прохлаждаемся? Хоть патрули на улицу выставляй. Увидел бы - руки оторвал,  с
их  пасквилями  вместе! - и, подойдя к стене, начал  отдирать от  нее плотно
приклеенную афишу.
     Она изображала переползающего через границу коммуниста со звездочкой на
ушанке и с ножом в  зубах. Сверху были слова "Французская акция"  - это была
близкая к фашистам правая организация, угрожавшая таким образом перебежчикам
из  красного  зарубежья.  В  Стене правых  было немного, они не осмеливались
выходить на улицы, но  в Париже в  некоторых  кварталах  подобными рисунками
были заклеены целые улицы.
     - "Французская акция" - реакция,- загадочно произнесла Рене, глядя, как
отчим рвет на куски содранную им со стены бумагу.
     -  Что   ты   сказала?   -   вернувшись,  спросил  он,   взбешенный   и
взбудораженный.-  Видишь, как они это представляют?! Шпионы  через границу с
ножами  в зубах  переползают! Провокаторы! Натравливают на нас полицию! Хотя
те сами хороши! Заодно с ними! Одна шайка-лейка!
     - Акция-реакция,-  повторила  Рене и  объяснила: -  Две  буквы,  а  все
меняют. Если приписать сбоку. Французская реакция получается.
     - Это  точно! - невпопад согласился отчим.- Акционеры - они реакционеры
и есть, одна лавочка!
     Но Рене  уперлась. В воображении своем она уже  превращала коммуниста с
ножом в его партийного антипода  - с  помощью всего лишь двух букв алфавита.
Да еще отчим как назло сказал:
     - Слушай, тут от  меня требуют, чтоб я подростковую  секцию  при ячейке
организовал!  -  Гнев  словно  взболтнул его  память,  и  он  глянул на  нее
просительно.-  Составь  список  - я отправлю. Себя секретарем  сделай  - для
блезиру. От них иначе не отделаешься.
     - Нехорошо обманывать.- Рене не хотелось  начинать  работу в  партии  с
обмана и посылать вверх список несуществующей секции, но она сообразила, что
ее идея хорошо согласуется с директивой, спущенной сверху.
     - Да я понимаю! - с досадой сказал он.- Какие тут детские секции, когда
взрослых  раз-два и  обчелся! Я  Максу так  и  сказал -  это  тот, кто нас в
департаменте  ведет,  а  он: я сам в таком же  положении, такой  же  ерундой
занимаюсь: мне сверху шлют, из Федерации,  а тем из Центрального комитета, а
кто за ними, одному Анри известно -  или кто  у них там сейчас за  главного.
Меняются же все  время.  Понадобилось кому-то детей в  наши  дела впутывать:
надо  и их  в революцию вовлекать. Здравый  смысл терять начинаем.  А что ты
хочешь? Наверху  те же  бездари  и  чиновники...  Есть у тебя кого  в список
включить?
     - Бернара если только.
     - Ну если только Бернара, плохо наше  дело! - засмеялся он.- Революция,
Рене, в опасности...
     Пока  они   шли  домой,  она  окончательно  надумала  сколотить  группу
единомышленников и отметить ее  рождение шуткой с плакатом:  с самого начала
задавая тон  своей  последующей  партийной  деятельности  - тон  иронической
вольтерьянской  насмешки  над  власть  имущими  и блестящего филологического
изыска...
     Идея  была хороша, но как всякая  другая  революционная затея  едва  не
споткнулась о малое - об отсутствие средств и, главное, исполнителей.
     Она начала все-таки с Бернара: больше было не с кого. Бернар был старше
ее: ему  было  лет  пятнадцать-шестнадцать.  Это  был задумчивый,  угловатый
подросток,  ни с кем не  водивший  дружбы  и словно застывший в ожидании. Он
приходил   на   собрания   ячейки,  отсиживал  здесь  часы:  словно  отбывал
повинность,  помалкивал,  а,  если  к  нему  обращались,  поспешно  кивал  и
немедленно соглашался, но так, что никто  не знал, о чем он при этом думает.
Вообще было  неясно, зачем он ходит в ячейку, но об этом здесь не спрашивали
и к нему если не привыкли, то притерпелись. Его мать была консьержка в одном
из немногих богатых домов Стена. Как-то  они возвращались с Рене домой, и из
его путаных и  невразумительных полуобъяснений-полупризнаний она поняла, что
мать его в обиде на жильцов, которые относятся к ней свысока, не как к своей
ровне, он же принимает это за должное, но зато всем прочим в жизни тяготится
и не знает, чем займется в будущем: у него ни к чему душа не лежала.
     Рене пошла к нему: приняв решение, она ни перед чем не останавливалась.
Консьержка с сыном жили при подъезде в комнате с кухней: жилье было отделено
от лестничной клетки стеклянной перегородкой, через нее можно было наблюдать
за входящими  в дом,  не покидая плиты и  готовки  пищи. Мать была  на своем
посту, Бернар - в смежной комнатке: он вышел оттуда  неслышно  и лишь спустя
некоторое время,  хотя сразу услыхал, что пришла Рене: решил узнать сначала,
для чего именно. Мать слушала Рене недоверчиво, потом с явным недовольством.
     - Никуда он не пойдет! - отрубила она,  хотя  Бернар  к  этому  времени
стоял рядом и  мог бы сам собой распорядиться.- Что ты  предлагаешь? Плакаты
срывать? - и закрыла дверь в  подъезд, чтоб, не приведи  Господь,  никто  не
услышал.
     - Не срывать, а  переделать. Там  приписать кое-что  надо.  Можно и  не
снимать, на месте оставить.- Рене была в  шутливом настроении и хотела, чтоб
другие отнеслись к делу так же.
     -  За  это, милая,  оштрафовать могут!  - осадила ее  консьержка.- И  в
участок свести. А у меня денег на адвоката нет - вызволять его  оттуда...  И
тебе это ни к чему.  Ты, говорят,  в лицей попала?  - Она глянула на  Рене с
нескрываемой  завистью.-  Помогли,  наверно?..  И тебя  там  по  головке  не
погладят, если  узнают.  Тебе-то  это зачем?  - сказала  она еще  раз.-  Ты,
считай, уже устроена. Это  мой балбес,- оборотилась  она к неловко молчащему
сыну,-  никак  не  определится. Учиться дальше  не может: мудрено слишком, а
работы подходящей нет.  Хорошие места разобраны, а на плохое я его и сама не
отправлю...
     Бернар все молчал: теперь достаточно красноречиво. Рене поняла, что для
нелегальной работы он не годится. Она задала все-таки еще один вопрос:
     - А в списки секции его вводить? У нас при ячейке секция организуется.
     Бернар задумался над предложением, но ответила снова матушка:
     - В секцию можешь включить. В этом как раз ничего плохого. Пусть знают,
что есть такой. Запиши и какое-нибудь место ему выдели.
     - Заместителем секретаря? - предложила Рене.
     -  Можно  заместителем!  -  Она повеселела.-  Годится.  Ответственность
небольшая, а место видное. Если понадобится, найдут. Главное, чтоб в списках
значился. В Сен-Дени вон в мэрии все красные. Может, и у нас будут. Чего нам
бояться - верно, Бернар? Нам терять нечего...
     С Бернаром не вышло. Она не  знала, к кому обратиться еще,  и пустилась
во все тяжкие: позвала алжирца Юсефа, за которого недавно  заступилась. Тот,
хоть и плохо  говорил по-французски, сразу понял, о чем идет речь, и замахал
руками, как мельница:
     - Я политикой не  занимаюсь! Это ваше дело - французское. Меня с работы
выгонят, если узнают. И меня и всю семью выселят!
     - Никто не узнает, Юсеф. Мы все ночью сделаем.
     -  Ночью?! -  еще больше перепугался  он.- Чтоб  меня полиция в участок
забрала! Оттуда еще ни один араб не возвращался! Ты что? С тобой даже стоять
опасно! Я  тебя не знаю  и ты меня не видела! -  и огляделся по  сторонам  в
поисках спасения. Он, по обыкновению своему, перебарщивал, но  страх его был
настоящий и не нуждался в особенном преувеличении.
     - В кафе ходишь? - Рене захотелось напомнить ему о недавно оказанной ею
услуге.
     -  В кафе больше не хожу. Мы теперь у  себя кофе пьем. У нас один такое
кофе варит - закачаешься! Только лицензии нет -  для своих только. Ох  опять
проболтался! - спохватился он.- Не говори никому, а то такой штраф наложат -
ввек не расплатишься! - и убежал от нее не оглядываясь.
     И от него Рене ушла ни  с чем. Обращаться было не к кому, и, как многие
зашедшие в тупик люди,  Рене невольно вспомнила не тех,  с кем ее  связывали
дела, а  тех,  кто ей хоть  немного,  но нравился:  так,  когда прячутся  от
стражей  порядка, ищут  в старых записных  книжках  адреса бывших  любовниц.
Многие большие дела людей начинаются с любви  - если не  с большого чувства,
то с его проблеска или тени. Она вспомнила Жака, который хоть и  не ухаживал
за ней по всем  правилам  искусства,  но останавливался  возле нее на улице,
уделял ей внимание  и  был  непрочь познакомиться  поближе.  Она не отвечала
тогда  на  его  авансы,  но  и  не  забыла  их - с  тем, чтобы теперь о  них
вспомнить. Со дня знаменитой  лекции об Энгельсе прошло два года. Жак сильно
изменился за это время, стал реже торчать на улице и не  задерживался больше
у каждой нарядной  юбки  - только оборачивался на  ходу и провожал очередной
собирающийся в складки  колокол вдумчивым и пытливым взглядом. Рене повезло,
она случайно встретилась с ним возле  дома - через пару  дней после визита к
неприветливой консьержке и неудачной вербовки Юсефа.
     Жак был принаряжен: в новой рубашке навыпуск,  с черной широкой лентой,
повязанной  вокруг шеи  вместо галстука, в полосатых щегольских  брючках,  в
лакированных штиблетах  - все это плохо шло к его  простому скуластому лицу,
ко  времени дня  да и  к  самой  улице, с ее  выстроившимися в  ряд, как  за
подаянием, бедными обшарпанными  домишками. Он  кого-то  ждал. Рене  подошла
первая.
     -  Ты?  - удивился он, будто  не должен был  встретить  ее здесь, а  ее
рассказ и просьбу выслушал с недоверием, которое тоже лишь недавно стало ему
свойственно.-  Акция-реакция. В  общем прикипела ты к ним. А я  тут  недавно
сидел с вашими.
     Он сказал это так, будто Рене должна была знать о его отсидке, а она не
знала и спросила невпопад:
     - За что?
     Он уклонился от прямого ответа:
     -  Да прогулялся, понимаешь, где не надо,-  и  глянул выразительно.- На
три  дня задержали  - отпустили: сказали, чтоб пришел сегодня. Я  вот и иду.
Думал: может, слинять, потом решил:  нет у них ничего,  чтоб  засадить  меня
надолго. В следующий раз - другое дело. А ваши - шумный народ. Большая шишка
от  вас была,  так они тот еще концерт устроили. И не  ту баланду  им дали и
газет, видите ли, нету.  Голодовку объявили, песни  весь день как оглашенные
пели, начальство  вызывали -  оно  к ним бегало.  Наши  тихо  сидят.  Могут,
конечно,  и  побузить, если надо, но если нет, то зачем?  Сиди не рыпайся, а
эти как нарочно шороху подняли. Политики: им чем больше шуму, тем лучше. Что
тебе?
     - Плакаты дописать. Две буквы подставить. И над ними крючочек.
     Он не стал вдаваться в подробности.
     - Это тебе художник нужен.
     - Чтоб две буквы написать?
     -  Буквы! У  него кисточки  должны быть, краски.  Это тебе не  Энгельса
читать. Заплатят что-нибудь?
     Рене не  была готова к  этому самому  простому  на  свете  вопросу,  но
отвечала искренне и с большой долей вероятия:
     - Нет, наверно.
     - Ваши никогда не платят,-  согласился он.- На халяву норовят. Сходи  к
Леону  -  может,  согласится  от нечего делать. Он в  клоповнике на Людовике
Четырнадцатом живет. Знаешь?
     - Нет.
     - Клоповника не  знаешь? Что ж  ты тогда знаешь вообще? А еще революцию
делать  хочешь,-  и  рассказал ей,  как  найти Леона.- Только  им  одним  не
обойдешься.  Один писать буквы должен, двое на  стреме стоять: один  в одном
конце  улицы,  другой  в другом. Я б тебе  дал  кого-нибудь, да  видишь, мне
сейчас не до этого. К Филину обратись: скажи, от меня - он все сделает.
     - А Филин кто?
     - Филина не знать?! -  изумился Жак.-  Да его пол-Парижа знает -  не то
что в  Стене.  На  соседней улице он  живет - его имя  назови только, к тебе
десять  ребят подбегут, свяжут тебя  с  ним. А  если  я снова понадоблюсь, к
Жозефине зайди: она в курсе,  где я да что. Тоже  вот - странная девушка, не
перестаю удивляться. Пока все  в порядке  было,  знать меня не  хотела,  как
влип, так нате пожалуйста. Ты, говорит,  пропадешь без  меня совсем. Вы что:
поэтому только с нами и связываетесь, что боитесь, пропадем мы без вас?..- и
не  дослушав  ее  ответа,  направился  к  кому-то, кто ждал  его  в скромном
уединении:  видно,  нужно  было закончить кой-какие дела, прежде чем идти  к
фликам с повинною...
     Клоповником  называли   стоявший  на  улице   Короля-Солнце  деревянный
флигель,  маскирующийся штукатуркой под солидные  каменные  дома, высившиеся
рядом. Внутри его была  череда одинаковых комнат, глядевших узкими окнами на
улицу  и столь  же  узкими  дверьми -  на общий,  шириной не  больше  метра,
внутренний  коридор с балюстрадкою. Раньше здесь была гостиница, пришедшая в
упадок и в негодность  и ставшая прибежищем разного рода неустроенных людей,
никогда  не  платящих  вовремя.  Ожидание  квартплаты,  с  одной стороны,  и
уклонение от нее, с  другой, наполняли напряженную умственную и нравственную
жизнь  этого  заведения.  Из  бывших  номеров шел  затхлый  и тяжелый  запах
слежавшихся  вещей  и  готовки  на  дешевом жиру  -  возможно,  рыбьем. Рене
спросила, где  найти Леона. Женщина, указавшая ей дорогу,  посмотрела на нее
так, будто она шла на любовное свидание. Рене не стала обижаться: во-первых,
она ни в чем не была повинна, а в таких случаях обида сносится легче, что бы
моралисты  ни говорили  по этому  поводу, во-вторых,  было даже лучше,  чтоб
женщина осталась при своем мнении: Рене  только этого и надо было.  Позже, в
расцвете  лет  и  сил,  когда она стала заниматься нелегальной деятельностью
вполне профессионально, она поняла, что любовное  прикрытие - самое верное и
надежное из всех возможных. Трудно отличить одного  конспиратора от другого:
идя  на  тайные  свидания,  мы прячемся от  людских  глаз  и  ведем себя как
подпольщики.
     Леон сидел один среди глухо зашторенной комнаты. И без того было темно,
а он еще  провалился в глубокое кресло, утонул в нем  по самую голову. Когда
она  вошла и окликнула его, он не сразу дал о себе знать, а  сначала выждал,
потом  привстал над  спинкой кресла,  отвел от  окна  край шторы. В  комнату
влился  узкой  полосой скупой дневной свет и  прорисовал  очертания широкой,
просевшей мебели и жильца, худого и долговязого.
     - Садись -  там  стул при входе. Скинь,  если на  нем что есть, на пол:
мать  вечно  все  на него  бросает. Будто другого  места нет. И  дверь  шире
открой.  Хозяин уже приходил сегодня, прочитал мораль свою. По второму  разу
не  пойдет:  потому  как  без  толку.  Ты  кто  такая?  Вроде  знакомая,  но
присмотреться надо. Против  света не видно...-  и раскрыл  шторы пошире, дав
дорогу потоку света.
     Это  был  черноволосый   юноша  лет  семнадцати,  тонкий  в   кости,  с
одухотворенным,  остановившимся  лицом  циника и мечтателя разом,  с  особой
грацией  в движениях, то  растянутых,  замедленных, то  напротив -  резких и
прерывистых. Рене назвала себя. Он перебил, не дослушав:
     - Рене? Я тебя знаю. Ты в лицей попала.
     - Это важно?
     - А ты думала? Не  каждый день случается.  Можно сказать, предмет общей
гордости. Матери теперь своим дочкам твердят: не все, мол, потеряно, учись -
глядишь, в люди выбьешься. Про парней уже не говорю: давно всем уши про тебя
прожужжали...
     Не  ясно было,  говорит ли он  всерьез  или шутит - видно, то  и другое
вместе. Рене вернулась к цели своего визита:
     - Мне Жак посоветовал  к тебе  обратиться. У него  неприятности сейчас.
Поэтому сам не пришел.
     Леон глянул недоверчиво.
     - Жак с вашей улицы? Что у тебя с ним общего? Если не считать того, что
он за всеми девушами ухлестывает. За тобой тоже?
     - Да нет.- Рене посмеялась такому предположению.- Я не по этому делу...
Мне плакат один  перерисовать нужно...- и поскольку Леон ничего  из этого не
понял, рассказала ему план операции.
     - И зачем тебе это?  - он  уразумел наконец, что  ей нужно.- За кого ты
вообще заступаешься?
     - За рабочих. Они за свою зарплату борются, а их шпионами  и  бандитами
изображают. Это провокация. Надо проучить тех, кто это расклеил.
     - Вот ты как вопрос ставишь?..- Он мельком  поглядел на нее.- Хозяева -
свиньи,  конечно. Но ты думаешь, наш брат  лучше? Такие же сволочи -  может,
даже хуже, потому как голодные. Я сначала, как  ты, думал -  по молодости, а
теперь -  шалишь, обхожусь без политики. Мне и одному  хорошо,  сам  с собой
разговариваю. Знаешь, чем я до тебя занимался?
     - Мечтал, наверно?
     - И рядом  не  попала. Не в том уже возрасте. Два года как не мечтаю...
Время  слушал.  Сидишь впотьмах,  от  всего отключаешься и  время  начинаешь
слушать: как оно капает. Один на один, и никого больше. Ты не оборачивайся,-
сказал  он, видя, что Рене оглядывается в поисках настенных часов.- Часы тут
ни при чем - это не  от них тиканье. Может,  сердце стучит - в уши отдает, а
мне кажется, что время... Не слушаешь его?
     -  Нет. Я поступки люблю. Когда делаешь что-нибудь, время быстрее идет.
Оно тебе подчиняется, а не ты ему.
     -  Жди! Подчиняется  оно тебе!  Оно тебя в  обман вводит,  а потом свое
возьмет.  Вперед  убежит  -  или уйдет  в сторону,  так  что  ты  его  и  не
поймаешь... А вообще -  тоска, конечно. А ты философ. Расскажи  толком,  что
тебе надо. А еще лучше - плакат покажи.
     - Нет его. Был один - отчим порвал в клочья. В Стене их нет -  в Париже
зато много. На конечной остановке автобуса. Там все ими обклеено.
     - Еще и в Париж ехать?.. Может, нарисуешь, как он выглядит?
     Рене набросала общие черты плаката.
     - Какой колер хоть? Цвет какой?
     - Не знаю. Бурый, наверно. Я его  и минуты не видела.  В темноте к тому
же.
     - Это ж  самое главное:  какие краски с  собой брать. По  бурому белила
хорошо идут. Подписать две буквы вверху?
     - Да. И "ре" с "акцент эгю" написать.
     - А это зачем?
     -  Так положено. Надо  все грамотно сделать. Чтоб видели,  что и мы  не
лыком шиты.
     - Не лыком шиты,- повторил он и глянул мельком.- А  веселее  что-нибудь
нельзя? Простому человеку наплевать на этот  "акцент  эгю". Сам в первый раз
слышу. Дулю не хочешь посередине плаката нарисовать? Чтоб всем ясно было?
     -  Дулю? - Рене не была готова к новшеству, но сердце ее  было  открыто
всему толковому и разумному.- Но это трудно, наверно?
     - Трудно?! Да я тебе ее в  два счета, одним росчерком пера изображу,- и
Леон  показал, как  будет  выглядеть  растиражированная  на  плакатах фига.-
Народу буквы ни к чему - им картинку подавай. Заплатишь хоть?
     - Нет, наверно,- повинилась Рене.- Может, удастся что-нибудь выбить, но
не обещаю.
     -  Хоть честно  говоришь... Не  знаю...  Еще  кто-нибудь будет?  А то я
только  свою  работу  делать буду,  а ведра с красками  носить  да на стреме
стоять - это пусть другие.
     - Найду,- пообещала Рене.- Двоих хватит?
     Он глянул снисходительно и насмешливо.
     - Хватит.  Поставят  краску  возле  меня и  за угол пойдут. А ты стоять
смотреть будешь. За правописанием...- Рене  встала, готовая  идти дальше, за
другими подельниками.- Не боишься? Как ты меня нашла хоть? В зверинце этом?
     -  Женщина показала. Посмотрела на меня, будто...- и Рене недоговорила,
застеснявшись.
     - Будто ты шлюха уличная? - бесстрашно выпалил он.- А у них  другого  в
голове  нет.  Воображение  напрочь  отсутствует.  Такая  уж  публика -  голь
перекатная.  А ты за  их счастье бороться хочешь. Ладно. Приходи, когда  всю
команду соберешь. А я пока время послушаю -  что оно мне  еще нашепчет...- и
снова опустился в кресло, уткнулся в него по самые уши...
     Еще двух помощников она нашла у Филина. Она, как и посоветовал ей  Жак,
пошла на  соседнюю  улицу  и обратилась там к  первому встречному мальчишке.
Тому  было  лет  одиннадцать-двенадцать, у него  были  живые  наблюдательные
глаза; звали его, как выяснилось  потом, Батистом; он  держал за руку совсем
уже крохотного малыша и просьбе ее нисколько не удивился.
     - От кого сказать?
     - От  Жака.  С  улицы  маршала Фоша.- Рене научилась уже  ссылаться  на
отсутствующие авторитеты и пользоваться их заочной поддержкой.
     Батист кивнул и приказ