ал своему подопечному:
     - Стой, не уходи никуда. Вчера ушел,-  нажаловался он Рене.- На ярмарке
были - я его три часа потом искал.  Залез под  карусель и заснул там. Хорошо
под колеса не попал. Последи за ним. Его Люком звать...
     Он вернулся с Филином и еще одним парнем, стал в отдалении и снова взял
за руку Люка, который, по его мнению, каждую минуту мог исчезнуть. Филин был
одет по той же моде, что и Жак: бант на шее, лиловая рубашка навыпуск, узкие
брючки,  лакированные  ботинки -  все  не  к  месту  и  не ко  времени,  как
генеральский мундир, носимый везде  и во всякое  время  суток и только в бою
сменяемый на  гимнастерку. Но  если к Жаку эта одежда только прилипала и еще
не  пристала вплотную, то с этим франтом  она срослась  окончательно. Второй
парень, крупный, неповоротливый, в светлой коричневой паре, гляделся важно и
спесиво,  но и у  него  это выражение  лица  сменялось  просительным  и даже
заискивающим, когда он поворачивался к спутнику.
     -  Помоги,  Филин. Дай  работу  какую-нибудь.  Без бабок сижу  - совсем
прожился. Девки все. Сосут как конфету. В кредит и слышать не хотят. Никаких
грошей не хватает.
     - А ты их так бери,- сказал ему тот.- Что им платить вообще?
     Парень вспыхнул с досады:
     -  Так это только ты можешь. Ты у нас каид. (Глава банды на французском
жаргоне. Примеч.  авт.) А я без них не могу. Мне они каждый день нужны, и не
какие-нибудь,  а покрасивше, поприличнее. Дай, Филин, что-нибудь подходящее.
Я отработаю при нужде. Позовешь - разве я откажу когда?..
     Филин не отвечал: видно, точил на него зуб или набивал  себе цену - как
некий чиновник, который, как известно, ничто так не любит, как показать свою
силу  и  унизить просителя. Вместо ответа он зорко оглядел улицу и нашел  на
ней Рене.
     - Это ты от Жака?..- В его взгляде было нечто оправдывающее его кличку:
глаза  его хоть и не были похожи на два круглых блюдца,  но глядели столь же
неотрывно  и  жестко, как у сравниваемой с  ним  птицы.- Как  он  там?  - Он
приветливо  осклабился,  в  лице  его  появилось  умело разыгранное тепло  и
участие. В  воровском  мире -  точно  так  же  как  в бюрократическом  (чтоб
продолжить сравнение) - уважение к рекомендателю переносится на посыльного и
здесь тоже  не  обходится  без оказания  необходимых почестей и произнесения
любезностей.-  У него неприятности?  Ты  ему скажи,  мы  поможем. В беде  не
оставим,- добавил он внушительно, обращаясь к публике сзади него,  хотя  там
были только Батист с малышом да субъект в коричневом костюме, который слушал
его  рассеянно  и был  занят своими, далеко  не  радостными  мыслями.  Филин
отметил  эту невнимательность, запомнил  ее и нарочито ласково  обратился  к
Рене: - Что у тебя? Чем могу помочь?
     Рене рассказала, в который уже раз, про  зловредный плакат и про борьбу
с клеветниками и эксплуататорами рабочего класса. Филин слушал и не слушал в
одно время.
     - На стреме, словом, постоять? - подытожил он,  перебив ее.- А  почему,
зачем  - этого  не надо. Чем  меньше  будут  знать, тем  трудней потом сдать
будет,-  пояснил  он, видя,  что она  совсем  неопытна.- Ты работу  хотел? -
оборотился он к парню в коричневом, который совсем уже рассеялся и глядел по
сторонам, хотя  и сохранял просительную позу.- Возьмись. Жак  просит. А я по
делам пойду,- и ушел стремительной походкой,  похожий на птицу -  уже не  на
увальня-филина,  а журавля на  длинных ногах-ножницах. У  него было  столько
дел,  что он  решал  их именно так, как большой  начальник:  по  два, по три
разом, закрывая одно другим и сталкивая двух просителей носом к носу.
     Если Филин слушал  и не  слушал  Рене в одно время, то парень не слушал
вовсе и пропустил мимо ушей все ею сказанное.
     -  Что  у  тебя?  -  спросил  он ее, обретая прежнюю  важность  и  даже
сановитость.
     - На стреме постоять.- Рене научилась воровской краткости.
     -  На стреме? -  Парень опешил от  ее дерзости,  но спросил все-таки: -
Сколько дашь?
     -  Ничего,  наверно,- беспечно  отвечала  та.- Может,  у  отчима  выбью
что-нибудь, но вряд ли.
     Парень  оторопел вдвойне и  воззрился на нее исподлобья. Так низко  его
еще не опускали.
     -  Может, свечку подержать? Твоему  отчиму?..- Он  ругнулся  про себя и
двинулся восвояси.  Батист,  следивший  за  порядком  в  отсутствие  Филина,
напомнил ему:
     - Филин недоволен будет. Он не любит, когда не подчиняются.
     Парень  остановился  на  полпути, подумал,  признал справедливость  его
слов, обратился к Батисту:
     - Может, ты постоишь? Не мне же: меня за версту  видно. Как телеграфный
столб буду.
     - Можно, конечно,- покладисто согласился тот.- Но надо дать что-нибудь.
У тебя девки, а у меня этот на руках,- и показал на Люка.
     Парень ругнулся, выудил из кармана серебряную монетку.
     - Последняя,-  не то  соврал, не то  сказал правду он и  ушел,  бормоча
ругательства. Батист припрятал денежку.
     - С Люком пойдете? - спросила его Рене.- Он не помешает?
     - Наоборот.  Поможет только,- сказал Батист.- Будешь стоять с  ним - на
тебя никто не подумает. Верно, Лючок?
     - Верно,-  прокартавил тот,  и Рене так  и не  поняла, работают ли  они
вдвоем, в паре, или Люк и вправду - вольная птица...
     На дело пошли ночью. Вечером отсиживались в кафе, где Рене истратила на
сэндвичи и пиво, которого  не пила, некую накопленную  ранее сумму, потом  у
Леона, где допивали уже не закусывая. Она  сказала матери и отчиму, что едет
к  отцу, так  что операцию скрыли  даже  от Жана. Действовать  надо  было  в
Париже,  но в  этом  и заключалась  соль замысла:  врага  настигали в его же
логове. Можно было подъехать на автобусе, но Леон и Батист настояли на пешем
переходе: разношерстная компания,  да еще  на последнем рейсе, могла  задним
числом привлечь к себе внимание специалистов. С той же конспиративной  целью
они прошли весь путь не главными улицами, а узкими переулками и  задворками.
Леон шел  впереди крупным размашистым  шагом  свободного художника, ничем  в
жизни  не  стесняемого  и  не  обремененного;  за ним,  соблюдая расстояние,
катился  Батист с ведрами  в  руке; далее, тоже  на  определенной дистанции,
спешила  Рене,  таща за собой  Люка. На площади у конечной  станции автобуса
было темно  -  глаза  выколи, так  что непонятно было,  как  можно исправить
что-нибудь в  плакатах, которых было тут великое  множество:  все стены были
ими обклеены,  но  оказалось, что Леон обладал зрением  кошки.  Он без труда
разглядел ползущих отовсюду бандитов с  кинжалами в зубах: их  было тут  что
тараканов в его гостинице - и принялся  за дело с искусством и  вдохновением
истинного художника: клал последние штрихи и мазки на незаконченные творения
и  доводил их  до совершенства. Батист  подсовывал ему  ведерко с  краской и
зорко следил за дальними и ближними  подступами к площади;  Рене была занята
тем, что опекала Люка и была, как  ей  казалось, лишней в этой компании. Она
не знала еще своего истинного назначения "подсадной утки",  и выяснилось оно
для нее самым неожиданным и драматическим образом.
     Она  в  очередной  раз на всякий случай оглянулась и вдруг  увидела  за
собой двух  полицейских  в форме, бесшумно  выросших за  ее спиною. Они тоже
обладали кошачьим зрением.
     - Ты что тут делаешь? - спросил один.
     -  Да  не одна, а  с  пацаненком,- прибавил  другой, зажигая  спичку  и
освещая  Люка.-  Попрошайничаете? Сейчас  в  участок сведем. Чем занимаетесь
тут?
     -  Брата  искала,-  наугад  и  без  колебаний  соврала Рене:  пошла  по
проторенному пути -  так  лгать  всегда легче.-  Такой  увертливый. Сбежал с
ярмарки,  три часа искала. Заснул под  каруселью...- и Люк не  подвел ее, не
ударил в грязь лицом, прошепелявил:
     - Голеву в колеса засунул. Хорошо не слямалась...
     Он не врал, говорил правду, но вышла  хорошая поддержка ее лжи, которую
она  произнесла с неожиданной  для  себя легкостью.  Полицейские засмеялись,
спросили,  где она живет,  она отвечала, что рядом. Они вызвались  проводить
ее,  она сказала,  что  хорошо знает квартал и  остановилась отдохнуть после
длительного перехода. Они откланялись  и пошли дальше. Времени,  которое они
провели с ней, хватило с избытком для того, чтобы Леон и  Батист отбежали на
сотню метров и,  устав от  безделья, вернулись обратно. После их ухода  они,
уже без  помех и препятствий,  доделали свою работу  с удвоенным  рвением  и
задором: будто их вовсе не прерывали.
     Рене  не  умела благодарить  и не  делала этого.  На  обратном пути она
спросила только, не хотят ли они,  чтобы она включила их в список  юношеской
ячейки. Леон  сказал, что ему в высшей степени наплевать на то,  будет ли он
где-либо значиться или нет, но если ей это  нужно, она может располагать его
добрым именем.  Батист изъявил согласие: ему было  лестно, что его имя  хоть
где-то  да появится: пусть  даже в черном  списке -  в его возрасте люди еще
тщеславны. Только с Люком вышла заминка. У него не  было ни адреса, ни  даже
имени. Люк была подпольная кличка, данная ему сердобольным Батистом: малыш с
рождения жил на нелегальном положении...
     В  лицее  их проделка  наделала много  шума - особенно среди  учителей,
которые, неизвестно почему, интересуются политикой. Мэтр Пишо пришел в класс
взбудораженный,  взъерошенный:  он  ездил на  автобусе, сошел на  той  самой
конечной станции и с изумлением ознакомился с новой версией старого плаката,
переползшего за ночь в чужой стан и перелицевавшего друзей в противников.
     - Кто-то ночью расстарался! - изумлялся он.- Да как!.. Фига - цветочек,
а не кукиш! И что характерно, мерзавцы - акцент эгю над "ре" поставили! Нате
вот вам, по  всем правилам орфографии! Это кто-то из грамотных старался. Вот
кого  бы на чистую воду вывести! Кто-то ведь учил их или даже теперь учит  -
чтоб они знаниями своими стены марали!
     Мэтр Пишо одной половиной  своего мозга был вольнодумец и вольтерьянец,
но с  тем большим рвением и даже удовольствием вторая половина его, жесткая,
косная и неуступчивая, хлестала по щекам первую: чтоб привести в чувство и в
соответствие с реальностью...
     -  Это  кто-то  из  ваших  постарался,- без стеснения  сказала Селеста,
подойдя  к парте, за  которой  сидела  Рене,  и  таким  тоном, что  та  даже
вздрогнула: не прознала ли она что-нибудь.
     - Почему наши? - выигрывая время, спросила она.
     - Не парижане же. У нас народ спокойный живет. Обеспеченный.
     -  Да  и мы  не промах,  сами-с-усами.- К Рене липли  в последнее время
такие  обобщения.- Не  бедствуем,- а  Летиция, с которой она  теперь сидела,
сказала примирительно:
     - Это из Сен-Дени кто-нибудь. У них там красная коммуна. Скоро на Париж
войной  пойдут  -  как  Сен-Антуанское предместье. А Стен  при них  так -  с
боку-припеку,-  и Рене молча поблагодарила ее за  поддержку, намеренную  или
случайную...


9
     Но еще больше шуму наделала эта история в рядах комсомола и партии.
     Началось с того, что спустя день-другой Жан пришел домой позже обычного
и  рассказал по большому  секрету, что  в  Париже кто-то перемалевал плакаты
правых так, что они стали работать на красных. Руководство партии в восторге
от этой затеи и ее исполнения, но не знает, кто за ней стоит - полагают, что
кто-нибудь из  Сен-Дени,  потому  что  это их  конец  города и  они  склонны
действовать  на  свой страх и риск, никого  о том не оповещая.  Жоржетты при
разговоре,  слава  богу,  не  было: она  готовила  на  кухне  ужин,  и  Рене
беспрепятственно поведала  отчиму,  чьих рук  это  дело,  и приложила к сему
список  новоиспеченной юношеской  секции, о которой  Жан  забыл и думать. Он
изумился,  не поверил, но она  убедила  его, рассказав подробности,  которые
невозможно  выдумать.  Отчим,  не  ожидавший  от  нее  такой  прыти,  сильно
озадачился и стал  думать теперь над тем,  как довести этот факт до сведения
тех, кому это надо было знать, и утаить от всех прочих.
     - Матери не  говори ничего,- предостерег он в первую очередь.-  Она нас
за это не похвалит...
     Он должен был сообщить о случившемся наверх по партийной инстанции: там
горели желанием познакомиться с автором мистификации. Надо было отправляться
в  Сен-Дени,  но  отчим  не  захотел  ехать  сам и  хвастать  там  подвигами
падчерицы.  В этом была бы какая-то излишняя  родственность - к тому  же  он
опасался, что Жоржетта пронюхает  о его поездке и тогда он точно уж окажется
в ее  глазах виноватым. Поехал  Ив. Он  и в  других подобных  случаях служил
связным  между ячейкой  и  партийным руководством: Жан  любил  иметь дело  с
народом и,  чем проще, тем лучше,-  Ив, напротив, простых  людей чурался  и,
будучи по натуре своей теоретиком, тяготел к  мыслящей прослойке партии. Сам
он пришел в  восторг от случившегося и долго, с влажными от чувств  глазами,
смотрел на список из четырех (где Бернар совершенно незаслуженно числился на
почетном  втором месте).  Он только  пожурил  Рене,  с ласковой  мягкостью в
голосе: за то, что она взялась за дело одна, не посоветовавшись со старшими.
Известно,  однако,  что   наши  недостатки   -  обратные  стороны  наших  же
достоинств: именно это  своеволие  и неосмотрительность  и  вызвали  горячий
отклик  и безусловное  одобрение обойденных  ею старших  товарищей - в самом
деле,  в  кои-то  веки  внизу что-то  сдвинулось,  пришло в движение и чьими
руками? Тех, кому от роду не было и шестнадцати.
     Ив и Рене поехали  вдвоем в Сен-Дени, где их  ждали. В Сен-Дени уже  не
первый год подряд на выборах побеждали  коммунисты: это был оазис коммунизма
в  одном из предместий  Парижа среди  капиталистической в остальном Франции.
Мэрия   ими  контролировалась,  и  коммунисты  здесь  сильно  отличались  от
остальных  членов  французской  компартии,  еще  не  достигших  власти и  не
испытавших ее чар и влияния:  соприкосновение и общение с ней  делает людей,
как  известно, с  одной стороны, взрослее,  с другой  -  циничнее. Секретарь
комсомольской  организации  Сен-Дени  занимал   одну  из   комнат   в  мэрии
(противники  партии успели обвинить  ее в том, что она использует  нецелевым
образом муниципальные  помещения, на что партия отвечала,  что занимается  в
них  не политической,  а  культурной деятельностью,  входящую  в компетенцию
мэрии). Секретарь  по  фамилии Фоше, курчавый  парень  лет двадцати  пяти, с
хитрыми,  лукавыми  глазами, всегда  готовый  на розыгрыш и на  иносказание,
встретил Рене весело и насмешливо:
     - Это та, что всем дулю показала? - спросил он Ива.- У нас от нее все в
восторге. Дорио ее видеть хочет.-  Дорио  возглавлял коммунистов Сен-Дени  и
был  восходящей  звездой  национального  и   даже  мирового  значения:   его
признавали в Коминтерне  и  побаивались в Политбюро  Французской компартии.-
Тут только об этой дуле и говорят. Предложили даже эмблему из нее сделать! -
и засмеялся.
     -  Для партии? - Ив в  кругу  близких  друзей  и единомышленников терял
всякую бдительность  и забывал идейную строгость - раз  допускал такого рода
промахи. Фоше воззрился на него с удивлением.
     - Ну уж! Для комсомола. Для партии - это чересчур. Да  и для  комсомола
тоже...-  И  пояснил  Рене:  -  Мы  же власти  добиваемся  -  представляешь:
завоевали ее и что предлагаем рабочему классу? Такую эмблему? Лучше уж  серп
и молот.
     - Их всегда дать можно? - невинно спросила та.
     -  Всегда,-  эхом  повторил тот и поглядел на  нее с  интересом.- Ты, я
вижу, та еще штучка. Недаром дулю придумала. Она у тебя всегда в кармане?
     - Это  не я придумала.  Про  дулю.-  Рене решила  раз и навсегда решить
вопрос об авторстве и восстановить справедливость.
     - А кто же?
     - Леон.
     - А это кто?
     - Художник, который рисовал ее.
     -  Любимая  его тема? Он предложил, а ты  взяла на вооружение.  Значит,
твоя идея. Наша задача - подбирать подобные перлы и пускать их в дело. Народ
творит  историю, но для нее нужны люди вроде нас  с  тобой, которые собирают
идеи, как пчелы пыльцу с цветка, и претворяют затем в мед и сахар революции.
Без этого она никогда  не состоится. А сборщики эти, в свою очередь,  должны
быть  собраны  и сжаты в кулак - это и есть партия, которая живет  народом и
для  него, но  еще и  является его руководителем...-  и глянул выразительно,
ставя точку в длинной тираде.- У тебя, Ив, дела какие-нибудь?
     Ив понял намек, поднялся.
     - Есть кое-что. Плакаты приехал забрать. Антимилитаристские.
     - Осторожней с этим. Что тебе предлагают?
     - "Руки прочь от Советской России".
     - Это можно. А то у нас один влип  недавно.  На плакате было  написано:
"Солдат, бросай оружие!", а это, оказывается, преступление: нельзя оружие на
землю   бросать  -  за  это   срок  дать   могут.   И   призыв   к  этому  -
подстрекательство: тоже подсудное дело. Они ж только ждут к чему придраться.
А  "руки прочь" -пожалуйста. Хоть лапы.  Хотя  на лапы могут и среагировать.
Оставляй Рене: пусть она Дорио дожидается. Пусть, вообще, осмотрится. Может,
ей еще сидеть здесь придется. Сколько тебе?
     - Пятнадцать с половиной.
     -  Еще  полгода  - и выбирать можно. А  можно и  теперь накинуть. Если,
конечно, возражать не будешь...
     Ив ушел, и секретарь пригляделся к Рене:
     - Чем ты занимаешься хоть?
     - В лицее учусь. Здесь недалеко. Лицей Расина.
     - В лицее Расина?! - удивился он.- Как же тебя там терпят?
     - Они не знают, что я в ячейку хожу. Я в ней под фамилией Салью.
     -  По отчиму? Это ты  ловко  придумала. Может, тебя с самого  начала по
нелегалке  пустить? Раз у тебя это так  хорошо с ней получается?..  Хотя для
этого-то, конечно, рано... А с отчимом у тебя какие отношения?
     - Обычные.
     - Отчим твой из  другого теста.  Этот выше не подымется. Он из тех, кто
хорош  только в драке.  Бузить, других на это подбивать, людей мутить -  это
они умеют, а после захвата власти неизбежно становятся в оппозицию. Не могут
иначе. Это и в России так, и у нас:  не те  масштабы, а проблемы одинаковые.
Для правления нужны совсем другие  люди, чем для  бузы.  Вроде  вашего  Ива:
гибкие, которых можно мять как проволоку.
     - Я думала, он упрямый.
     - Ив? Это он с виду  такой - жесткий и несгибаемый. Когда с чужими дело
имеет.  А свои  что угодно из него лепят. И ты тоже подойдешь,- подбодрил он
ее.- Только по другой причине. Ты умная, все поймешь - такие тоже нужны... А
остальных всех менять нужно  -  и друзей, и союзников, и попутчиков. В  этом
трагедия всякой революции...
     Как  бы  в  подтверждение его слов в кабинет вошел  еще  один активист,
круглый,  покатистый, как колобок, и такой же лысый. Он был старше Фоше  лет
на десять, но  это не  сказывалось  на их отношениях:  это  был союз равных.
Пришедший  подсел  к  столу  -  чтобы  поделиться  жгучей  новостью,  но  из
осторожности оглянулся на Рене.
     - Не стесняйся: свои,- сказал секретарь.-  Это  Рене, та, что по Парижу
дулю расклеила.- Новоприбывший уставился на девушку с недоверчивой иронией.-
Это Фишю, Рене. Я Фоше, он Фишю - запомнить несложно. Что у тебя там?
     Фишю повернулся к нему.
     - Любэ подрался с Фонтенем. Прямо на заседании комиссии.
     Секретарь удивился, но не преминул объяснить Рене:
     - Оба - наши советники в муниципалитете. Проходили по единому списку...
Фигурально, надеюсь?
     -  Какое там фигурально? Пришел бы я из-за этого! Прямо по фигуре: если
в этом смысле, то фигурально. Глаз ему подбил - идет сюда жаловаться.
     - Сюда зачем? Пусть в партийный суд обращается.
     - Хочет сразу на Дорио выйти. Все знают ваши отношения.
     Секретарь не обрадовался этому предпочтению.
     - Мне только этого не хватало. Из-за чего подрались хоть?
     - Не знаю. Из-за идейных разногласий. Из-за чего дерутся еще?
     - Ладно.  Пусть с ним Дорио разбирается. Это его уровень: когда  в глаз
бьют. Что еще нового? Ты из Парижа? Что там?
     Фишю скорчил гримасу, означавшую худш