ожно. Сидят  в  кафе,  наливаются - нет  же
ничего за душою.  Я  арабов  сам не люблю: вечно о  деньгах говорят.  Просто
нехорошо вышло - поэтому и  вмешался... Видишь, я и здесь кругами, как заяц,
хожу,  петли  наматываю.  Нет  во  мне,  как  говорит  товарищ Ив,  прочного
стержня...
     Он хотел обратить все в шутку, но у Рене было другое  настроение, и она
перебила его:
     - Они не у себя дома! И у них нет ничего!
     -  И  тебе поэтому жалко их? Жалеть всех надо, Рене - не одних чужих да
нищих. Иначе на милостыню растратишься. Себе ничего не останется.
     - А мне и не надо! - с вызовом сказала она.- У меня нет ничего!
     - Как так?.. У тебя отец, мать, дом свой?..- и глянул непонимающе.
     - Книги у меня есть,-  уклонилась от прямого  ответа она.- А мне больше
ничего не надо.
     Дени  озадачил этот разговор, он передал  его Жану - тот встретил его в
штыки:
     - Слушай ее больше! Она  не меньше всех, а больше всех  получить хочет!
За  нищих, видите  ли, заступается -  авось, и ей перепадет! Я, Дени, больше
всего на свете не люблю нахлебников, а ей вон и стрекоза по  душе и Мохаммед
этот, которого в три шеи  гнать  надо, потому как он никому тут не нужен. Мы
только морочим всем  голову антиколониализмом этим: не знаем, чем еще страху
на хозяев нагнать!.. На кой он тут, этот Мохаммед? - и поглядел неприязненно
на  товарища. Это злое чувство  было порождено, конечно  же, не  арабом и не
Дени, но кем - этого он не мог сказать и приятелю.- Я ей скажу при случае...
     Теория всеобщего  подаяния его не устраивала, он был ярый ее противник:
не был он и сторонником идеи общего  равенства - во всяком  случае,  в своем
собственном семействе...
     Случай,  о котором  он  говорил, вскоре  представился. Надо отдать  ему
должное, до этого он  скрывался и соблюдал по отношению к Рене приличия.  Ей
даже удалось  уговорить родителей  пойти с  дочерьми в  театр,  а именно - в
"Комеди  Франсэз":  давняя  ее  мечта,  к которой  они прежде  относились со
скептическим недоверием.  Сами они никогда  в театре не бывали,  она же была
однажды  с  классом.  Тогда давали  Расина,  и  спектакль вызвал у нее  бурю
восторга.  Теперь  ей хотелось посмотреть  корнелевского Сида, но  Жан, едва
услыхал о герое-аристократе, весь скривился и сослался на особую занятость в
этот  вечер: успел сделаться дипломатом. Сошлись на Мольере, на "Мещанине во
дворянстве" - почему Жану полюбился именно этот персонаж,  Рене пока что  не
знала. Собирались в театр тщательно и  задолго.  Пошли  вчетвером,  чтоб  не
оставлять   дома  четырехлетнюю   Жанну,   хотя  Рене  знала,   что  полного
удовольствия  с  сестрой  не  получит.  В  фойе театра и,  еще  больше  -  в
шестиярусном зрительном зале,  с  его  позолотой и  красным  бархатом  -  ее
охватил знакомый ей священный театральный трепет, но когда открыли занавес и
по сцене задвигались мольеровские герои,  оказалось, что  смотреть спектакль
лучше все-таки в одиночестве или среди шумных одноклассников, но уж никак не
в  компании  близких  родственников.  Жан  делил  внимание  между  сценой  и
семейством и все время оборачивался на жену, на детей - словно нуждался в их
поддержке и без них не мог смотреть игру дальше; Жоржетта, хоть и глядела на
сцену не  отрываясь, но как-то слишком уж подозрительно и  чопорно: будто не
вполне  доверяла  актерам и  самому  автору.  Впрочем, и  она вынуждена была
оглядываться на Жанну и ее одергивать: та  капризничала и просила то поесть,
то пописать. Досмотрели спектакль до конца, финал встретили с облегчением.
     - Ну  и что? -  спросил Жан, когда  вышли  на улицу.-  Не зря  сходили.
Проучили дурака, чтоб  не зарывался.-  Спектакль  привел  его  в благодушное
настроение.- Молодец,  что  сводила.  Искусство - великая сила,- и подмигнул
Рене, которая, напротив, была удручена и расстроена:  и исходом спектакля, и
неудавшимся вечером.-  Каждый  у себя дома хозяин - так в народе говорят - и
нечего глядеть на сторону... Или ты опять не так думаешь?
     Рене и в самом деле была иного мнения.
     - А что  плохого, если человек хочет узнать побольше? - кисло возразила
она.- Если он  мещанин, значит,  ему и  танцам  нельзя учиться?..  Эта пьеса
неправильная. Я Мольера вообще не люблю: он насмешник.
     Но Жан на сей раз не дал увлечь себя на скользкую литературную стезю:
     -   Ты   все  свое...  Учиться,  конечно,  хорошо  -   только  не  надо
заучиваться...  В  любом случае я тебя  долго тянуть не буду. До  четвертого
класса  учись,  а потом иди работай...-  И  Жоржетта не сказала ни  слова  -
только насупилась, прикусила язык  и выругала за что-то Жанну, дернула ее за
руку...
     Жанна на этот раз  ни в чем не была виновата, но Жоржетта знала, почему
сорвала на ней зло. Сказал бы Жан то же самое и в том же тоне о своей родной
дочери, было ей в высшей степени  сомнительно,  но она снова,  в который уже
раз, не стала с ним спорить...



6
     Рене должна  была  начать  работать, но пошла-таки в третий  класс  (во
Франции счет  идет от  одиннадцатого класса  к  первому). Помог ей Робер, ее
родной отец: вдвоем с Жаном они одолели ношу, непосильную для каждого из них
в отдельности.
     Робер приходил к  дочери и раньше. В первый раз это случилось, когда ей
исполнилось десять - она запомнила эту встречу в подробностях. Она  вышла из
школы и увидела невысокого человека в черном пальто, с  круглым, как  у нее,
лицом,  который  поджидал  ее  с  довольно безразличным  и почти посторонним
видом. Она не  могла узнать  его,  потому что никогда  прежде в сознательном
возрасте не видела, а фотографии дают о человеке лишь смутное представление,
но угадала,  кто он, и странное  и тягостное чувство охватило ее:  ей  стало
страшно,  и  первое желание было убежать  от  него  и  от чего-то темного  и
опасного,  что  сопровождало его, как  некое  облако,- она заплакала  еще до
того, как он подошел к ней и представился. Непонятно было, зачем он явился к
ней в этот день: хотел, видно,  напомнить о своем существовании. Он проводил
ее до дому, внутрь не вошел, избегая встречи  с  Жоржеттой,  а по дороге  не
столько расспрашивал ее, сколько говорил о себе, и так, будто вернулся после
долгого отсутствия, в котором виноват был не он, а  внешние  обстоятельства.
Он был теперь профсоюзным активистом, жил с женщиной, которую звали Полиной,
много  разъезжал  и занимался политикой. Он сказал,  что все  время думает о
дочери, о том, как помочь ей в жизни, обещал видеться  чаще, но  затем снова
исчез  на  три  года,  а Рене  не забыла о  нем,  но хранила  в памяти,  как
болезненную  и глубоко засевшую в  сердце  занозу, вызывающую непонятную  ей
тревогу:  будто рушилось или начинало  шататься ее недавно  достигнутое и не
особенно прочное жизненное равновесие...
     Теперь,  когда ей исполнилось тринадцать, он объявился снова, и на этот
раз,  как он сам сказал, надолго. Он навел о ней справки в школе, узнал, что
она обнаруживает незаурядные, даже блестящие  способности, отнесся к этому с
естественной для  отца  гордостью, сказал,  что хочет помочь ей  поступить в
лицей и для этого - ввести ее в круг своей родни и познакомить с женщиной, с
которой теперь жил, с Люсеттой: это будто бы была окончательная его  пассия.
Они снимали квартирку возле  Монмартра. Люсетта  встретила Рене с тем хорошо
разыгранным шутливым теплом и дружелюбием, которые во Франции скорее правило
хорошего  тона,  чем  проявление искреннего чувства,  но различить их бывает
непросто и искушенному человеку - простодушная же Рене приняла их за  чистую
монету.  Люсетта  устроила обед  в честь  гостьи и обещала учить ее  музыке:
нашла у нее необходимые для  этого способности; у нее  было пианино, которое
она возила  за собой  в течение своей тоже непростой, бурной жизни. Это была
давняя  мечта Рене, на исполнение которой она  не смела  и надеяться. Она  с
трепетом являлась на уроки -  всего их  было  три или  четыре  -  одно время
только  о них  и думала,  но занятия сами собой  сошли на нет и закончились.
Робер  был  не  слишком доволен  их гаммами и даже  ими  тяготился: держался
натянуто,  насупливался и заслонялся  от  дочери газетой,  когда  та к  нему
приходила: был, видимо,  плохим  меломаном - так что Люсетта, с оглядкой  на
него, занималась  с Рене  все меньше:  ей-то это было совсем ненужно.  Между
прочим,  отец,  сказавший  ей,  что живет  в  вечных  разъездах,  на поверку
почему-то оказывался все время дома.
     Но  со своей родней  он ее все-таки свел:  позвал  в Даммари-ле-Лис  на
смотрины. Она испросила разрешения у матери и отчима. Жоржетта сказала:
     - Это твой отец, тебе решать.-  И Жан согласился  с этим, нисколько  не
обидевшись из-за потери отцовства, к которому мог бы привыкнуть.  Рене таким
образом потеряла  в один день временного  родителя, исполнявшего обязанности
отсутствующего,   и   приобрела   кровного,   но  еще  более   неверного   и
непостоянного, чем отчим...
     Они  стояли в  тамбуре поезда  пригородного  сообщения.  Был  субботний
вечер, вагоны были переполнены, а Робер забыл заранее позаботиться о сидячих
местах:  он был рассеян.  Черный  паровоз, остро  пахнущий  угольной пылью и
гарью, дергал и тянул за собой вагоны, несясь со скоростью сорока километров
в час, которая захватывала дух и представлялась немыслимо быстрой.
     - Ты  не  робей,  я  поддержу тебя.  В  конце  концов, ты  моя законная
наследница. Других  нет  и,  наверно,  не  будет.  Что  делать,  если  такой
непутевый  отец  тебе достался? Там  у меня  комната -  где  мы жили с твоей
матерью...
     Робер  стоял, прислонясь к стене и виновато склонив голову: и без  того
невысокий, он выглядел в этот  вечер ниже обычного и был особенно склонен  к
откровениям.
     -  Я-то  сам  жить  там  не  буду  -  надо  хоть  за тобой эту  комнату
застолбить, а то останемся, как сейчас, без места,  в тамбуре. Вдвоем легче,
чем  одному.-  И пояснил: - Они  ко мне относятся без большого уважения. Они
народ  оседлый,  положительный, а меня  мотает по  свету: ни  профессии,  ни
семьи,  ни положения. Люсетта -  хороший, конечно, человек, но  семью с  ней
заводить поздно: не в том уже возрасте... А теперь еще  сомнительными делами
занялся  в  их  представлении...-  Круглое,  лукавое  лицо  его  заулыбалось
виновато и с чувством  неловкости - он словно  каялся перед  ней за старые и
новые грехи, но делал это не  вполне искренне, а как бы с  розыгрышем: такое
впечатление было от  многих его  душевных движений и  поступков.- Так что ты
мне там для поддержки  будешь. Рабочая солидарность, верно? -  и  ткнул ее в
бок: как какого-нибудь приятеля-работягу, так что ее бросило в сторону.- Я ж
знаю, ты в ячейку ходишь. Энгельса читала и другим пересказывала.
     -  А ты откуда знаешь? - Ее все время тянуло  говорить ему "вы",  но он
настаивал на более родственном обращении.
     - Жан рассказал. Мы с ним долго о тебе говорили. В кафе вашем, где  они
обосновались.  Мне  родня нужна, чтоб лицей провернуть. Тебе  дальше учиться
надо.
     - Чтоб деньги дали?
     - И  это  тоже.  Учиться-то  ты  бесплатно  будешь.  Стипендиатом.-  Он
поглядел на нее мельком.- Есть такие места для неимущих, но одаренных детей.
А ты, говорят, такая. Но  тут знакомства нужны: у матери они есть, ей ничего
не  стоит поговорить с кем надо. Они  эти  места для себя держат. Для того и
завели: чтоб детей любовниц устраивать. Таков уж наш мир, капиталистический.
Почему, думаешь, мы с ними боремся?..
     Он был из своих, красных, и говорил  их языком, но Рене стало неуютно -
оттого, что ее прочили в такую  компанию. Она  плохо представляла  себе, что
такое  дети  любовниц,  но  смутно  чувствовала, что  соседство это не очень
лестно.
     - А деньги тогда зачем?
     - Деньги никогда не  помешают. Тебя ж кормить  и одевать надо. В лицее,
куда ты  пойдешь, в старом и заштопанном не походишь. Мы  все  это с отчимом
обговорили.  Он  согласился  тебя  учить, если  я  буду  кой-какие  деньжата
подбрасывать.  Стипендию  своего рода. У меня денег нет: не  держатся они  у
меня - вот я и обратился к ним, а они решили тебя на семейный совет вызвать:
посмотреть,  с  кем дело  имеют.  Вдруг  такая  же  непутевая,  как  я.  Мои
рекомендации их  только  настораживают... А у меня  денег  нет,  потому  что
профсоюзы плохо  платят. За повышение тарифов борются, а как  своим платить,
так хуже всяких эксплуататоров.
     - А чем ты занимаешься?
     - Я анархист,- уклончиво отвечал он.
     - Это работа такая?
     Он усмехнулся.
     - Скорее,  призвание. Не говори никому, а моим - в особенности. И  сама
забудь. У нас  с  этим путаница. Есть анархисты,  которые бомбы бросают,- их
все боятся,  мы к  ним  не имеем отношения.  Мы  анархо-синдикалисты...-  и,
оборотившись на  соседей по тамбуру,  еще  больше понизил  голос, хотя  и до
этого говорил полушепотом, а соседи  вокруг были  заняты кем угодно,  но  не
ими.- Не знаешь, что это - анархо-синдикалисты?
     - Нет.
     -  Я как-нибудь расскажу - в другой обстановке и в другом настроении...
У тебя отчим - коммунист?
     - Да.
     - Мы с ними во многом сходимся, но во многом и расходимся и  никогда не
сойдемся  окончательно. У них аппарат превыше всего,  дисциплина, подчинение
рядовых членов  руководству,  а мы  считаем, что  все  наоборот: все  лучшее
рождается  снизу.  Твой  отчим, правда,  тоже  из нашего теста  и  напрасно,
кажется, забрел  в их  казарму. Поэтому-то мы с ним так  легко договорились.
Много денег он не возьмет, а этим,-  он  показал вперед по движению поезда,-
ничего  не стоит выделить из своих бумажников. Ты только не  говори  им  про
Жана и про ячейку. Хватит им меня да Камилла. Поменьше болтай вообще.
     - А кто такой Камилл?
     - Дядю своего  не знаешь? - удивился он, но вспомнил: - Хотя откуда? Вы
ж  совсем от нас оторвались. Надо было  мне раньше свести тебя  с ними ... И
Жоржетта ничего не говорила?
     - Нет.
     - Сильно разозлилась,  значит. Хотя есть на  что,  с  другой стороны...
Камилл  -  тоже  коммунист,  но такой,  что больше на  чиновника  похож.  На
бюрократа. Он и в детстве такой был:  от  сих до сих и ни на  шаг в сторону.
Кого только нет в их  движении. На все вкусы найдутся. Если власть  возьмут,
ничего  во Франции не  изменится.  Потому как  разойдутся  по начальственным
местам - в соответствии со своими наклонностями...
     Дом был  большой,  новый, каменный. Он стоял на привокзальной  улице, а
сам вокзал располагался на границе между Меленом и Даммари-ле-Лис. Мелен был
богат, наряден, похож на Париж, Даммари-ле-Лис беднее,  проще, ниже этажами,
но  та его  часть,  что примыкала  к  Мелену, начинала  тянуться  за богатым
соседом и застраивалась высокими, стоявшими в ряд одинаковыми домами, дружно
упиравшимися в невысокое пасмурное небо двухскатными остроугольными крышами.
Бабушка,  мать Робера,  Франсуаза,  встретила их в  прихожей  и проводила  в
гостиную,  где  ждали   остальные   члены  семейства:  старший  брат  Андре,
приветливый  и улыбчивый хозяин семейной  фирмы,  его молодая  жена Сюзанна,
тоже веселая, лукавая и смешливая, и Камилл - и вправду похожий на чиновника
в  присутственном  месте: неприступный и  чопорный. Сама  бабка, коренастая,
жилистая,  хваткая,  распоряжалась в доме всем и всеми - те ходили у нее  по
струнке и помалкивали. Она повела  разговор, не  оглядываясь на детей, будто
не замечая их:
     - Ты садись, садись - что стала  среди комнаты? - Она разглядывала Рене
с  головы до пят и словно вертела ее в  разные стороны в своем воображении.-
Это у  нас гостиная, мы здесь людей  принимаем  - когда допускаем до себя, а
нет  -  так  и в прихожей  посидят. Лицом-то ты  в  нашу родню:  оно у  тебя
круглое, как у нас - у матери твоей оно поострее было, покрючкастее... Или я
выдумываю,  забывать начинаю? Телом ты  больше в нас - широкая в кости: твои
щуплее, потоньше.  Такими  запомнились во всяком случае  - потому что  я их,
считай, и не видела. В кого умом пошла, осталось выяснить.
     - В нас,- невпопад вставился Робер.- Учится хорошо.
     Большего он сказать не успел, так как не пользовался у матери доверием.
     - В нашу родню - это еще не все,- отрезала она.-  Хорошо, если в Андре:
золотой человек, мы  ее  тогда  с руками оторвем. Хуже,  если  в этого,- она
мотнула головой в сторону Камилла,- но и это полбеды, жить можно, а вот если
в  тебя?..-  и  не  обращая внимания на  Робера,  который  не  стал спорить,
привыкший  к подобным  нареканиям, приступилась к Рене, ожидая от нее первых
признаний,  которые всего ценнее.- Что ты  любишь  вообще?  Больше  всего на
свете?
     - Книги,- послушно и одновременно непокорно отвечала та.
     -  Книги  я и сама  читать  люблю,- возразила бабка, будто  Рене с  ней
спорила.-  У  меня библиотека  целая  - посмотришь  на досуге. А кроме книг?
Книжками жизнь не заполнишь... Наряды? На танцы любишь ходить?
     В Рене проснулось строптивое чувство: ее никогда так не экзаменовали.
     - Нарядов у меня нет.
     - Так уж и нет?
     - Нет. И без них обойтись можно.
     - А танцы?
     - Не ходила никогда.
     - Что ж ты  делаешь тогда?  - будто бы удивилась бабка, а на самом деле
только пристально ее разглядывала.- Если на танцы не ходишь?
     Рене не знала что ответить, и Андре пришел ей на помощь:
     - Да ты, мама, тоже на танцы не ходила.
     - А ты откуда знаешь? Тебя  тогда  не было.- Она поглядела внушительно,
затем поправилась: -  Это когда было? Мы тогда  сызмалу знали, за кого замуж
пойдем,  а  сейчас, говорят,  мужа на танцах искать  надо?..  Тебе  и муж не
нужен?
     - Нет,- отвечала Рене уже с дерзостью и с вызовом в голосе.
     - Вот как! А что тебе нужно тогда?
     - Учиться.
     - И кем ты хочешь стать, когда выучишься?
     Рене подумала и призналась:
     - Не знаю еще... Мне сама учеба нравится.
     - Сама учеба нравится,- повторила бабка, будто в этих словах скрывалась
некая  истина, и, обернувшись к членам  своего  семейства,  пожаловалась:  -
Молодые. Каждый раз удивляют. В наше время так бы не  сказали...  У тебя еще
бабка есть?
     - Есть. Манлет.-  Лицо  Рене  смягчилось  и  потеплело при упоминании о
бабушки по матери.- Я ее люблю очень.
     - И за что же? - В голосе бабки послышалась ревность.- Я  ее не видела.
Она на свадьбу не приехала.
     - Плохо себя чувствовала,- извинился за Манлет Андре.
     - Да плохо! Свадьба  не понравилась. И оказалось, в точку попала... Так
за что же ты ее любишь?
     - Потому что добрая.
     - Не  в  пример мне,  что  ли?..-  Бабка прищурилась ястребом.-  Так я,
может,  тоже  такая.  Когда человек  стоит этого. А перед  тем, кто этого не
заслуживает, нечего и расшаркиваться.
     -  Надо ко  всем быть  доброй,- заметила  Рене,  и  это  прозвучало как
назидание.
     - Это ты из книг вычитала?..- и поскольку Рене не отвечала, спросила: -
Кого ты читаешь хоть?
     - Корнеля.
     - По программе?
     - И по программе и так.
     - А я вот Фенелона. А из последних - Достоевского. Не слышала?
     - Нет,- чистосердечно призналась Рене.
     - И не надо тебе. Без этого достаточно... Ладно. С тобой, гляжу, в один
раз  не разберешься. Приедешь к нам на лето - тогда поближе познакомимся...-
И суховато подбодрила ее: - Это хорошо, что сразу не ясно: чтоб потом скучно
не было. Как вы считаете? - обратилась  она к остальным, но тут же пожалела,
что задала  лишний вопрос, оборотилась к Рене, сказала  с насмешкой:  - Хотя
что их  спрашивать? У Андре вон все на лице написано: тоже, как ты говоришь,
добрый  человек  -  никого  еще  не обидел на моей  памяти,  Сюзанна  только
смеяться  начнет: такая  смешливая,  а Камилл уже  надулся  -  этот ни о ком
доброго  слова не  скажет:  испугался, что новая наследница  объявилась.  Он
деньги  любит считать -  взносы у  всех собирает,- и не  обращая внимания на
среднего сына, который поднял голову и  приготовился к внушительной обороне,
пояснила