в.  Проблема  была деликатная: с одной  стороны, они не  обязаны
были платить, с другой - если с кого и можно  было  взять, то только с них и
ни с кого больше.
     - С Альбера будем  в этот раз? - спросил Камилла  коренастый: дядя был,
видно, главным в этой чрезвычайной комиссии.
     - С какого?
     - Рени, конечно.
     -  С врача?  - Камилл  помедлил, будто в городе было несколько  людей с
таким именем и фамилией.- Сколько он в прошлый раз дал?
     - Десять франков. Он деньги лопатой гребет.
     - Альбер Рени,-  не  слушая  его,  повторил Камилл и тронул в  раздумье
подбородок.- Как бы нам не оттолкнуть  его от себя совсем? Может, через  раз
просить будем? Не отойдет он от нашего движения?
     - Не отойдет!  А отойдет, так живо напомним. Враз клиентуру отобьем. Он
в Даммари-ле-Лис живет, а не в поганом Мелене.
     -  Нельзя  интеллигенцию отталкивать. Она  может пригодиться...  Он  на
прошлой неделе одну  из наших  пролечил,- виновато объяснил он.-  Совершенно
бесплатно.
     - Это кого же? -  Долговязый, как оказалось,  был  не вовсе  лишен дара
речи.
     - Нашу родственницу по  матери. Из Фонтенбло... Матери не откажешь - ты
ведь ее знаешь.
     - Булочницу?  -  вмешался  другой,  знавший  всех  в  городе и  за  его
пределами.
     - Да,- и Камилл поспешил прибавить: - Но чисто рабочего происхождения.
     Коренастый глянул  скептически, но не  стал возражать: в  ячейке царила
дисциплина и субординация.
     - Так брать или нет?
     - Попроси два  франка.  Скажи, на  бинты для  демонстрантов  - ему  это
понятно будет. Как-никак, его профессия.
     Коренастый занес в блокнот.
     -  Кому  идти?  Я к  нему  не пойду: он  давеча  мимо меня прошел и  не
поздоровался. И на прошлой неделе тоже. Совсем зазнался.
     - Поль сходит.- Камилл  оборотился к долговязому, и  тот молча кивнул.-
Скажешь, Камилл привет передает. Пролетарский. Кто дальше? Камилл Руссо? Это
тот, что всем  сочувствует? Его  в списке  правых видели. Мне об этом сказал
совершенно достоверный источник из их лагеря. А еще мой тезка!
     Коренастый был  настроен в  отношении  Камилла Руссо куда  добродушнее:
видно, у каждого здесь были свои любимцы и антипатии.
     - Боятся промахнуться,- объяснил  он.- Но он хорошо дает. Вы,  говорит,
моя тайная  любовь. Так в прошлый  раз сказал. И  в гостиную  позвал. Обычно
дальше прихожей не пускают.
     -  Эту тайную любовь  нужно двойным  обложением  наказывать.  Мы  не  в
борделе.  Нам не  только их деньги  нужны  - но и  публичные признания  этих
умников.  Хотя  они  часто  гроша  ломаного не стоят. Пусть  даст сорок. Для
митинга  в  честь  Советской  России.  Мы там  такое  угощение закатим,  что
полгорода  придет.  Так  наверху велели. Особо важное  мероприятие...  Руссо
этот. Вечно на двух стульях сидит.
     - К нему идти? - спросил долговязый: он был у них главный мытарь.
     - А как же? Он  к тебе не придет  - ты  для  него  не та птица. Где он,
интересно, правым  платит? В карточном притоне, наверно.  На  улице Фаберже.
Они все там собираются. Капиталисты - они и в свободное время только и умеют
что деньги делать. Другого ничего не знают и знать не хотят.
     - Где это?- поинтересовался коренастый.
     -  А  ты не  знаешь? -  пренебрежительно  удивился Камилл.-  На углу  с
маршалом Петеном. Там вечно шторы занавешены - не видел разве? А не даст - и
на него управу найдем. Он у нас охотник, ему раз в год разрешение надо брать
на отстрел уток, а у нас в мэрии свой человек в этом отделе - он у нас тогда
побегает и попляшет. Денег нет,- пожаловался он Рене.- Листовки напечатать -
и то не на что. То, что собираем, почти все департамент себе берет: у партии
там свои проблемы. В прошлом году кое что мэрия оплатила, так  в этом пришли
проверять  - скандал  закатили:  мол,  городские деньги на  партийные  нужды
направляете! Чуть до суда дело не дошло!
     - Что народные деньги на их любовниц и на колониальные войны идут - это
их не волнует,- проворчал коренастый.
     - О чем ты говоришь?! - воскликнул Камилл.- Народные деньги для них -их
собственные! У нас каждый  франк на счету,  а они в миллионах обсчитываются!
Ничего! Скоро  все переменится: кто  был ничем, тот станет всем  -  кто  это
сказал, Рене?
     - Энгельс.
     - Правильно! -  одобрил тот.-  Сразу видно, своя в доску.  Он  вместе с
Марксом. Заложили основы нашего мировоззрения!..
     Через  месяц  бабка  сообщила ей, что семья  будет платить за учебу, но
жить она  будет  в  Стене -  последнее было  произнесено ею категорически  и
бесповоротно. Платил за учебу Андре: выразил такое пожелание...
     Рене прощалась с  ними со сложным, противоречивым  чувством.  Ее  здесь
приняли, приютили  на время, но полностью своей не признали и на продолжении
родства не настаивали. Сказали, что всегда будут ей  рады, но о  комнате уже
не было речи: она  была член  семьи, с которым вели себя не по-родственному.
Но она  не  возражала, а  согласилась и с  этим. Дело  было  не в  поведении
отцовского семейства: в  конце концов, они и к отцу так  относились, и ей не
на что было жаловаться. Ей показалось в какой-то момент при расставании, что
она сама привыкла или приучила себя к  тому, что у нее ничего нет и не было,
и ей стало грустно  от этого, потому что каждому хочется хоть что-то иметь в
этом мире,  хоть  чем-то да свободно распоряжаться  -  особенно когда вокруг
тебя столько людей, живущих с легкостью и в достатке...


7
     Лицей  носил имя  Расина  и  располагался  в аристократическом квартале
Парижа - на том его радиусе, что  идет от центра к Сен-Дени и Стену, так что
Рене, чтоб добраться до  учебы, нужно было лишь проехать  час  на трамвае  и
пройти полчаса пешком, получая всякий раз наглядный урок планировки большого
города,  состоящей в центростремительном и неприметном исчезновении нищеты и
броском центробежном приращении богатства. В лицее были высокие арчатые залы
и длинные,  узкие и столь же высокие коридоры. Он был построен пятьдесят лет
назад -  как учебное  заведение, за эти годы  успел  выйти  из моды,  но и в
старости  смотрелся величественно:  как  обломок уходящей  в  прошлое эпохи.
Ученицы  здесь  заметно отличались от бывших одноклассниц  Рене: они были, с
одной  стороны,  более  независимы,  взрослы  и  самостоятельны,  с другой -
скреплены  более  жесткой  и  неприметной  на первый  взгляд  дисциплиной. В
прежней  школе  было  больше  послушного  стада,  но  больше  и  порывистой,
непредсказуемой вольницы. Преподаватели  здесь вынуждены  были  считаться  с
лицеистками   и   соблюдать  известную   осторожность:   родители  их   были
обеспеченные и часто влиятельные люди.
     Рене  получила стипендию, давшую  ей  возможность  учиться, не платя за
образование.  Она  с  успехом прошла собеседование и привела в восторг  двух
экзаменаторш, рассказав им о  противоположных  мирах  и безднах по  Паскалю.
Мэтр Пишо, лицейский преподаватель литературы, на экзамене не присутствовал,
но был о  нем наслышан и встретил ее  с  нескрываемым любопытством. Это было
первое занятие Рене в новой школе и как бы ее представление  классу, который
тоже ее разглядывал - но не как мэтр Пишо, в упор и без стеснения, а мельком
и  ненароком:  как  умеют  это дети и  подростки, не  желающие выдавать свое
любопытство.
     - Кто что прочел  за лето? - Мэтр Пишо оглядел своих питомиц.- По лицам
вижу - утруждали себя не  очень. Невинны, как агнцы,  чьи глаза не  утомлены
чтением.-  Это  был старик-холостяк с  заостренным  кпереди лицом,  с белой,
когда-то богатой шевелюрой и перхотью на  воротнике, которую он недовольно и
небрежно с себя стряхивал.- С  вами все  ясно. А вот новая где?..- и поискал
Рене глазами, хотя давно ее высмотрел.- Ты осилила что-нибудь?
     - Я много что прочла. Целые дни читала.
     Рене не оробела от его бесцеремонного обращения: она была не из робких,
а когда к ней приставали с расспросами, делалась строптивей прежнего.
     - Других дел не было? Клубнику полоть? Или фасоль? Что там еще - в этих
огородах полют?  Я сто лет этим не  занимался. И в детстве, помню,  безбожно
отлынивал.
     - У меня бабушка огородом занималась.
     - Да?..-  Месье Пишо знал о ее простом происхождении и  о  том, что она
будет учиться на казенный счет, но не стал распространяться  на  эту тему: в
лицее  считали дурном  тоном  говорить  о  денежном положении  учениц  (хотя
постоянно о нем помнили) - и только глянул иронически.- И  что  же ты любишь
больше всего? Какие книги, я имею в виду.
     - Трагедии. Что-нибудь героическое.
     Ответы  ее: вопреки смыслу слов - звучали задорно  и почти  насмешливо.
Класс  принял  их  поэтому  за скрытую  издевку и  одобрительно  заерзал  на
стульях: решили, что пришла новая озорница и забавница.
     - А комедии - нет? - спросил на всякий случай месье Пишо.
     - Нет. Что над людьми смеяться? Я этого не одобряю.
     Класс засмеялся. Теперь и месье Пишо уверовал, что над ним потешаются и
водят его за  нос. Но поскольку придраться было не к чему: все было в высшей
степени чинно и благообразно - он решил ничего не  заметить,  но отступить в
тень и переключиться, в целях маскировки, на собственную персону.
     - А я  вот - наоборот, комиком стал. Гримасы корчу, а они  хохочут. Так
ведь,  Селеста?..  Где  она?..-  Он снова поискал  по рядам, нашел союзницу,
неудачно  прошелся на ее счет: - Это ты? Я тебя не узнал. Вон  какая за лето
вымахала!
     Это  была  фамильярность, непозволительная  даже для  шута, которого он
сейчас разыгрывал. Селеста возразила:
     - Не вымахала, а выросла, месье Пишо.
     - Какая разница? Это синонимы.
     - Пусть синонимы, но вымахивают пусть другие. А я расти буду.
     - И дальше?..-  но Селеста оставила без  внимания  новую скабрезность и
пренебрежительно  отмолчалась.  Это  была  рослая, преждевременно  созревшая
блондинка, бывшая здесь верховодкой. Учителя любят таких: они для них как бы
рупор и лицо класса - с ними можно вести переговоры, но можно и нарваться на
отпор, на мелкие неприятности.
     - Ладно. И  здесь не  нашел  сочувствия.-  И  снова оборотился  к Рене,
по-прежнему его интересовавшей.- Что ты такое про  бездны  Паскаля говорила?
На экзамене. Говорят, слезу у мадам Шагрен прошибла. Расскажи и им тоже. Они
ж, небось, не знают. Хотя  проходили...- и глянул на нее вопросительно, а на
остальных - с легкой каверзой.- Что там за бездны? На ровном месте?
     Рене примолкла. Она почувствовала подвох, но отступать было некуда.
     - Своими словами рассказать?
     - А чьими же?
     -  Паскаля.  Лучше все  равно не  скажешь,-  и стала  читать  нараспев,
вначале несерьезно, почти шутливо, затем невольно разволновалась, и голос ее
задрожал и напрягся: "Человек - всего лишь  тростник, слабейшее из созданий,
но  это  тростник  мыслящий.  Чтобы уничтожить его, не надо всей  Вселенной:
достаточно  дуновения ветра, капли воды. Но  пусть Вселенная уничтожит его -
человек все  равно выше ее, потому  что  знает,  что  расстается с ней и что
слабее ее, а она этого не знает..."
     -  Про тростник - хорошо. Они  должны это знать,  но все равно  полезно
лишний  раз  послушать.  Наизусть  шпарит,-  сказал  он   классу  с  видимым
удовольствием.
     - Времени было много - вот и выучила,- сказала Рене.
     - Нечего было делать и выучила,- неточно повторил он, запоминая.- Давай
теперь про бездны.
     - Бездны я сама с тростником сопоставила. Это мое изобретение.
     - Да ну?! - совсем уже удивился он.- И как они звучат вместе?
     - Сейчас  скажу... Рассуждение  про тростник кончается  словами: "Итак,
все наше достоинство - в способности  думать. Только мысль возвышает  нас, а
не пространство и время, в которых мы ничто. Постараемся же мыслить  верно -
в этом основа нравственности..."- и примолкла, раздумывая над продолжением.
     - Хорошо - будем мыслить правильно,- повторил он, следуя за этой хорошо
известной  ему мыслью,-  в этом основа морали.- Скептик и атеист, он понимал
всю таящуюся в  этих  словах пропасть  сомнения,  и  это-то и вызывало в нем
удовольствие,  которым  он  не мог поделиться со своими  слушательницами.- А
бездны где? Ты же к ним нас подвести хотела? Где связь? - подторопил он  ее,
потому что был нетерпелив и непоседлив.
     - В том, что человек должен, но не может  мыслить правильно. Так он сам
пишет  в  отрывке  о  двух  безднах.-  Рене  поглядела   на  него  с  особой
проницательностью и стала, приблизительно уже,  читать на  память Паскаля: -
Перед  нами  две  бесконечности.  Одна огромно большая,  другая беспредельно
малая.  Человек  находится  между  ними,  между двумя крайностями.  Он может
наблюдать и понимать только то, что окружает его и лежит перед его  глазами,
что  близко ему размерами.  Середина  -  наш удел,  нам  не дано  преступить
границ,  предназначенных  нам  природой. С одной стороны, все  достоинство в
мысли, с другой  -  не  познать  непознаваемое. Где выход?  Нет  выхода,-  с
грустным разумением  сообщила  она  ему  и  снова  прочла  на память: "Начни
человек  с самого себя, он  бы понял, что ему  не  дано выйти за собственные
границы. Мыслимо ли, чтобы часть познала целое?.."
     - "Чтобы часть познала целое!" - вскричал учитель.- И опять наизусть! -
Это дословное цитирование  в особенности вывело его из себя: взволновало его
заскорузлое сердце - вместе с дрожащими струнами ее  голоса.- Все! Я тебе за
год вперед отлично ставлю - только не читай нам больше всего этого!
     - Почему?  - возразила Селеста, которой и Паскаль, и Рене понравились.-
Можно и почитать. Хоть знать будем.
     - Видишь,  еще и  помогать мне будешь,- сказал Пишо - уже  потише.- Ты,
небось, преподавателем литературы хочешь стать?
     - Почему? - Рене не думала о таком будущем.
     -  А  кем ты еще можешь быть? - с  неожиданной сухостью спросил он.-  С
такими восторгами и с  таким происхождением?.. "Человек  должен, но не может
мыслить  правильно."  Этим  обычно  кончают  жизнь, а  ты,  Рене  Марсо,  ее
начинаешь. Хорошо, если преподавателем литературы станешь. Иначе  добром это
не кончится...
     После  урока  девушки обступили  Рене, сидевшую  до  этого особняком на
отдельной парте.
     - Ловко ты его поддела,- похвалила Селеста, одобрительно глядя на нее.-
В лужу посадила.  Он сам Паскаля не  знает -  если  и  знал когда, то  забыл
давно. Пыжится, а толку мало.
     - Мы его не  любим,- подтвердила и  другая, Пьеретта.- А я про  Паскаля
ничего не слышала. Надо почитать будет. У меня дома должен быть. У родителей
целый шкаф литературы. Только не читают.
     - Нужно правильно мыслить,- протянула третья, Летиция: она на следующем
уроке пересела к Рене, чтоб рассказать ей о своей  любви к мальчику, который
старше ее: все остальные об этом слышали.- А как тут мыслить, когда в голову
целый день одно и то же лезет.
     - И что тебе в голову лезет? - Пьеретта прекрасно знала, что именно, но
решила познакомить ее таким образом с новенькой.
     - Пьер, конечно! - Летиции был настолько приятен предмет разговора, что
она готова была говорить о нем с утра до вечера.
     - Как вы целуетесь?
     -  Если бы! Я бы не  против. Хуже в тыщу раз!..- И поскольку все ждали,
поведала: - Как он после меня к другим женщинам идет. К нехорошим.
     -  К  проституткам,  что  ль? -  Селеста  любила  называть вещи  своими
именами.- Да он сдрейфит сто раз, прежде чем подойдет к такой.
     - А ты откуда знаешь? - ревниво спросила та.
     - Что ж я,  его  не  видела?  Смотрела, как  вы возле  школы стояли. Он
сюда-то боится войти - не то что в бордель.
     - Куда?! Ой какие ты слова говоришь! - скривилась  та.- Теперь только о
нем думать и буду!
     -  Нашли  что  обсуждать,- сказала  Пьеретта, не глядя на Рене и уже не
скрывая иронии.- Тебе сказано: думай правильно - в этом твое счастье.
     - Для счастья, положим, маловато,- признала Селеста.- Думай не думай, а
если денег нет, ничего хорошего не надумаешь.
     -  Да  и кто  решать будет,- сказала четвертая, самая разумная из них и
самая рассудительная,- правильно я думаю или нет? Если месье Пишо только.
     -  Для  этого  учиться надо,-  полушутя-полусерьезно  возразила  Рене.-
Книжки  читать.-  Девушки  потупились и  примолкли.- Я сюда учиться пришла,-
сказала Рене с вызовом, будто кто-то оспаривал у нее это право.
     - Все сюда для этого пришли,- возразила Селеста.- Что тут еще делать? -
А другая, до того не проронившая  ни слова, спросила невпопад, или у нее это
вырвалось:
     - Зачем тебе это? Бедная, что ли?
     Ее одернули, подруги обменялись с ней выразительными  взглядами, ничего
вслух  не  сказали,  но взгляды  их  были  красноречивее, чем  ее  случайная
обмолвка...


8
     Дома успехи ее были приняты с гордостью, хотя и без излишнего восторга.
Родители  промолчали, когда она объявила  им  о поступлении  в  лицей:  дочь
уходила в чужие, неведомые края, и у них не находилось слов ей в напутствие.
Жоржетта  подошла,  правда,  пару   раз  к  новым  учебникам,  взяла  их   с
осторожностью  и даже  опаской,  будто они вышли  из-под  другого  печатного
станка, нежели прежние,  открыла, попробовала вчитаться, отложила эту затею.
Жан вообще не брал книг в руки - этот торчал после работы в кафе и на улице,
был на людях, там говорил и слушал, и ему не нужно было ничего другого.
     Он  продолжал  брать  Рене на свои  cходки  -  называл  ее теперь "моей
падчерицей-лицеисткой".  Жоржетта  была  этим  недовольна.  Вначале  она, по
обыкновению  своему,  молчала  -  только  неприязненно  супилась,  затем  не
выдержала:
     - Может, ты оставишь ее в покое? Она еще уроков не выучила.
     - Да у нас сегодня ничего не будет.  Обсудим только план работы на год.
И  бутылочку  раздавим.- Жан почувствовал себя  виноватым и  попытался таким
образом отшутиться. Жоржетта не поняла, вспыхнула:
     - Ей и пить с вами?
     - Да ты что, мать?!  - искренне  удивился он.-  Что ты говоришь вообще?
Мне  бумагу  надо  завтра  отослать. А я строки не могу сочинить. Говорить -
пожалуйста, хоть  с утра до вечера, а писать - баста,  тормоз...  Пусть сама
решает, идти или нет,- сказал он затем, не желая брать  на  себя всю полноту
ответственности.- Она уже взрослая.
     - Я хожу туда не потому, что меня Жан зовет,- сказала Рене матери, и та
уставилась на нее в недоумении.- Я тоже  считаю, что  за права рабочих нужно
бороться.
     - Видишь,  как  мы ее  распропагандировали! -  обрадовался отчим.-  Она
вообще молодец - я ее недооценивал...
     Матери это все  не  понравилось,  но она, будучи самолюбива и обидчива,
больше в их дела не вмешивалась.
     Между тем Рене не только думала, что надо  бороться за свои права, но и
считала, что Жан и  его  приятели  не спешат с  этим:  много говорят и  мало
делают, а иногда просто ищут повод для выпивки. В ней с возрастом проснулось
нетерпение, требующее  поступков  и  не удовлетворяющееся  словесами. Это  и
привело  ее к  событию,  которое  повлияло  на  все  последующие в ее жизни.
Поначалу оно представлялось незначительным, но так  устроен белый свет,  что
наибольшее влияние на нашу судьбу имеют именно такие, относительно невинные,
наши действия.  Всему  причиной была еще и ее чрезмерная грамотность, никому
не  принесшая  в  жизни  счастья,  и рано  пробудившаяся  любовь  к  ученому
остроумию, к тому, что сами французы называют "bon mot", "бонмо", а мы их за
это - "бонмотистами".  Но  главное было, конечно, что она перешла  от слов к
делу,- это была  ступенька, поднявшая  ее  на новый пролет опасной  и шаткой
лестницы.
     Они  возвращались как-то с отчимом  домой  после  очередного  заседания
ячейки.  Жан  не  успел в этот  раз залить бушевавший  в нем  пожар  любимым
красным и не мог поэтому успокоиться: цеплялся то за одно, то за другое...
     -  Гляди!  -  возмутился  он,  увидев  плакат  на  стене  дома.-  Опять
приклеили!  По  ночам,  что  ль,  стараются?  Или  пока  мы  в  кафе  сидим,