н, - тут же сказал  он. - Их профессор. Они
к нему идут завтра сдавать экзамен.
     - И верно! - удивился Огюст.- Как это я запамятовал?
     - Потому что он не из номинативного ряда, а из реального,- объяснил ему
Филип.- Ты ищешь среди номиналий, а не реалий: не в жизни, а в своей башке -
а Морен рядом: есть разница?
     Огюст не поверил  ему: как всякий  философ, он  не  мог согласиться  со
своим коллегой, но спорить  не стал, а  прислушался: на  следующий  день был
назначен экзамен, и  все, что касалось профессора,  могло иметь к ним прямое
отношение.
     - Нам его адрес нужен,- сказала Рене.- Переговорить надо.
     - Не знаю,- с сомнением произнес  разумный человек.-  У него проблемы с
сыном. Я его  ассистент  -  сам  его  жду,  а  он не  едет.  Видно,  крупные
неприятности.
     - Если проблемы с сыном, значит,  точно наш.  Мы  из-за  сына как раз и
пришли. Нам нужно с ним повидаться...
     Это решило исход  дела. Ассистент пошел звонить профессору и вернулся с
полдороги, чтоб спросить имя гостьи. Рене назвала себя.
     - Если  Рене, то идите,- сказал он,  вернувшись окончательно и подробно
объяснив  им,  как  пройти  к  дому, расположенному  по соседству.  Студенты
поглядели теперь на  новичков совсем  не так, как прежде,- удивительно,  как
мало нужно, чтоб вырасти вдруг в глазах отдельных людей и  всего общества  в
целом.
     -  Это  ж надо!  - удивлялся по  дороге  Люк.-  Ничего не  поймешь! Все
говорят и все по-своему! У воров и то понятнее!..
     Профессор  жил  на  ближнем  бульваре.  Дом  был  огромный,  с винтовой
мраморной   лестницей,   ведущей,   кажется,   в   само  небо.   Консьержка,
предупрежденная  заранее, пропустила  их, хотя  и  оглядела с сомнением.  На
этаже была лишь  одна дверь. Ребята  помешкали, прежде чем постучать висячим
молоточком.   Рене  никогда  не  была   в  подобных  апартаментах.  Квартира
профессора занимала этаж  и состояла из  бесконечной анфилады комнат: хозяин
был, видимо, богатый  человек -  независимо  от его  занятий  философией или
вопреки им. Вступив в прихожую, Рене почувствовала себя  еще  более неловко.
На  ней было простое дешевое платье, которого она  никогда не стеснялась, но
здесь сочла бедным, а Люк  и вовсе  сник и глядеть по сторонам и то  боялся.
Встретил  их  профессор   -  высокий,  с   опрятной,   клинышком,  бородкой,
нерасторопный и меланхоличный. Из-за его спины вырисовалась женщина его лет:
видимо, супруга - тоже невеселая и стушевавшаяся при появлении чужих, словно
постеснялась  посторонних, и  молодая особа в фартуке  - очевидно, служанка;
этой все было нипочем - она держалась молодцом в их печальной компании.
     -  Вы  Рене?  -  удостоверился  философ,  прежде чем  впустить  их,  и,
убедившись в  этом,  поведал:  - Мишель говорил о вас. Вы его спасли на этом
ужасном конгрессе. Я надеюсь, при вашем товарище можно говорить такие вещи?
     -  Можно,- сказала Рене,  а  Люк  мотнул  головой: могила,  мол,  а  не
товарищ.
     -  Мишель  неважно  себя  чувствует.-  Отец  замялся.-  Может,  вы  его
развеете.
     - А что у него? - спросила Рене.
     -  Врачи говорят, депрессия.- Профессор не  сразу обронил  это  слово.-
Лечат. Но  вы знаете, это плохо лечится.- Жена  в  этот миг вздрогнула, и он
понял, что сказал лишнее, и поспешил проводить их к сыну.
     Мишель лежал  в  одной  из  комнат  бесконечной анфилады. Вокруг, вдоль
каждой из стен, стояли шкафы с книгами, но ему было не до них, он пребывал в
черной меланхолии.
     - Это вы? - удивился он.- Вот кого не ждал. Отец не сказал ничего.
     - А то б не пустил?  - Рене присела  на большой диван, служивший Мишелю
ложем.
     - Почему?.. Мне все равно. Нет, Рене, в жизни ни смысла, ни откровения.
Я  окончательно  пришел  к  этому  выводу  и  не  вижу резона  в  дальнейшем
пребывании  на этом  свете. А придете  вы  или нет, какая  разница? Садись,-
сказал он Люку.- Что стоишь? Тебя ведь Люком звать?
     - Люк,- подтвердил тот.- Сегодня выясняли. Не меня одного, но все-таки.
     - Это мы на факультете  были,- объяснила Рене.- Отца твоего искали. Там
нам лекцию прочли. Про реалии и номиналии.
     -  Имя и личность? -  угадал  он.-  Это  меня тоже  когда-то  занимало.
Когда-то  и я этой ерундой  интересовался. На факультете лучше  помалкивать:
всегда найдут к чему придраться. А промолчишь, сойдешь за умного.Что пришли?
     - Позвать тебя на занятие. Не можем в Гегеле разобраться.
     - В старике Гегеле? А что в нем  разбираться? Мало толку и много  мути.
Хочет все своими словами пересказать.
     - Может, придешь расскажешь?
     - Нет,  Рене.  Никуда я не пойду. От  меня  вон веревки  прячут,  штаны
подвязать   нечем,   а   ты  говоришь,   занятия...  Бинты   твои   берегу,-
многозначительно прибавил он, и Рене не на шутку перепугалась:
     - Где они?! Отдай!.. С меня их спрашивают. Это партийное имущество.
     - Потому  и  требуешь?.. Хитра ты. Ладно, отдам. Раз  оно партийное,- и
подал  бинты,  которые  держал  под  матрасом.-  Все.  Теперь  идите.  Прием
окончен,- и отвернулся к стене, не желая разговаривать с ними.
     -  Не  стал  говорить?   -  отец  стоял  позади  полуоткрытой  двери  и
подслушивал.- Ему экзамены надо сдавать, в высшую школу поступать, а он ни с
места. Только о веревке и  говорит... Что делать? Хоть прочти все эти книги,
ответа не получишь. Когда беда приходит, ум  не выручает,-  и  махнул рукой,
очерчивая мысленный круг своих несчастий.- Что это у вас в руках?! - спросил
он, увидев тряпичные бинты.- Где вы их взяли?
     - Сам отдал. Под матрасом были,- и передала их ему.
     -  Это  те  бинты,  которыми  он  так  гордился!  -  сокрушенно  сказал
профессор.-  Как какими-то регалиями... Спасибо. Еще раз выручили: в прошлый
раз дали, теперь отобрали...- И спросил  чуть погодя, с признательностью:  -
Вас Гегель интересует?
     - Не столько интересует, сколько стал камнем преткновения.
     Философ чуть-чуть оживился:
     - Застрял в  глотке? А Мишель  верно  сказал. У него ж голова варит. На
меня  нападает,  но  это,  врачи говорят,  от  болезни...  В  Гегеле  ничего
особенного нет - сказано просто все не совсем понятно и вычурно. Немец - что
с него взять? Хотите, ко мне приходите, я вам расскажу. Все равно дома сижу,
не могу выйти. Врачи  сказали,  что дома нужен  кто-нибудь  сильный. Если не
хотим, чтоб  положили  в больницу.  Сильный!..  -  Он пожал  плечами,  потом
вернулся к прерванному разговору: он был педантом.- Или дам вам какую-нибудь
книжицу с изложением гегельянства. Поискать надо. Зайдете как-нибудь: сейчас
не до этого...- Он перевел взгляд  на Люка: - А вы чем занимаетесь,  молодой
человек? Рене, я слышал, в лицее учится.
     - А я так.- Люк растерялся.- Помогаю кому делать нечего. Что попросят.
     - Нет своего дела в жизни? - сочувственно спросил отец-философ.
     - Нет. Умом не дорос,- сокрушенно сказал тот.
     - И о чем же вас просят?
     -  Да разное. Кому что  надо.  Кому огород  вскопать,  кому  на  стреме
постоять - пока он в окошко лезет...
     Последнего не надо было говорить: Люк ляпнул наобум, не подумавши. Рене
замерла от удивления. Профессор вначале не сообразил.
     - На чем, вы говорите, постоять?
     - На стреме. Пока другой подворовывает,- объяснял, к своему ужасу, Люк,
погружаясь все глубже в вырытую им самим яму.
     Теперь профессор  понял.  На  лице  его отразился  не  страх, но вполне
понятное  чувство  самосохранения.  Он  поглядел  на  Люка, потом  на  Рене.
Служанка пошла прочь: чтоб не компрометировать себя опасным соседством.
     -  Что ж? - сказал Морен-старший.- Всякое  занятие  если не почетно, то
естественно  и   оправдывает  себя  фактом  своего  существования.  Так  что
продолжайте, молодой человек, в том же духе...- Но глазами дал понять  Рене,
что  она зря привела  в  его  квартиру профессионального взломщика и что все
приглашения отменяются.  А  Мишель  за дверью бешено  захохотал, и  это было
единственное светлое пятно за весь грустный вечер...
     Ребята вышли на бульвар.
     -  Зачем  сказал?!  -  сокрушался  Люк.-   Везде  молчу,  а  здесь  как
прорвало!.. Один  раз ведь всего постоял - просили очень и на тебе!..- И сам
же ответил: - Потому что он такой грамотный  и начитанный. С  бородкой. Одно
слово  -  ученый.  Не  мог соврать ему, удержаться...  Я  ведь  и  на  рынке
грузчиком подрабатываю - мог это сказать... Теперь на порог меня не пустите?
     - Почему?
     - Испугаетесь: возьму что?
     - Да что ты, Люк? Что у нас взять можно?
     Рене хоть  и  была обескуражена его  признаниями, но не думала менять к
нему отношения. У  той черты, которая разделяет людей на две неравные группы
и называется собственностью, она стояла по одну  сторону с Люком - хотя ей и
в  голову  бы  никогда не  пришло взять  что-нибудь  чужое. Он понял это или
что-то этому близкое.
     - Да если б и было. Скорее свое отдам, чем у тебя возьму. Надо и правда
кончать с  этим.  Я ведь не один  раз  на стреме стоял, но  от доброты  все.
Ей-богу!  Просят  - как отказать?.. Но гляжу, всех не осчастливишь, надо и о
себе подумать...- и замкнулся, погрустнел, отгородился от нее в своих тяжких
раздумьях...
     - Я же говорил, не  придет! - сказал Алекс, едва  услыхал о результатах
их визита.- Прикинулся меланхоликом, а на деле мы ему до лампочки. Придет он
Гегеля излагать, жди! А я уже сам кое в чем разобрался.
     - Да он, оказывается, темнила - Гегель твой, и ничего больше,-  сказал,
с необычным для него холодком, Люк.- А ты над ним надрываешься.
     После того, как они посетили Сорбонну и Люк воочию, в лицах, увидел то,
к  чему  стремился  Алекс,  и, главное,  после  того, как он  выдал  себя  и
отособился от товарищей, Люк стал относиться ко всему иначе...


15
     Через некоторое время  к Дуке пришла бумага из Политбюро, и он вызвал к
себе  Рене,   чтоб  сообщить  ей  содержание  документа,  разделить   с  ней
ответственность за общее отставание и  наметить пути  к  преодолению кризиса
-так именовалось в присланной бумаге положение дел во Французской компартии.
Эта  очистительная  волна  поднялась  в  Коминтерне,  покатилась  на  запад,
разнеслась по городам и весям Франции и спустилась в  низовые организации. В
разных  уголках  страны поэтому одновременно  произносились  и звенели медью
похожие одна на другую фразы и скользкие обороты речи.
     - Садись, слушай. Оказывается,  мы с  тобой ничего  не делаем.  Хотя от
конгресса еще не успели очухаться...- Он был несогласен с письмом, но не мог
выразить  свои чувства в открытую: составители документа были недовольны как
раз тем, что события в Клиши не переросли в общее восстание.
     Кроме него в кабинете сидели больной Барбю, который проводил в комитете
большую часть времени,  и Ив - тот самый, которого Рене знала по Стену. Этот
в течение последнего года  поднялся по партийной лестнице, стал оплачиваемым
функционером и отвечал за что-то в Федерации Центра  Франции. Он-то и привез
послание, которое не могли доверить  почте.  За год  Ив  набрался важности -
даже  принарядился  с  присущей ему  деловитой  скромностью  -  но  сохранил
нетронутыми все прежние мстительные чувства.
     - Рене? Здравствуй.  Ты все такая же юная? - И  без всякого  перехода и
видимой связи напал на Жана: - А отчима твоего снимать надо. Можешь передать
ему это. Он всю работу развалил. За год ни одного митинга. Собрания ячейки и
те не протоколировались. Я знал, что все  это кончится у него чистейшей воды
оппортунизмом...
     Жан  и  правда  поотстал  от партийной  работы  и если  ходил на  общие
собрания, то лишь по старой  памяти  и чтобы убить  время,  которое проводил
теперь  не  столько в задней  кладовке кафе, сколько  в  переполненном общем
зале.  Хозяин  кафе подсчитывал  удвоившийся  доход:  такой оппортунизм  его
вполне устраивал и даже радовал.
     Новым  в Иве было иное отношение к Дорио: он отпал  от  него,  или, как
тогда говорили, дистанцировался:
     - Ты  все возле  Дорио  околачиваешься? Он говорит, что комсомол должен
действовать самостоятельно, что  в  нем больше сил и динамичности. Но это не
так, наверно? А, Рене?..- и заулыбался в интригующем ожидании.
     - Ничего общего у нее с ним нет,- проворчал Дуке, чувствуя подкоп и под
себя тоже.- Давно рассорились.
     - Из-за  чего?  -  поинтересовался тот,  но  Дуке,  не  желая  поощрять
излишнее любопытство, приступил к делу, начал читать присланный документ:
     -  "Полный неуспех Пятнадцатой  Международной недели молодежи  сентября
1929 года  является следствием  непонимания актуальных задач, вытекающих  из
нынешней политической ситуации..."
     - "Непонимания",-  негнущимся, жестяным голосом  подчеркнул  Ив:  будто
ногтем провел под памятным текстом.
     - Ну да, непонимания.-  Дуке и не думал  уступать ему.-  "Существенными
моментами  этой  ситуации  являются: первое  -  ведение  необъявленной войны
против  Советского  Союза.  Второе  -  тра-та-та...  Третье  -  тра-та-та...
Четвертое..." Надо, наверно, обсудить каждый пункт в отдельности.
     - А что обсуждать? - возразил Ив.- Сказали как  выстрелили. Не в бровь,
а в глаз!  -  И огляделся всезнайкой:  -  Как они по социалистам проехались?
Слушать - любо-дорого. Дальше читай.- Он и здесь распоряжался:  совсем как в
Стене. Такая уж у него  была  натура:  везде искал  первенства  - даже ценой
собственного унижения.
     -  "Неуспех  проводимых мероприятий,- продолжил Дуке чтение под напором
представителя  из  Федерации,-  слабое  участие   в   них,   скудное   число
манифестантов,  идущих  под  жизненно  важными  лозунгами  антимилитаризма и
антиколониализма, являются прежде  всего  следствием  апатии  руководителей,
вызывающей растущее недовольство рядовых членов Компартии и Коммунистической
молодежи Франции..."- Он вздохнул и поглядел на Рене с упреком: - И до тебя,
мадемуазель, добрались.
     -  Вот тут-то  собака и  зарыта! - воскликнул  Ив.-  Надо срочно менять
стиль руководства! Иначе рядовые члены нас не поймут и сами все изменят.
     - Откуда они, эти  рядовые члены?  - проворчал  Дуке.-  Никто  идти  не
хочет.  Слишком  стремно.  Вчера  еще  одного  взяли  - за  что?  "Авангард"
распространял возле фабрики лайки - в Стене вашем. Кому это нужно?
     - Это взгляды твои вредные! - предостерег Ив.- Напрасно ты так думаешь.
Найдутся и посмелее  и поумнее нашего. Их  много ходит -  только ты о них не
знаешь,- и  оглянулся  так, будто эти неведомые никому  низы  партии бродили
рядом - совсем как призраки из манифеста.
     Дуке  проследил  за  его  взглядом: откуда,  мол,  новая  угроза, затем
успокоился: у него были крепкие нервы.
     - Ладно. Еще обсудим это. Сейчас давай с Рене поговорим  и отпустим ее.
Надо,  Рене,  делать  что-то. Иначе  труба  нам обоим.  Видишь,  как  вопрос
ставится? - и поглядел в  конец бумаги:  -  Через неделю  надо отчитаться за
проделанную работу.
     - А что нужно? - спросила она.
     - Да что хочешь, только чтоб в плане международного антиимпериализма. А
что именно, шут его знает.
     - Можно шествие устроить с фонариками.-  Барбю слишком долго  молчал, и
язык  его  чесался  поэтому.-  Мы  такие  фонарики  делали...-  Он  поглядел
выразительно, поскольку слова его не произвели должного впечатления.- Берете
бумагу  - желательно потоньше, натираете  ее жиром  или, лучше, воском, чтоб
стала  прозрачной.  Делаете  из  нее кубики, внутрь помещаете  свечку -  она
светится через бумагу. Когда много людей движется, прохожие  останавливаются
-  до того красиво. Запоминается. У нас не одна манифестация так прошла - до
сих пор вспоминают. Я недавно был - люди спрашивают, когда снова будет.
     - Важно  не  какие фонарики,-  склочно сказал  Ив,  чувствуя,  что  его
оттесняют и что почва  уходит из-под  его ног,- а что на них написано. Какие
лозунги, иначе говоря!
     -  Какие лозунги? -  повторил Барбю.-  Первое  августа. "Первое"  можно
цифрой. Мы писали Первое мая, а здесь "августа". Заменить ничего не стоит.
     - Не Первое  августа,  а День борьбы  с империализмом  и международными
силами реакции,- не  ведая пощады и жалости, отрубил Ив.- "Первое августа" -
это  что угодно  может  быть: может, праздник церковный.  Поэтому им  так  и
нравилось. Каждый  понимал как ему  вздумается. Первое  августа! Надо писать
так, чтоб не было двусмысленности!
     -  Борьба с империализмом не поместится,- сказал  Барбю,  нисколько  не
обиженный нотацией:  с болезнью  он  сделался  фаталистом.-  Длинно слишком.
Фонарики-то маленькие. Можно, конечно, один  большой склеить,- прибавил он с
сомнением в голосе,- но мы таких не делали.
     Дуке решил кончать с зашедшим в тупик совещанием:
     -  Давай,  Рене.  Делай  что-нибудь.  Пройдись по  милитаризму  или  по
колониям. Надо будет отчет составить и Иву передать. Чтоб представил рядовым
товарищам, которые  ждут,  как  бы сместить  нас,- еще  и съязвил  он,  и Ив
запомнил  это,  и для него дни Дуке были отныне сочтены, как и  ненавистного
ему Жана.
     - Лучше с колониализмом,- решила Рене.- Здесь больше возможностей.
     -  Что  еще  за возможности? - недоверчиво  спросил  Дуке,  но  Рене не
ответила: сама не знала и подчинилась в  данном случае общему правилу - бить
в победные барабаны и литавры...
     Какая-то крупица правды все-таки была в ее предпочтении. В глубине души
она ничего не имела против армии - напротив, ей нравились стройные офицеры и
их  мундиры (лишь бы не полицейские), к инородцам же и людям с другой кожей,
особенно нищим и подневольным, у нее была давняя и роковая тяга и слабость -
недаром  же она  заплакала  в  хижине  араба  Юсефа.  Но  то  было  детство,
сентиментальное  и непосредственное.  Теперь  нужно  было  придумать  что-то
взрослое, впечатляющее и, одновременно - озорное и задорное: чтоб поддержать
былую марку. Она спросила совета у друзей:
     - Поворочайте мозгами. Что-нибудь  простое, но броское. Чтоб  и ребенку
было понятно...- И добавила по здравом размышлении:  -  И чтоб за решетку не
угодить при этом...
     Последнее не прибавило ее друзьям энтузиазма.  Алекс все пропустил мимо
ушей:  он  был  недоволен,  что  программа  по  философии  движется  слишком
медленно,  и дал понять, что  ему не до борьбы с колониализмом. Бернар,  как
водится,  запнулся, помешкал и  произнес нечто  непонятное и  обтекаемое: он
числился  ее  заместителем  и не мог  попросту  отказаться. Один Люк выразил
готовность помочь - в чем угодно, лишь бы не  в принятии решений. Он во всем
поддерживал  друзей,  но  замышлять новое было не  в  его силах  и не в  его
правилах - он лишь помогал доводить до ума начатое другими.
     Рене оставалось рассчитывать на собственные силы, и она приготовилась к
трудному  раздумью. Но  прежде надо  было отчитать соратников,  забывших,  в
какую организацию они вступили.
     -  Ладно,  подумаю... Но вообще надо  быть поактивнее.  У нас  здесь не
вечерняя школа для отстающих. И не филиал Сорбонны...
     Выговор  Коминтерна  докатился таким образом  и  до  философской секции
девятого  района: Рене  в первый  и в  последний  раз в жизни отчитала своих
подчиненных, но мы все хоть раз, но делаем что-то впервые, отдавая дань духу
времени.
     Алекс состроил  озадаченную  физиономию и призадумался. Бернар опешил и
забыл  свою рассеянность:  лицо его на миг обрело естественное  выражение, и
даже взгляд его прояснился - с ним это иногда случалось...
     Недавно с ним вышел казус. Они оба жили в Стене,  и он провожал Рене до
дому, поджидая ее, когда  она  задерживалась.  Видя их  вместе, соседи стали
говорить,  что это  неспроста,  что их  отношения выходят  за рамки  идейной
близости  и должны  кончиться  красной свадьбой.  Бернар  не  отвергал  этих
домыслов - напротив, они ему  льстили и,  когда намекали на эту возможность,
он  по  обыкновению  своему  лишь  бормотал  нечто  невнятное.  Несмотря  на
известное всем увлечение политикой, Рене считалась завидной партией