же дородная, из тех, кого
она причисляла к русским красавицам, глянула на нее со стеснительной улыбкой
и прошла мимо, а за ней в двери показался задержавшийся на миг Пауль. Увидев
Рене, он  удивился, решил, что она за ним  шпионит. Она  же  боялась  именно
того, что он ее в этом заподозрит - и всем своим  отчаянным видом и взглядом
показала, что  попала  сюда совершенно  случайно.  Он  усмехнулся, пошел  за
женщиной  далее,  а  Рене  как в  столбняке отправилась к администратору,  с
трудом припоминая на ходу, зачем он ей вдруг понадобился...
     Пауль позже зашел к ней.
     - Это моя жена, Кэт. Я советский гражданин, и это моя законная супруга.
По  субботам она  ко  мне приезжает. Ночевать-то  я  тут  должен... Она  все
понимает, а Луиза  бастует. Женщины требуют своего, но мы  не можем жить как
все, нормально...  А у Луизы еще  и не  все  в порядке с  нервами... В такой
степени,  что  я  не  знаю,  ехать   ли  нам  вместе  или  нет.   Там  такое
непозволительно... Вы когда кончаете учиться?
     - Через полтора месяца.
     - Нет,  мне  это не подходит.  Я скоро уезжаю. Вы  извините, если  я не
попрощаюсь с вами,  все  зависит от  случая. Давайте  руку, Кэт.  Может, еще
увидимся...
     Он  ушел,  не   зайдя  к  Луизе,  которая  слышала,  конечно,  все  его
перемещения и,  наверно, затаила на него новое зло, а Рене осталась сидеть у
себя,  раздумывая над  тем,  в  каких  отношениях  находится  ее  теперешняя
профессия  с привычными моральными  ценностями, которые жили  в  ее сердце и
которым, чувствовала она, грозила опасность  со  стороны  ее новых  друзей и
соратников...
     Он  и в самом деле вскоре уехал  не простившись. Луиза  тоже  исчезла -
куда,  никому  известно.  В один  из  освободившихся  номеров въехала Клара.
Вблизи   она   оказалась   не  столь   громогласна  и   утомительна,   какой
представлялась на расстоянии. У нее был поклонник, гамбургский моряк Герберт
- такой же Герберт, как  и Рене - Кэт и кто-то еще -  Клара:  имена давались
для  маскировки.  С  ним она  забывала  свое  доктринерство  и всезнайство и
опекала  его  как   маленького   ребенка.  Это  был  очень  стеснительный  и
интеллигентный  матрос  -  Рене таких  прежде  не видела.  Он был  настолько
деликатен  и  щепетилен,  что  не  посмел переехать  в номер Луизы, чтоб  не
компрометировать подругу,- Клара не могла этого  простить  и все время мягко
выговаривала  ему  за  это. Вместо Герберта сюда  вселился некий  вьетнамец,
вконец засекреченный и зашифрованный. Он жил, как ночная бабочка, и,  если б
не потребность в еде и других  делах, его б  никто не  видел и не слышал: он
выходил  из своего номера  и  крался  по  коридорам  ночью, когда  остальные
располагались удобнее в своих креслах: набирал в буфете продукты на сутки  и
шел боком назад, стараясь, чтоб его если увидели, то не в фас, а  в профиль,
будто так труднее было запомнить и опознать впоследствии.
     - Видишь,- говорила Клара Герберту,- вместо него  ты бы мог здесь идти.
Тоже, как  он, красться,  как воришка. Ты ж у нас воришка: крадешь  то,  что
тебе  не   положено...-  и  Герберт   не  знал  что  ответить,  смущался   и
отмалчивался.
     Они были влюблены  друг в друга и готовились к совместной командировке.
В присутствии Рене они  вели себя безукоризненно, но так,  что ей  все время
казалось,  что  они ждут не  дождутся,  когда она  их оставит. Она охотно их
покидала: ей  доставляло удовольствие  ублажать эту и  без  того  счастливую
парочку. Теперь она проводила много времени в  семье Марии:  та на  прощание
дала ей в  Берлине  московский  адрес - самое ценное свое достояние. Ее муж,
чех Дицка, жил с матерью в коммуналке на Собачьей площадке. Когда она пришла
к ним в первый раз, он не знал, куда ее посадить и какие воздать почести. Он
знал,  что  не  имеет  права  задавать  ей  вопросы -  кроме  самых пустых и
бессодержательных, и все спрашивал, как чувствует себя Мария и как выглядит:
пытался  по  невинным  ответам  Рене  домыслить и  воссоздать все  прочее  -
напрягался и  чуть  ли не входил в  транс, как медиум-прозорливец на сеансах
ясновидения.
     - Но настроение у нее бодрое? - допытывался он в десятый по счету раз.-
Головы не вешает?
     - Нет,- успокаивала его Рене.
     - Это главное,- итожил он.- А как  у нее с  венами  на ногах?  У нее же
ноги больные.
     Рене ничего не знала про больные ноги Марии.
     - Вроде ничего. Мы с ней много ходили по городу.
     - Значит, не жалуется. А раз так, значит, не очень беспокоят...
     На  самом  же деле ему хотелось знать, конечно, не это, а то, как живет
его горячо любимая им жена, чем  занимается и каким опасностям подвергается.
Он  был коминтерновец, работал  в соседнем  отделе,  знал,  что  делалось  в
Германии, и на душе его было тревожно. Он старался скрыть это от матери.
     - Вроде ничего  себя чувствует,- переводил он на чешский: его мать, как
и  многие другие  пожилые родители взрослых детей-коммунистов, переехавших в
Союз, продолжала говорить  на языке своей родины. Сам Дицка свободно говорил
на трех языках, и Рене оставалось только выбирать, какой больше  подходит по
настроению;  в  последнее  время  она старалась говорить  по-русски,  но это
давалось ей пока плохо.- И выглядит хорошо...
     Мать принимала это к сведению, кивала,  тоже довольствовалась малым, не
спрашивала  большего   и   щурилась  спокойно  и  доброжелательно.  Но  Рене
чувствовала за этим невозмутимым  и нетребовательным  фасадом  нечто иное: в
сморщенном от сплетения старческих морщин лице и в самой посадке головы была
какая-то незримая  застарелая  горечь  и  негласный дух противоречия. Может,
старуха думала в эту минуту о том, что у ее сына не самая лучшая супружеская
жизнь на свете,  что жена не может жить  отдельно от мужа и подвергаться  на
стороне чудовищным опасностям, а муж при этом  не имеет даже права спросить,
что происходит, и довольствуется пустяками: старики часто боятся высказаться
вслух, и  нужно следить за игрой теней на  их  рембрандтовских лицах,  чтобы
приобщиться к их думам и сомнениям...
     - А  как  она одета?  -  задавал новый  вопрос  Дицка, думая  хоть  так
подобраться к существу дела.- Там холодная зима была?
     - Не  очень.- Здесь  Рене могла позволить себе большую откровенность  и
подробно и обстоятельно описывала гардероб Марии и погоду в Берлине.
     - Значит,  в  этом отношении  все  в порядке,- в очередной раз утешался
Дицка.- А остальное вы мне  обе когда-нибудь расскажете? - надеялся он вслух
и глядел на Рене бодро и просительно разом - она соглашалась, но большего из
нее нельзя было вытянуть...
     Дицка, несмотря  на занятость,  обошел с ней все  московские  театры: у
Рене было впечатление,  что он относится к ней не как к товарищу жены, а как
к ней самой, к ее второму воплощению. Она  посчитала, что была на семнадцати
спектаклях. Больше всего ей  запомнились "Ревизор" Мейерхольда,  "Бронепоезд
14-69" во  МХАТе  и  "Красный мак" в Большом.  Но  еще больше  полюбилась ей
московская публика. Она и сама обожала театр, но москвичи любили его  особым
образом, самозабвенно и трогательно. На сцене громко, ясно и во всеуслышание
излагали  свои мысли, спорили, ссорились и мирились актеры, и  зрители, сами
такой  свободой  не  обладавшие  и  предпочитавшие  в  жизни глухие намеки и
иносказания,  с восторгом  следили за смельчаками, любовались их ораторскими
позами,   бесстрашными   разоблачениями  и  выпадами   в   адрес  врагов   и
недоброжелателей. Сцена  дополняла жизнь, возмещала ее  изъяны,  и  артисты,
безмерно талантливые и  почти гениальные в своем театральном рыцарстве, были
героями поколения: они за него говорили и безумствовали. А  еще была музыка:
балет  и  опера.  Москва, бедная и  недоедающая,  с  хлебными карточками,  с
перегруженным   транспортом,   с   людьми,  гроздями   висящими   с   дверей
переполненных  трамваев  (метро только  начинали  строить)  встречала  ее  в
театрах  роскошью  постановок,  энтузиазмом  публики,  европейским   уровнем
исполнительства...
     После спектакля Дицка настаивал на  том, чтобы она шла к  ним  на чай с
чешскими пирожками,  которые пекла мать из ностальгической любви к прошлому.
Рене, у которой  к этому  времени  смягчился казарменный режим, так  что она
могла даже ночевать вне  гостиницы, не имела сил отказаться - у нее появился
второй дом в Москве, более обжитой и человечный, чем первый. В квартире жили
несколько семей, все были дружны и сообща встречали праздники. Она запомнила
один вечер, который открыл ей глаза на русское  общежитие. Это был  какой-то
праздник:  может быть,  день  Восьмое марта.  Рене знала, что  должна  скоро
уехать, и для  нее  это  было  еще  и прощание со страной - хотя сказать это
вслух она по-прежнему не имела права.
     Все, как обычно, собрались  на  кухне. Семен Иванович,  один из соседей
Дицки, обычно  устраивавший  кухонные посиделки, человек кипучей и проворной
деятельности, вопросительно поглядел на новую, совсем юную гостью.
     -  Это  Кэт.  Знакомая  Марии,-  представил  Дицка,  и  Семен  Иванович
понятливо кивнул.
     - А  вы сами откуда будете?  - Рене не поняла замысловато поставленного
вопроса и затихла в замешательстве.
     - Она  еще плохо говорит по-русски,- помог Дицка.- И вообще, Семен,  не
спрашивай.
     -  Ясно! -  разобрался во  всем сосед и проникся  к  Рене  уважительным
чувством:  он  любил все героическое.-  Подруге  Марии  у нас  всегда  место
найдется!   -  и  усадил  ее  на  место,  которое  показалось  ему  наиболее
достойным.- Когда ж она сама к тебе приедет, Дицка?
     - Не знаю, Семен,- с превеликим терпением отвечал тот.
     -  И как она вообще? Ничего не  знаем! - сокрушался за него  Семен.- Но
видно, так надо... Вам в Москве нравится? - спросил он Рене: из вежливости и
еще потому, что  ему, как многим москвичам,  в самом деле  позарез  хотелось
узнать чужое мнение о собственном городе, будто своего было недостаточно.
     - Нравится,- пролепетала она.
     -  Ну  вот! -  отозвался  тот,  удовлетворенный.-  А говорите, не может
по-русски. У нас здесь всех лучше. Сушки наши едите? Зубы есть?
     - Есть.
     -  Потому  что  у нас  такое  угощение,  что  без  хороших зубов делать
нечего.- На трех отдельных столиках, сдвинутых  вместе в  один большой, были
дешевые сласти и выпечка: конфеты, сухари, сушки горой и, на счет, бублики.-
А  что Феклы нет? - спросил он у своей крупной, рыхлой жены, сидевшей рядом,
неловко  молчавшей  и предоставлявшей  ему вести  переговоры  с  заграницей.
Супруга застеснялась - за нее отвечал сын, которому  было лет пятнадцать: он
был бойчее и современнее родителей.
     - Нести с собой нечего. Хлебные карточки потеряли.
     - Как это?.. Это сухари в хлебном отделе по карточкам даются,- объяснил
он Рене, ровным счетом ничего из этого  не понявшей.- Что  ж у них, и  хлеба
нет?
     - Не знаю,- сказал сын.
     - Так  спроси!  Без хлеба-то нельзя... Ладно, разберемся. У  нас  вроде
праздник сегодня?  Женский  день?  Может,  по  этому  случаю  того-этого?  -
загорелся он,  обращаясь за  разрешением  к  жене,  которая,  как оказалось,
правила его балом.
     -  Ничего.  Женщины потерпят,- ответила  она за всех.- Мы еще  к  этому
празднику не привыкли.- А там -  как знаешь,- прибавила она  затем:  чтоб не
предстать в глазах соседей семейным деспотом.- Как  хотите,- но  муж уже все
понял.
     - Нет так нет. Чаем  обойдемся,-  не  унывая решил он и послал сына  за
отсутствующими  соседями:  - Давай  зови их.  Что это значит - нести нечего?
Сегодня им нечего - завтра, может, нам? Тут на всех хватит...
     Сын привел приятеля, сына соседки - сама она осталась дома.
     - Что мать не пришла? - спросили его.
     - Не хочет.
     - Садись ты тогда. Вот тебе за двоих большая чашка...
     Чуть  позже пришла  и она  -  стала на  пороге,  глядя  на  собравшееся
общество.
     - Садись, что стоишь? Что раньше не шла?
     -  Да злюсь на себя,  что карточки потеряла,- и присела  на край стула,
будто отсутствие паевого взноса не давало ей прав на большее.
     - Как это потеряла? Небось украли?
     -  Может, и  украли,-  согласилась  она.- Никого ж за руку  не поймала.
Давайте лучше не говорить об этом.  А то снова переживать начну. Налейте мне
чаю, попрошайке.
     - Да конечно нальем. У нас гостья сегодня. Подруга Марии.
     - Вижу. Поэтому и пришла: любопытная... Совсем, гляжу, молодая.
     Самой  ей было лет  тридцать пять,  она  работала в  типографии  и жила
вдвоем с сыном.
     -  Вот я и  говорю! -  сказал  Семен,  хотя  прежде не  говорил  ничего
подобного.- Ей бы в  школе учиться. В  институт ходить,  а она по заграницам
мотается. И серьезная вроде девушка. Положительная...
     Рене  знала, что речь  идет о ней, и обратилась за помощью к Дицке. Тот
наскоро перевел.
     - По-французски говорят,- заметил наблюдательный Семен.
     - А ты откуда знаешь? - не поверила жена.
     - А я так - не понимаю, но угадываю. Так ведь? - спросил он Рене.
     - Этого нельзя спрашивать, Семен,- сказал за нее Дицка.- Я сам не знаю.
     - Так я и не спрашиваю,- лукаво возразил тот.- Вслух только свое мнение
высказываю...
     Семен Иванович  излучал некую постоянную  живость, тепло  и участие. Он
пронял ими Рене.
     - Это неважно,- улыбаясь сказала она на своем чудовищном  русском.- Кто
я и откуда...- и неожиданно для себя самой добавила: - Скоро уезжаю...
     Дицка вопросительно глянул на нее. Семен  Иванович понял без дальнейших
расспросов.
     - А вот  за это-то надо и выпить! - решил он.- И тут  ты меня, жена, не
остановишь!..-  и пошел к себе  и мигом вернулся с сокровенной бутылкой. Все
молча ждали его возвращения, будто он чего-то не договорил и остальные ждали
продолжения его речи. Оно и в самом деле последовало:
     - За благополучное возвращение ваше выпьем - не знаю, как вас по  имени
и отчеству, только думаю, никакая вы не Кэт -  но это уж не наше дело. Что ж
мы, не понимаем?  Он вон как Марию ждет. Весь извелся. А когда приезжает, вы
и представить не можете, что  с ним делается. Весь изнутри горит и светится.
Вы приехали - он и то вон: просветлел весь, забегал, засуетился... Вон какую
жизнь себе  выбрали. Врагу  не пожелаешь,- и стал разливать  водку, сберегая
каждую каплю и распределяя всем поровну.
     А мать Дицки, сидевшая до того рядом немым  статистом, не  понимавшая в
разговоре ни слова и в нем не участвовавшая, здесь, кажется, все поняла и ее
старое  сморщенное  лицо печально  дрогнуло  и  застыло затем в еще  большем
оцепенении...
     В  середине  марта  34-го кончилась  учеба  Рене в  школе. Ей  было уже
двадцать. Заместитель Берзина вызвал ее  незадолго до этого к себе, спросил,
куда бы она  хотела поехать: у нее был выбор  из нескольких стран. В  Китай,
сказала  она,  найдя эту  страну в коротком списке. Почему туда?  Потому что
Китай был тогда горячей точкой  планеты. Там действовала своя Красная Армия,
освободившая   районы,  которые   были  названы  советскими  и   управлялись
коммунистами. Им помогали антифашисты разных  стран, и  в  первую очередь  -
Советский  Союз, принимавший дело  китайской революции за  свое собственное.
Даже балет Глиэра, так ей понравившийся, был посвящен китайской революции...
     Все это она говорила, потому что привыкла к этому времени читать газеты
и при необходимости говорить цитатами. Да она  и в самом деле так думала, но
было еще одно обстоятельство, которое побудило ее к этому выбору и о котором
она умолчала.  Рядом  с  Китаем  была Япония, а в  ней  -  Пауль.  Когда вам
предлагают  поселиться  в чужой,  незнакомой вам  стороне,  то  вы  поневоле
стараетесь держаться людей, хоть сколько-нибудь вам знакомых...
     - В Китай так в Китай,-  сказал он.- Нас это  тоже  устраивает. Вас там
ждут  с нетерпением... Погодите,  Рене,- остановил он ее, будто  она  хотела
уйти раньше  времени.- Тут для вас  подарочек...-  и, порывшись  в  бумагах,
подал  ей  лист   бумаги,  вполовину   исписанный  знакомым   почерком.  Она
подпрыгнула от радости и неожиданности.
     - Можно здесь прочесть? - по-детски попросила она.
     - Читайте,  конечно,- и  стал наблюдать за ней черным оком  испытанного
ловца душ, их знатока и поимщика.
     Это  было письмо  от  отца,  переданное  бог  знает какими  путями,  но
наверняка -  по  просьбе  ее собеседника.  Отец остался верен себе:  написал
только о своих делах и еще, намеками, о каком-то особом положении во Франции
-  не  мог ради такого  случая съездить в Стен, навести справки о сестре и о
матери. А может, писал наспех, по требованию...
     - Я могу взять это с собой?
     - Да, конечно!.. Только туда его не берите...
     Это  было самым обидным из всего им  сказанного, но она была  все равно
благодарна ему, что называется, по гроб жизни...
     Ей  предстояла  дорога в Китай: снова через Берлин - в Италию и  оттуда
пароходом до Шанхая.


3
     У нее было два паспорта: один - до Берлина, другой  - для последующего,
вполовину  земного  шара, путешествия.  В первом  была  голландская фамилия,
которую  невозможно было произнести без насилия над собой:  она боялась, что
не вспомнит ее или не  выговорит. Прежде она легко пересекала границы: у нее
было  простодушное  и  приветливое  от  природы  лицо,  в  ней  трудно  было
заподозрить  злоумышленницу, и  она  научилась этим пользоваться - здесь  же
испугалась. Все, однако, прошло гладко. Ей дали место в люксовом вагоне (что
было нечасто, потому что денег у Разведупра было мало и на всем экономили) -
немец-пограничник  отнесся  к ней  снисходительно:  изучил только  печати  в
паспорте, остался  ими доволен  и вернул, ни  о  чем не спрашивая. В Берлине
она,  выполняя  инструкции,  сдала вещи на хранение в  соседнем  универмаге,
прошла  налегке  в  туалет, изорвала голландский  документ  в мелкие клочья,
спустила их в унитаз,  а фотографию, как ей было сказано, тоже изорвала,  но
не отправила туда же, а разжевала  и проглотила, будто сброса в  канализацию
было недостаточно. После этого она стала уругвайкой Денизой  Жислен двадцати
трех лет, родившейся в Брюсселе и проживавшей в Нью-Йорке, там же получившей
паспорт, а китайскую визу - в китайском посольстве в Риме. Она ехала в Китай
на  два  года  -  для изучения языка  и местных нравов.  Быть  уругвайкой ее
определили  товарищи  из  Управления:  устроили  ей  экзамен  и признали  ее
испанский для этого достаточным. Между тем она учила его только в лицее и не
имела потом  практики. Расчет был на то,  что у нее не будет случая говорить
на  этом языке,- или же  на то, что в Уругвае так  коверкают  испанский, что
сами испанцы плохо его разбирают.
     В  Берлине она пробыла ночь. Она  еще раз проверила вещи и, заглянув  в
лыжные  ботинки, оставшиеся с альпийского курорта, к великому ужасу  своему,
нашла, что  они  набиты  -  хуже не придумаешь -  страницами,  вырванными из
журнала  "Большевик". За это и в  Москве могло попасть: могли спросить,  как
она обращается с партийной печатью,- а о чем бы спросили здесь, лучше было и
не думать. Это была ей наука. Она была серьезная, осмотрительная девушка, но
каждый из нас может быть поразительно беспечным. Впрочем, говорила она себе,
это палка  о двух концах: бездумность опасна, но без уверенности в себе тоже
не обойдешься,  а  где  грань  между одним  и  другим,  никто сказать  не  в
состоянии. Она сожгла скомканные листы, набила ботинки немецкими газетами  и
решила впредь быть внимательней. "Не надо вообще,- говорила она себе,- брать
в дорогу лишнее. Лыжные ботинки в Шанхае пригодиться не могут, я взяла их из
женского скопидомства и еще,- добавляла она  в свое оправдание,- в память  о
моей несостоявшейся светской жизни."
     Через день она была в Милане,  красивейшем, описанном Стендалем городе.
Она не имела времени обойти его  или хотя  бы обвести взором, но постояла  в
священном  трепете перед "Тайной  вечерей"  великого  Леонардо:  есть м