. Вскоре  из  Франции приехала  тетка Алисы и увезла с собой ее и
ребенка.
     В школе  все были потрясены арестом  Килячевского: кто  более,  чем он,
доказал свою  преданность революции? Но никто не сказал этого вслух и никто,
включая высшее начальство, не сделал  и  шагу, чтоб за  него заступиться:  у
всех на лицах были  мрачные, траурные мины, но  не более этого.  "Все поляки
под  подозрением",-  шепнул ей  кто-то, и это было единственное  объяснение,
которое  она  услышала,  но во-первых,  что  это  за  бред и  бессмыслица и,
во-вторых, почему об этом  нельзя говорить вслух? Все знали,  что Рене взяла
ребенка, но и это не обсуждалось, никто не спросил ее о его судьбе: это было
не  то ослушание и неподчинение  приказу, которое  придало ей в  свое  время
популярности и  вызвало в конце концов  общее  одобрение - тут можно  было и
промахнуться.   Она  впервые  столкнулась  с  тем  общим  страхом,  чувством
обреченности  и  российским  фатализмом,   которые  если   не  отпугнули  ее
окончательно  (она так  легко не сдавалась и не отступала от  избранного  ею
пути), то создавали  вокруг нее, да и в ней самой, тяжелую  душную атмосферу
предательства,  из которой  хотелось вырваться: предстоящая опасная  поездка
казалась ей иной раз, в сравнении с этим, увеселительной прогулкой...
     И еще один командарм дал ей  совет и урок - самый болезненный из всех и
самый веский и основательный.
     Урицкий  вызвал  ее к  себе,  сказал,  что откладывавшаяся  до  сих пор
поездка   решена   окончательно,  что  началась  война  в  Испании   и  надо
подключаться к невидимому фронту, создаваемому в тылу нового противника.
     - Это что, генеральная репетиция? - спросила она, отрешаясь от  здешних
бед и  переходя  к мировому положению вещей, которое одно,  в  ее понимании,
если не оправдывало, то как-то объясняло российское самоедство.
     - Да.  Вы, как всегда, все правильно понимаете,-  сказал  он, но вместо
того,  чтобы  отпустить  ее, направить к тем, кто вручает валюту, документы,
билеты и прочее, задержал ее в кабинете...
     -  Вы  должны знать,  Элли,- виновато сказал он, достал  из ящика стола
сложенный вдвое  листок письма и разогнул его - она увидела знакомый почерк,
и сердце ее дрогнуло,- что от Якова пришло письмо, в котором он отказывается
от  ребенка  и  отцом  его себя  не считает. Письмо  это он  написал  еще на
свободе, до  ареста -  оно хранилось у  консула,  и теперь  он передал  его.
Видно, чистил  ненужные бумаги,- неудачно пошутил он  и добавил, извиняясь и
пожимая плечами: -  Я  решил, что вы  должны знать о его существовании... Вы
слишком  доверчивы, Элли,- сочувственно сказал он, имея в виду, возможно, не
одного Якова, и подошел к ней:  то ли, чтоб отдать письмо, то ли чтоб как-то
ее ободрить...
     Она расслышала  явственно  только  проклятую  первую  фразу,  остальные
проскочили  мимо как в  тумане. Урицкий  продолжал говорить -  она  испытала
вдруг  неизъяснимо  злое  и враждебное чувство  к  нему, будто он  всему был
причиной,- не помня себя вскочила,  ударила его  в грудь,  снова оттолкнула,
выбежала в  пустой коридор, там только кое-как опомнилась,  но в кабинет  не
вернулась,  извинения  просить  не  стала,  а  пошла  прямиком   домой,  где
заперлась, зарылась в подушки, как черепаха в панцирь: чтоб никого не видеть
и не слышать. Она  даже не спрашивала себя, зачем и под влиянием какой ссоры
Яков сделал это и почему не взял письма обратно,- никому ни о чем не сказала
и старалась ни о чем не думать: до того было тошно...
     И она по-прежнему испытывала к  Урицкому то недоброе чувство: "Еще один
комкор,  дающий  мне советы!" Но теперь она знала,  почему так  зла на него.
Теперь  если б она и захотела, то не  смогла бы вырваться из чересчур тесных
объятий  новой  родины:  на Тружениковском переулке сидели  заложниками  два
самых дорогих ей существа, мать и  Жанна,  и она сама  их сюда  вызвала  - с
ведома и с подачи Урицкого...
     Но это  была  минута слабости. В конце  концов,  не  они ее,  а она  их
выбрала. И не столько их, сколько идею, которой, на словах во всяком случае,
поклонялись  и  они  тоже.  Идея  не  может  быть скомпрометирована  плохими
исполнителями:  они  не могут даже отбросить  тень на ее  белизну и  сияние.
Другое дело, что идея сама по себе может быть  верна или не  очень, но когда
вы обручаетесь  с ней и ввязываетесь в драку, у вас нет времени  ставить  ее
под сомнение - это дело более поздних раздумий, несущих с собой переоценку и
пересмотр прежних решений или только их части.


12
     Это   была  с  самого  начала  необычная  поездка.  Со   стороны  могло
показаться, что ее просто высылали с глаз долой за ненадобностью, но конечно
же дело было не  так - скорее ее командировка была  результатом нервозности,
царящей в Управлении, где вовсю шли служебные расследования, готовящие почву
для поголовных снятий с должностей и завершающих их кровавых репрессий.
     Ее послали одну. Она должна была и собирать сведения и передавать их по
рации, которую  ей же предстояло смастерить  на месте.  Так засылали опытных
разведчиков  с большим  стажем, которые одни заменяют собой целые агентурные
сети или  начинают  плести  их на местах - так  безопаснее,  потому  что чем
больше людей знает о готовящейся операции, тем  больше шансов за то, что она
станет известна и тем, кому знать этого не следует. На международном жаргоне
такие  агенты  назывались  "потерянными  детьми"  -  имя,  подходившее ей  в
особенности.
     - Что больше всего вас интересует? - спросила она Урицкого.
     - Все,- отвечал  он.- Какая помощь оказывается Франко,  сколько увидите
самолетов, танков - все одним словом...
     С  одной  стороны  -  все,  с  другой  -  одна.  Звучало  это  не очень
убедительно, но с приказами  не спорят - их  даже не обсуждают. Ей хоть дали
на этот раз приличную сумму денег. Она стала  собираться в дорогу. Родные ее
были  в  какой-то  мере  обеспечены:  им шла половина ее жалования. Жоржетта
получила  на себя и на Жанну  санаторную  путевку: поездка в санаторий  в те
годы была событием. Хоть тут все было относительно спокойно - она поехала.
     Путь ее лежал через Таллинн (тогда Ревель) в Копенгаген, после которого
надо было искать  дорогу  в Испанию -  как и в каком  качестве, ей надлежало
решить на месте в зависимости от обстоятельств. Последняя встреча  со своими
была в  Дании -  там ей должны были  дать новый  и окончательный паспорт, не
замаранный советскими визами при въезде и  выезде, которые  могли привлечь к
себе внимание полиции. После этого личные контакты с коллегами обрывались, и
она должна была наладить связь с Управлением по радио.
     Первое   препятствие  возникло   на  советской  границе.  Ее  багаж   -
иностранки,  побывавшей  в  Союзе,-   осматривали  двое:  мужчина-таможенник
отнесся к ней снисходительно и перебирал ее вещи  с видимым (хотя, возможно,
и мнимым) добродушием - зато женщина была сверх меры бдительна и придирчива.
Ей  не понравился бульварный французский роман, который Рене  везла с собой:
на  обложке  была изображена  сцена, которую  она  посчитала  непристойной,-
мужчина  во   фраке  говорил  что-то  женщине  в  вечернем  платье,  которое
таможенница,  по незнанию туалетов  высшего  света  и полусвета,  приняла за
ночную  рубашку. Она отказалась пропустить  эту книгу как  неприличную и  не
подлежащую  передвижению  через  границу. Между тем именно  в этой книге был
ключ  для шифровки: человек, собиравший ее, помнится, сказал еще, что эту-то
книгу никто ни в чем не заподозрит.
     -  Я  эту  книгу к  вывозу  не  разрешаю,-  сказала  таможенница  самым
безапелляционным  тоном  и отложила ее, чтоб  не  забыть,  в  сторону.- И не
жалуйтесь  -  скажите спасибо, что вас при въезде  с ней не завернули:  я бы
точно  это  сделала!  -  и  принялась  с  удвоенным  усердием   проглядывать
остальное: нет ли там другой порнографии...
     Приключение было не столь безобидно и анекдотично, как могло, на первый
взгляд, показаться. Найти на месте второй экземпляр французского романа 1896
года издания было практически невозможно - во всяком случае, пришлось бы все
бросить  и  только этим и заниматься, а  обратиться к таможенному начальству
означало раскрыть  себя  уже на  границе.  Рене попыталась воззвать к логике
таможенников.
     -  Непонятно,- сказала  она,  обращаясь  преимущественно  к  мужчине  и
стараясь  говорить  по-русски  хуже, чем  умела,- какой смысл задерживать  в
стране книгу, которую вы считаете вредной.  Пусть она за рубежом и оказывает
свое тлетворное действие...
     Но  обращаться к логике  в  таких  обстоятельствах  значит  лишь  злить
проверяющего:  по-первых, таким  образом как бы ставятся  под  сомнение  его
умственные  способности,  во-вторых,  ему   заранее   известно,  что  всякое
логическое  обоснование  лишь прикрывает какой-то интерес, порок  или выгоду
(как оно было и в данном случае).
     -  Мы в ваших советах не нуждаемся!  - отрезала женщина и пригрозила: -
Погодите, я еще не все у вас проверила!
     Тут,  слава  богу,  вмешался ее коллега:  она перегибала  палку, а  это
всегда вызывает противодействие.
     -  Что ты привязалась к  книжке? - спросил он.- Не видишь, как  она над
ней трясется. Дорога, наверно? - спросил он Рене.
     - Как память,- отвечала правду она.
     -  А ты посмотри, что тут нарисовано,- предложила напарница.-  Сразу на
обложке. Хоть бы куда в середину тиснули!
     - Ну и что они тут нарисовали? - Таможенник даже очки напялил - до того
смотрел  невооруженным  глазом.- Молодой  человек  переговоры  ведет.  Очень
культурно: на расстоянии, рук  не распускает... Не знаю только, почему она в
сорочке. Наверно, так у них принято.
     -  Это  не  сорочка.- Рене  невольно перешла  на  свой обычный русский,
который был,  впрочем,  не  намного  лучше.-  Так  иногда  выглядят вечерние
платья.
     Таможенница  глядела  в  оба  глаза - не на иллюстрацию,  а на то,  как
иностранка охмуряет ее товарища.
     -  Какое вечернее платье?! Что  вы мне глаза заливаете?! Что я не вижу,
что на ней даже нижнего белья нету?! Где линия? Которая трусы обозначает?!
     Рене разозлилась:
     -  Во Франции нижнее белье не  всегда  надевают,-  сказала она -  ей  в
отместку нравоучительно.- В жару в особенности.
     Таможенница изумилась:
     - Так и ходят?! Грязным задом трясут?!
     - Почему грязным? Моются,- возразила ядовитая иностранка.
     -  А мы,  значит, не моемся?! -  Таможенница не обозлилась от  обиды, а
расстроилась: клин, как известно, вышибают клином.
     - Погодите  вы, с вашими подробностями,- вмешался  таможенник, решивший
взять  дело в свои руки.-  Тут  в корень смотреть  надо.  Может, там  ничего
нехорошего и нет.  Что  тут происходит вообще?  О чем они говорят?  На каком
языке? - Он глянул на обложку.
     - На французском.
     - И о чем они договариваются?
     Рене конечно же не читала книги: знала только  страницы, отведенные для
шифровки, да и в них не вникала в смысл, но угроза подстегнула ее фантазию.
     -  Он  ей  жениться  обещал и  пропал  с  концами.  Так  можно  сказать
по-русски?
     - Можно. Дальше что?
     -  А  тут  он  снова  пришел,  а она  не знает: уйдет  ли  или  захочет
продолжить отношения.
     - Поэтому и штаны  надеть забыла? - сообразил тот.-  Видишь,- сказал он
другой,- не все так, как поначалу кажется. У  них тоже несчастья бывают - не
одни увеселения.- Он поглядел с последним сомнением на француженку.- А зачем
она вам, книга эта? Прочли, ума набрались - можно и оставить?
     -  Не дочитала! -  Рене испугалась,  что  наспех возведенное  ею здание
рухнет  с другого конца.- Я  же говорю: неясно, захочет  ли жить  с  ней. Он
говорил ей,  что она его  не устраивает, но  окончательного отказа не было.-
Это,  в  какой-то мере,  было  изложение  ее  случая  -  поэтому  прозвучало
убедительно и  искренне. (Лучший способ врать - это, как  известно, говорить
правду,  только не  всю  правду и не  одну только правду,  почему  на суде и
уточняют эти подробности.)
     -  Ладно, выясни. Хотя если уже были сомнения, то дело, можешь считать,
хреновое. Знаешь, что такое по-русски - хреновое?
     - Нет,- искренне отвечала Рене.
     - Не знаешь и  не надо... Значит,  ничего хорошего  не жди,- перевел он
все-таки  и  обернулся  к подруге: -  Пойдем.  Пусть она свою книгу за рубеж
везет, дальше ее мусолит - раз ей так хочется.
     - Да пусть,- сказала та, будто не отстаивала только что  обратную точку
зрения - лишь поглядела памятным взором на  женщину, допускающую  пребывание
на улице без нижнего белья - пусть даже в самое жаркое время года...
     В  Таллинне она увидела на улицах фашистов  со  свастиками на рукавах -
таких же, как в  Германии  в  тридцать третьем.  То  же было в  Копенгагене.
"Фашизм,-  говорила она себе,-  идет по Европе, заражая ее  не  только своим
духом, но и  сыпью,  своими  внешними  проявлениями". Ее сомнения и душевная
боль, вызванные "чистками" в России, понемногу  улетучивались и пропадали по
мере удаления  от  границы.  В  Копенгагене,  на  последней  явке,  ей  дали
британский  паспорт   на  имя  уроженки   Канады  Марты  Саншайн.  Канадское
происхождение должно было объяснить и узаконить ее французский, а английское
подданство (Канада была  тогда британским доминионом) придать ей больше веса
и  облегчить  прохождение  через  границы:  к  этому  паспорту относились  с
особенной почтительностью. В нем были визы в Брюссель и в Лиссабон: хоть тут
о ней позаботились, но это не облегчало ее задачи - ей предстояло объяснить,
куда и зачем она едет, и если с Брюсселем все было ясно: он был по дороге на
родину - то в Лиссабон, несмотря на визы, ее  бы  так просто не пустили: это
была известная промежуточная посадка, трамплин для прыжка в воюющую Испанию,
куда сейчас стремились слишком многие...
     В  Брюсселе  она докупила гардероб: то, что дали ей в  Москве, ее лично
удовлетворяло,  но не  годилось для  роли,  которую  ей предстояло  играть,-
богатой канадки, разочаровавшейся  в  любви и  в  жизни и  ищущей на стороне
развлечений и утешения. Прежде всего она приобрела шубу: что за канадка  без
шубы - да и  женщина в  шубе производит  иное впечатление, нежели  в пальто,
пусть самом модном,- так  было,  во  всяком  случае, в  то время. Купила она
также сумочки,  прочие аксессуары верхнего платья, хорошее белье - обо  всем
этом офицер, ее  готовивший, не подумал,  хотя это была  женщина.  Вещи были
куплены - что  дальше? Как въехать  в  Португалию - даже  при наличии визы в
паспорте? Пытаться сделать это в одиночку  без прикрытия, означало совершить
туристическую прогулку  за счет Советского государства и вернуться ни с чем:
ее бы  впустили,  но  на  границе  она  бы неминуемо попала  в  поле  зрения
португальской  охранки,   тоже  фашистской  и  нацеленной   на  вылавливание
одиночек, пытающихся  прорваться  в Испанию,  чтоб воевать  там  на  стороне
правительства.  Нужны  были  связи,  чтобы  объяснить  въезд   в  Португалию
родственными  отношениями,  торговлей,  коммивояжерством  или другим, но где
взять их? Компартия Португалии скрывалась  в глубоком подполье и не могла ей
помочь, да она  и не имела  права обращаться к ней:  Коминтерн  скрывал свое
участие в испанской войне - никто из русских, например,  не участвовал в ней
под своим истинным именем, все брали испанские фамилии.
     К счастью, мировые секты не исчерпываются коммунистической и фашистской
и   в  истории  человечества  бывали  интернационалы  помимо  этих.   Против
универмага,  в котором  она  докупала  свои  туалеты,  располагался  женский
католический монастырь.  Она не вступила  в  него и не постриглась - нет, но
вспомнила,  что  родилась  в  католической Франции  и  в  лоне  этой  церкви
крестилась и причащалась, и  решила прибегнуть к ее помощи  (да простится ей
это  свыше: не  она одна взывала к Богу не только из  любви к нему,  но  и в
поисках выхода из трудного положения).
     Она обратилась  к настоятельнице монастыря  и представилась девушкой из
хорошей  семьи (это, собственно, явствовало из ее шубы, но она лишний раз об
этом напомнила: к грешницам из хорошего общества почему-то относятся лучше и
делают им больше скидок и поблажек,  чем девушкам из простых семей,-  такова
природа человеческая).  Она,  мол, направляется  в Лиссабон,  но  хотела  бы
задержать свой отъезд на  две-три недели и быть это время  полезной  церкви:
это поможет ей забыть кой-какие душевные раны,  которые  лучше всего лечатся
служением Господу. Это  было  правильно:  нельзя  начинать с просьб  -  надо
сначала  их отработать. Настоятельницу звали Флоранс  - француженка с севера
страны, где живут более строгие и внешне чопорные люди, но душа у них бывает
жарче и живей, чем у жителей средней Франции. Мать Флоранс не стала ни о чем
ее  спрашивать,  но  направила к матери Луизе,  ведавшей  столовой,  которую
монастырь  держал для  продавщиц соседнего универмага: видимо потому, что те
подвергались  особым искушениям на  работе - как со стороны клиентов,  так и
предлагаемой им  роскоши -  и нуждались в первоочередной заботе и попечении.
Две  недели  Рене засучив рукава мыла  посуду  и разносила  обеды, не требуя
ничего взамен и лишь скромно  подсаживаясь  к продавщицам: разделить с  ними
трапезу.  Она  не искала общества матери Луизы, обсуждала с ней  лишь  число
едоков и их посадку  за столами, но та  поглядывала на нее день  ото дня все
благосклоннее. По-видимому, она  рассказала  о  Рене своей начальнице,  или,
скорее, та потребовала от  нее  отчета по прошествии некоторого времени: обе
были  любопытны,  как это  бывает свойственно  пожилым дамам, отдавшим  себя
служению  Богу  и  ближнему.  Мать Флоранс  вызвала к  себе  Рене для  более
обстоятельного знакомства, мать Луиза, разумеется, при сем присутствовала.
     - Мы все  эти дни наблюдали за тобой, Марта, и составили о тебе хорошее
впечатление,-  сказала мать Флоранс, глядя  на  голову Рене, которая  в этот
момент   прикладывалась  к  ее  ручке.   Разговор   происходил  в   кабинете
настоятельницы: здесь  было много резного черного дерева, столь же  дорогих,
пожелтевших от  времени,  кружев цвета  слоновой кости и  гравюр  на стенах,
изображавших отцов церкви; над креслом настоятельницы висел  большой поясной
портрет святой, основательницы монастыря,  его патронессы  и попечительницы.
Мать  Луиза сидела у  окна поодаль и, пока говорила начальница, помалкивала.
Она построжела и даже посуровела  по сравнению  с обычным своим видом - зато
мать Флоранс,  приступившая к Рене с расспросами, была само гостеприимство и
доброжелательность.
     - Мы бы хотели тебе  помочь, если у тебя есть такая нужда...-  Сердце у
Рене екнуло, но  она  не подала виду,  а задумалась над  своими  нуждами.- А
наверно, она  у тебя есть,- уверенно сказала мать Флоранс,-  раз ты пришла к
нам  и  взялась   работать  на  кухне,-  и  пресекла  величественным  жестом
лицемерные разуверения в обратном, которые  появились уже на устах грешницы.
Рене,   подчиняясь   правилам   человеческого    общежития,    действительно
намеревалась произнести  вслух что-то подобное, но,  увидев предостерегающее
мановение  руки,   сообразила,   что  разоблачение  ей  даже  на  пользу,  и
примолкла.- Мы тебе поможем,- пообещала  ей та,- но прежде хотели бы кое-что
о  тебе узнать и выяснить - чтоб не попасть впросак со своими благодеяниями.
"Не мечите бисера"  -  так ведь сказано в Писании? Церковь  велика и щедра в
своих  делах, но и она не любит тратиться  попусту.- В продолжение всей этой
вводной  части она изучала и щупала взглядом Рене снизу доверху, но особенно
сосредотачивалось  на  лице, желая  прочесть  в  нем  столь дорогое  всякому
церковнику  чистосердечное признание  в  грехах  и терпеливое ожидание своей
участи.- Тебя крестили в Канаде?
     Рене  встрепенулась: ход и обстановка разговора напомнили ей задушевные
бесед