льном  положении,  выступил на  нем,  тут же  скрылся,  но  24-го  был
арестован. Жаку Дюкло грозило,  в общей сложности,  30  лет тюрьмы, он был в
розыске, прочие  руководители тоже ушли  в  подполье.  Арестовали Шаю.  Рене
узнала об этом, когда хозяин, просматривавший газету в утреннем одиночестве,
проговорился:  сказал, что  арестовали  некоего  Фантомаса.  Он  думал,  что
заметка  носит  анекдотический   характер,  но  Рене  резко   вздрогнула   и
переменилась в лице - он увидел это, сообразил  что  к чему, прочел  заметку
под заголовком, понял наконец, с кем имеет дело, какая птичка залетела в его
уютное, благопристойное гнездышко.
     На следующий день он отделался от нее - этого надо было ждать, она лишь
не  знала,  в какую форму  облечет  это многоопытный профсоюзник.  Утром  он
вызвал  ее  до   завтрака  в  гостиную  и  объявил,  что  многое  передумал,
проанализировал факты и пришел к стопроцентному убеждению,  что  она  не кто
иной,  как  полицейский  агент,  засланный  к  нему  для  провокации  и  для
организации процесса над бывшими профсоюзными деятелями. По этой причине: он
не дал ей  и слова сказать в свое оправдание  -  он настаивает на том, чтобы
она немедленно покинула их квартиру, на что ей дается не более часу времени.
     -  Это очень  удобно,-  сказала она:  она была зла на него, но  владела
собой.- Если  товарищи  будут  возмущаться, вы  скажете,  что  в самом  деле
решили, что я из полиции. Может  быть, даже будете на этом настаивать!..- Но
он не соизволил ответить: мели что хочешь - главное, очисти помещение...
     Она оказалась на улице. Куда деваться и, главное, чего ждать? Полиция -
это было в газетах, которые она  могла теперь купить,- возбудила дела против
девяноста лиц, скрывавшихся в подполье. Учитывая ее связи с  Шаей и  Филипом
(о  последнем  она  не  знала, арестован  он  или  нет)  и  при  болтливости
большинства непрофессионалов в  Секретариате партии и возле него, она  могла
быть в  этом  списке - тем более,  что  полиция была  у нее дома  и  забрала
бумаги.  Она  снова позвонила Казимиру. Какая-то  уставшая от  жизни женщина
сказала, что его сейчас  нет, что он уехал (по особому тембру ее голоса Рене
поняла, что, по всей вероятности, в Москву), но вернется через неделю-другую
и тогда с ним можно будет связаться. Она поверила ей: у нее  к этому времени
появилась способность распознавать ложь и правду и даже определять  характер
людей по  голосу в телефоне и  по манере разговаривать.  Она позвонила отцу.
Того не было дома. И на этот раз, когда он  больше всего был нужен, он уехал
с новой подругой на лето - знакомиться с ее  семьей: затевал новую женитьбу,
а квартиру  свою и офис сдал на это время за бесценок приезжим  из ее мест -
даже не  связался  перед этим ни с ней, ни с матерью.  Рене  узнала  это  из
звонка в  Даммари  (там  поставили телефон,  и  ей  повезло:  она  попала на
Сюзанну, и та рассказала ей все это).
     Она стала машинально перебирать  содержание  сумки: чтобы выбросить то,
что  в  случае  ареста  могло  стать  опасным  для нее или скомпрометировать
кого-то  другого,  и  наткнулась  на  визитную  карточку  Роберта,  брата ее
скоротечного возлюбленного.  Адрес на  ней был аргентинский, но от  руки был
приписан  телефон парижской конторы. Она поколебалась и  позвонила: чем черт
не шутит.
     Черт пошутил:  Роберт  чудом  оказался  на  месте и немедленно вызвался
приехать. Они встретились на  улице. Она  не могла  рассказать и части того,
что  произошло,- сказала  лишь,  что попала в трудности. Он понял без лишних
слов:
     - Нет проблем! Мне надо уехать  на три дня в провинцию, контора в вашем
распоряжении. У меня поезд через час.
     Он  привел ее в двухкомнатный  офис, где  останавливались по приезде  в
Париж представители его торгового дома  и  где сейчас никого, кроме него, не
было, показал хозяйство, собрался в дорогу.
     -  Я  скоро  вернусь. Это  рядом.  Договариваться  о баранине.  Набираю
заказы.
     - Далеко здесь газетный киоск?
     -  Вам  поближе? -  Он  глянул  вскользь  и  проницательно.-  Попросите
консьержку, она купит, сына пошлет. Скажете, что приболели... Пойдемте я вас
познакомлю...-  и отведя  ее к  консьержке, объяснил той, что она  жена  его
брата и простудилась в дороге.
     - Может, позвать доктора? - предложила она:  как всякая консьержка, она
боялась заразы в доме.
     - Не нужно. Не нужно ведь? - спросил он Рене.
     - Я лучше себя чувствую,- отвечала та, и это было правдой: в  той мере,
в какой лучше чувствуют себя люди, не имевшие крова над головою и только что
нежданно его приобретшие.
     - Может, надо еще что-нибудь? - спросила консьержка.
     - Я все куплю вперед. Газет только не купишь.
     - Барышня любит читать газеты?
     -  Хочет  выиграть по лотерее,- соврал вместо нее Роберт.- У  нее много
билетов. Что вам привезти, мадам, из Аргентины?
     Та закокетничала.
     -  Так  много  внимания!.. Говорят,  там  пончо  хорошие. Здесь  сидеть
прохладно.
     - Как в прерии: так и дует,- согласился  он.- Заказ принят,- и поднялся
с  Рене  на  этаж.-  Сейчас  принесу  вам  поесть   да  выпить.  Какое  вино
предпочитаете?
     Ей стало совестно.
     -  Роберт,  не утруждайте  себя,  пожалуйста.  Мне  неловко.  Потом  вы
сказали, что у вас через час поезд?
     - Другой будет. Их много. Невестка для меня - после матери сама близкая
родственница,-  после  чего,  усмехаясь,  пошел за  покупками  и вернулся  с
огромным  узлом,  который сложил  по-походному в  угол.-  Вы  извините: мы в
Аргентине  так привыкли  и  не  можем  и  в  Европе отвыкнуть,- потом  ушел,
благопристойный  и  чинный, как  какой-нибудь  клерк  из  провинции,  и  она
заметила, что он не взял с собой саквояжа, приготовленного в дорогу...
     О большем и  мечтать  было нельзя.  Квартира  с едой,  с телефоном  и с
благожелательной  консьержкой,  мечтающей  о  пончо из аргентинской  шерсти.
Оставался Робер,  которого она  (она знала это) выставила из  дома и который
бог знает где сейчас обретался. С Огюстом они были как антиподы, и революция
из двух братьев выбрала не лучшего.
     Роберт  вернулся  через три дня, бодрый, деловой, целеустремленный.  Он
принес   ей  огромный  сверток   газет  -  от  "Юманите"  до  злобно-правого
"Intransigeant", взял  для приличия  что-то  из  ящика  письменного  стола и
сказал, что едет в новую командировку. На нем была в точности та же  одежда,
в какой он уехал три  дня  назад, а так не бывает, когда  человек где-нибудь
останавливается:  что-нибудь  да  переменит  -  галстук  завяжет  иначе  или
поправит узел.
     - Роберт,- сказала она ему,- давайте  не  ломать комедию. Я в последний
год только и делаю, что езжу взад-вперед и кое-что в этом понимаю... Где  вы
ночевали сегодня? К вашему костюму прилипла соломинка.
     - Наверно еще из Аргентины. Вы же знаете, как мы там ночуем.
     Она не дала обмануть себя:
     - Может,  это и любовное приключение, не спорю, но мне кажется, что  вы
отдали мне квартиру,  а сами мыкаетесь где-то,-  и  чтоб он  не врал  далее,
спросила: - Когда вы должны вернуться в Аргентину?
     - Это вопрос,- признал он.- Тот билет, что через час, был в Гавр.
     - Чтобы  оттуда  ехать в Буэнос-Айрес?  - Он  молча  признал  это.- Так
сказали бы мне. Я б нашла другое место.
     Он посмотрел  на нее в  своей излюбленной ястребиной манере: вскользь и
сверху.
     - Квартиры у вас, Рене, не было. Это у вас на лице было написано. И как
мне  было  не  уйти? Остаться с невесткой  под одной  крышей? Что б  сказала
консьержка?
     Она смешалась от этого упрека, сказала невпопад:
     - Так отдали бы ключи в крайнем случае. Оформили бы договор сделки.
     - Оставить вас одну, без  прикрытия,  тоже было нельзя,- сказал он так,
словно уже  думал над этим.- Консьержка бы  донесла.  Я тоже  читаю  газеты.
Кругом  полно  полицейских.  Меня,  с  моим  благонравным  видом,  три  раза
останавливали на улице.
     - Вы спали где придется?
     - Вроде того,- признал он.- Хотя мы в Аргентине привыкли к этому.
     - К тому, чтоб на улице спать?.. Знаете что, Роберт?..
     - Зовите меня, пожалуйста, Робером.
     - Тем более. Либо  вы  ночуете здесь же, либо я иду  искать себе другое
место. Не хватает еще, чтоб вас под общую гребенку загребли. Когда вы вообще
думаете возвращаться в Буэнос-Айрес?
     - Туда я уже отзвонился. Сказал, что у брата  неприятности. Они поняли:
и у  них тоже есть газеты... Давайте так.  Я буду спать на  кухне, вы -  где
спали... Пойду в  ванную  - мечтаю о ней, как конь  о конюшне. Вам  ванна не
нужна?..
     Пока он мылся, она дозвонилась до Казимира. Он приехал раньше времени и
обещал  принять ее  на следующий день, на явочной квартире. Она думала,  что
шум воды заглушит разговор, но Робер все слышал:
     -  Вы  идете  куда-то?  -  Он  спросил это  почти безразлично,  но было
заметно, что он насторожился. Ее вдруг взяли сомнения.
     - Да. Надо решить кое-что,-  сказала она уклончиво, исподтишка следя за
ним.
     - Поедешь куда-нибудь  или здесь  останешься?  - спросил он, и в голосе
его послышалась требовательность и личная заинтересованность.
     - Это важно? - так же напрямик спросила она.
     - Конечно. И брату... И мне тоже.
     - Так кому больше?.. У меня  с твоим братом, Робер,  считай, ничего  не
было.  Приехала  к нему  больная до бесчувствия, показалось,  что умираю,  и
испугалась, что никогда любви не узнаю.
     - Узнала?
     - Отношения эти - да, любви - нет. Что тебе еще сказать?
     - Мне это все без разницы,- сказал он довольно грубо и жестко, чего она
от него не ожидала.- Мне нужно знать, останешься ты или уедешь.
     - Это не только от меня зависит.
     - А от кого еще? Мы свободные люди.
     - Я  связана  с  другими... Пойду  завтра и узнаю,  что к чему...- и он
отошел от нее, пасмурный  и неприветливый, и всю ночь проворочался на кухне:
она слышала это, пока не заснула...
     Казимир сказал ей, что нужно  эмигрировать. Сначала  в Германию, потом,
когда будут готовы документы, в Россию:  ее ждут там в школе особо одаренных
разведчиков.  Документы нужны и  для  Германии, но эти проще  - ими займутся
здешние товарищи.  А  те, что  для России, надо будет  ждать довольно долго,
потому что для каждого такого паспорта готовится целая легенда.
     - А здесь вам  оставаться нельзя,- сказал он.- Они не успокоятся,  пока
всех не пересажают: Хотят уничтожить вас  с корнем -  об  этом у  нас прямые
сведения из французского правительства.
     - Это мне решать или кому-то другому?
     Он устало посмотрел на нее.
     -  Вам  -  кому  еще?  Но  в  случае  отказа  мы  слагаем  с  себя  все
обязательства. И вообще ни  мы вас не знаем, ни  вы нас. Вы понимаете, что я
хочу сказать.
     - Когда мне дать окончательный ответ? Это  все-таки не шутка - оставить
родных, родину, товарищей.
     - Никто не  говорит, что шутка. Нам  не до шуток, Рене.  Я сам не знаю,
когда видел  в последний  раз своих  родителей. Они в Румынии  - и что там с
ними сигуранца делает, не знаю...- и поглядел на нее с тяжелым спокойствием,
почти  нечеловеческим в своем  бесстрастии.-  Тебя  за  полицейского  агента
приняли?
     - Да. Может, я вправду на него похожа?
     - Да похожа! Что ты говоришь? Лишь бы он не был на него  похож.  Извини
меня за него. Черт  бы побрал - никогда  не знаешь, где поскользнешься... Он
не знает, где ты?
     - Нет, разумеется.
     - Я так и думал.  Тебя учить - только портить, как русские говорят. Учи
вот русский - пока ждешь поезда. Сейчас сентябрь у нас?
     - Сентябрь.
     - Уедешь в октябре где-нибудь...
     Она вернулась к Роберу. Когда она приближалась к дому, странное чувство
овладело ею:  она  подходила не столько к дому, сколько к находящемуся в нем
мужчине. Такого с ней никогда не было.
     - Чем кончилось? - спросил он, едва она пришла.
     - Не знаю. Думать буду.
     - Ну думай! - сказал он враждебно и схватился за шляпу.
     - Куда ты?
     - Пойду проветрюсь. Не могу дома сидеть.
     - Сидел же без меня?
     - А теперь раздумал,- и поспешно ушел, сбежал от нее на улицу...
     Она постояла в замешательстве, встряхнулась, начала думать, но мысли не
шли в голову.  Робер  пришел поздно вечером и  сразу  прошел на  кухню.  Она
позвала его.
     - Почему ты от меня бегаешь?
     - Потому что хочу знать, останешься ты или уедешь,- снова грубо  сказал
он, но грубость эта почти что шла ему и ее не задевала.
     Она прибегла к женскому средству - привлекла его к себе. Он подался ей,
но выглядел при этом обиженным и выговорил настоящую дерзость:
     - Хочешь сравнить меня с Огюстом?
     Она  опешила,  посмотрела  на  него,  изучая проносящиеся  по его  лицу
чувства, которые были бесконечно далеки от мужского самодовольства и спеси -
равно как и от желания оскорбить ее и унизить.
     - Что с тобой? - спросила она, хотя можно было и не спрашивать.- Обидел
меня ни за что ни про что...
     - Я хочу жениться на тебе  и уехать в Аргентину - вот и все.  Что может
быть проще?
     Она была беззащитна перед такой просьбой, повторила старую отговорку:
     - Это не только от меня зависит.
     -  Неправда! - горячо  и сухо возразил  он.-  Все в  тебе, все от  тебя
зависит! - И  это  была  правда,  в  которой ей нужно было  раз  и  навсегда
разобраться.
     - Потом об  этом поговорим. Поужинаем сначала.  Вина  выпьем:  ты ж мне
принес в прошлый раз всего на год и потом, в другой обстановке, обсудим...
     Другая обстановка была, конечно, постельная. Робер перебрался к ней. Но
и  близость  с ней  и порывы  южноамериканской страсти не успокоили его,  не
угомонили французскую, картезианскую, жажду знания:
     - Ты едешь или нет?
     - Мне надо подумать. Я не разобралась в себе.
     - Рене, это не ответ на вопрос.
     Она собралась с духом, потому  что отвечать ей пришлось не столько ему,
сколько себе самой.
     - Ты хочешь, чтобы я ехала с тобой  в Аргентину?..- Он молчал -  это не
требовало подтверждения.- Чтобы что там делала?
     -  Вела хозяйство, воспитывала  детей,  занималась  тем, чем занимаются
женщины. Только там просторнее, чем здесь, грудь дышит свободнее и к деньгам
совсем другое отношение.
     - Какое? - поинтересовалась она, потому что никогда в жизни не упускала
случая узнать новое.
     - Все проще. Когда деньги зарабатываешь собственной шкурой, на  коне, с
опасностью для жизни, к ним относишься иначе. Ты по себе должна это знать.
     - Но работаешь ты все-таки из-за денег?
     - А как  же? Надо свое дело открыть, собственную торговлю наладить, там
контору открыть, здесь.  Надо перекачивать из одного континента в другой то,
что там лишнее, а здесь нехватает. Не так разве?
     - Так. Ты марксист, Робер.
     -  Правда? -  почти обрадовался он.- Тогда  за  чем дело  стало?  Ты, я
думаю, тоже не из Святого писания?
     -  А я плохая  марксистка, значит. Мне  своего дела  не  нужно. И денег
тоже.  Деньги нужны,  конечно, но  в небольшом  количестве.  Необходимом для
того, чтоб жить и о них не думать.
     - А что тебе нужно еще, Рене?.. Ты меня любишь хоть немного?
     - Люблю.
     - Я тебе нужен?
     -  Нужен,- отвечала она без  тени сомнения, потому  что  это  ничего не
решало.
     - Так в чем дело? Ничего не понимаю.
     - Если бы люди хоть что-нибудь понимали... Мне идея  нужна,  Робер. Это
самое   ненадежное  из  всего  придуманного   человечеством,  но   и   самое
притягательное.
     - Так гоняйся за ней там по степи -  за идеалами своими. Что  я, против
разве?
     - Мне нужна компания.
     - Из таких же, как ты, головорезов?
     Она замялась: он попал  в точку -  она сама бы не сказала этого с такой
беспощадной определенностью.
     -  Наверно. Хотя я этого не говорила.  Обычно приходится самой до всего
додумываться, а здесь ты помог. Почему, не знаешь?
     - Потому что люблю тебя,  глупая!..-  и  через  некоторое  время, после
любовных  исканий и стараний, словно не переставал ни минуты думать об этом,
сказал грустно: -  У меня впечатление, что  я сейчас двух самых  близких мне
людей  теряю, а за что такое наказание, не знаю,- и пояснил: в случае,  если
она не поняла его:  - Брат совсем плох стал, развалина: тоже вот с идеями. У
него это  во флоте началось, когда он по дурости своей против капитана начал
интриговать, а теперь с маленьким сухогрузом  справиться не  может...  Ты...
Одно расстройство, словом.  Какая бы пара из нас  вышла!... Все. Надо задний
ход давать, пока не поздно. Пока сам не свихнулся, с идеями вашими.
     - Уедешь? - спросила она не без ревности в голосе.
     - В  Аргентину? Уеду конечно. После тебя только. Провожу вот - куда, не
знаю, и вернусь - залечивать раны...
     Они перестали  говорить  о будущем, но месяц  прожили как супруги:  это
были  те отступные, которые  идея  дала  влюбленным: она ведь тоже  не вовсе
лишена милосердия. Надо было, конечно, блюсти конспирацию,  но она совершила
за это время не один вираж, не один заячий прыжок в сторону.
     -  Консьержка  спрашивает, что  это  ты никогда из  дома  не выходишь,-
сказал он,  возвращаясь домой после покупок.- Мол, ходить  в магазины вдвоем
надо. Теряешь половину удовольствия.
     -  Выходить  не  разрешают,-  сказала она.- Хотя бы  все  отдала,  чтоб
пройтись с тобой по городу.
     - Что  ей  сказать? Она ведь и полиции  донести может. Спрашивала меня,
когда в Аргентину поеду.
     - И пончо привезешь?
     -  Ну  да.  Пришлось  еще и  кожаный  пояс  пообещать ее  мальчишке.  В
следующий раз кобуру попросит с браунингом.
     - Скажи, что мне неудобно выходить. Как-никак невестка.
     -  Господи!  Я  и  забыл  о  том, что  мы с  тобой  моральные  уроды  и
преступники.  Скажу  -  она  этого  полиции не  скажет,  но  всему  кварталу
растрезвонит, это как пить дать.
     - Это не страшно. Любовь, Робер, лучшее прикрытие для подпольщика.
     - Поэтому ты и занимаешься ею со мной? А я, дурак, думал...
     - А можно и пойти,- передумала она из-за его упрека.- Тошно взаперти.
     - А что теперь ей сказать?
     - Скажешь, что я решила развестись с ним и за тебя замуж выйти.
     - Если бы. Ну  и  горазды  вы на обман...  После  этого за нами толпами
ходить будут...
     Они  стали  выходить  в  город, посещать  кино, театры,  концерты,  где
полиция искала их всего меньше. Если вообще искала...
     Можно было не прятаться вовсе,  но таков  был приказ начальства. У него
же  был свой расчет - не упустить завербованного агента, к тому же хорошего,
неординарного...
     К  октябрю  документы  были готовы. Рене решила объехать  родных,  чтоб
попрощаться  с  ними  -  может   быть,   навеки.  Робер,  не  имевший  права
сопровождать ее,  поскольку отношения  их  были  неофициальными, вздохнул  и
решил воспользоваться двухнедельным перерывом, чтоб доделать дела во Франции
и в Аргентине и вернуться к ее отбытию.
     Рене объехала многочисленных  теток и  кузин и везде говорила, что едет
учиться   за   границу   -  возможно,  в  Германию  и  дальше.  Это  отчасти
соответствовало истине,  но  мать, сопровождавшая  ее,  всякий раз  начинала
плакать, когда она это говорила, и этим всех  расстраивала. Хотя все думали,
что она  плачет из-за  предстоящей разлуки, от внимания родных не ускользала
безутешность  оплакивания, и они заражались ее настроением. Поскольку родных
было много,  Рене  нигде  подолгу  не задерживалась, и  это  облегчало дело:
длинные проводы, как известно,- долгие слезы.
     Она доехала  и до Манлет.  Бабушке было за семьдесят,  и она  сделалась
неразговорчива.  Она жила теперь в  старом  доме на дальнем  конце  деревни.
Рядом никого уже не было: все жили на ближних  ее  подступах, где был свет и
подводили канализацию. Манлет упрямо не  желала переезжать к  дочерям и одна
вела  хозяйство. Она не сразу  узнала Рене  и не сразу вспомнила, кто  перед
ней:  память  ее  стала  плоха  -  но  осанка  и достоинст