мые  странные  и  неожиданные  штуки;  во-вторых   (но
опять-таки независимо от  теории  Блюменбаха  о  том,  будто  потомки  Адама
наделены многими такими качествами, какие из всех божьих  созданий  наиболее
приличествуют  свиньям),  что  некоторые  люди   отличаются   необыкновенной
способностью думать только о самих себе.

ГЛАВА II,

     где читателю представляют некоторых лиц, с коими он может, если угодно,
познакомиться ближе

     Стояли последние дни поздней осени,  и  заходящее  солнце,  пробившись,
наконец, сквозь пелену тумана, застилавшую его с самого утра,  ярко  засияло
над маленьким вильтширским селением, лежащим на расстоянии хорошей  прогулки
от славного старого города Солсбери *.
     Подобно неожиданному проблеску  памяти  или  чувства,  озаряющему  душу
старика, оно залило светом окрестные луга, воскресив  их  былую  свежесть  и
юность. Мокрая трава засверкала  в  его  лучах;  уцелевшие  местами  остатки
зелени на живых изгородях, там, где последние листья еще  держались,  храбро
сопротивляясь натиску резких ветров и ранних морозов,  ожили  и  посветлели;
ручей, весь день угрюмый и тусклый,  просиял  веселой  улыбкой;  легковерные
птицы защебетали и зачирикали среди голых ветвей, словно надеясь на то,  что
зиме пришел конец и весна  уже  наступила.  Флюгер  на  остроконечном  шпиле
старинной церкви заблестел на своем высоком посту, сочувствуя общей радости,
а из осененных плющом окон устремились к  полыхающим  небесам  такие  потоки
огня, словно в этих мирных домишках год за годом накапливались все  тепло  и
все румяные краски лета.
     Даже те осенние приметы, которые особенно настойчиво твердили о близком
приходе зимы, не омрачали общей картины и в этот час  не  бросали  печальной
тени. Опавшие листья, которыми была устлана земля, пахли приятно и  навевали
чувство покоя, смягчая дальний грохот колес и  топот  копыт  и  гармонически
сливаясь с плавными движениями пахаря,  бросавшего  зерно  в  борозды,  и  с
бесшумным  ходом  плуга,  который,  подымая  пласты  жирной,  черной  земли,
укладывал их красивым узором по щетинистому жнивью. Кое-где  на  неподвижных
ветвях деревьев гроздями кораллов краснели осенние ягоды, словно в сказочном
саду, где вместо плодов растут самоцветы; одни  деревья  уже  сбросили  свой
наряд, и каждое из них стояло посреди вороха  ярко-красных  листьев,  глядя,
как эти листья постепенно истлевают; другие еще сохраняли свой летний  убор,
но вся листва покоробилась и свернулась, как от огня; вокруг одних  деревьев
румяными  грудами  были  сложены  яблоки,  созревшие  этим  летом;   другие,
вечнозеленые крепыши, при всем своем  здоровье  смотрели  мрачно  и  сурово,
словно свидетельствуя о том, что долговечность  дается  природой  отнюдь  не
самым нежным и ветреным ее любимцам. Но и здесь, в их темных  ветвях,  косые
лучи пролегли дорожками красноватого золота,  а  сияние  заката,  пронизывая
густую чащу ветвей, казалось еще ярче и только  усиливало  блеск  угасающего
дня.
     Еще минута, и его сияние померкло.  Солнце  село  за  темными  длинными
грядами невысоких холмов и туч, возводивших на западе облачный город - стена
за стеной и башня за башней;  свет  угас,  сверкающая  церковь  потемнела  и
остыла; ручей уже не  сиял  улыбкой;  птицы  умолкли,  и  все  вокруг  стало
по-зимнему мрачно.
     Поднялся к тому же ночной ветер, и верхние ветви деревьев заметались  и
заплясали под его стонущий напев, стуча друг о дружку, словно кости скелета.
Опавшие листья уже не лежали на земле, а  кружились,  гонимые  ветром,  ища,
куда бы укрыться от его холодного дыхания; пахарь выпряг лошадей и,  склонив
голову, проворно зашагал домой  рядом  с  ними;  в  окнах  домишек  замигали
огоньки, переглядываясь с темнеющими полями.
     Тут-то и выступила деревенская кузница во всем своем блеске. Дюжие мехи
ревели "хо-хо!", раздувая яркий огонь, а тот в свою очередь ревел, приглашая
блестящие искорки на веселую пляску под радостный стук молотов о наковальню.
Раскаленное  докрасна  железо  тоже  искрилось  наперегонки  с  ними,  щедро
рассыпая во все стороны золотые брызги. Силач кузнец  со  своими  подручными
ковал так лихо, что развеселилась даже печальница-ночь и посветлел ее темный
лик, заглядывавший с любопытством то в окна, то в двери через плечи  десятка
зрителей. А эти  праздные  зеваки  стояли  словно  околдованные  и,  изредка
оглядываясь назад, в темноту, только расставляли  поудобнее  на  подоконнике
ленивые локти да наклонялись чуть побольше вперед, словно прилипли к  месту,
словно они для того только и  родились,  чтобы  толпиться  вокруг  пылающего
очага, в подражание сверчкам.
     Как только не совестно было ветру  сердиться!  Он  уже  не  вздыхал,  а
бушевал вокруг веселой  кузницы,  хлопал  дверью,  ворчал  в  трубе,  словно
выговаривая работягам-мехам за то, что они пляшут под чужую дудку.  И  какой
же он оказался пустой болтун; сколько ни шумел, ничего  не  мог  поделать  с
двумя охрипшими дружками, разве что от его воркотни они запели еще громче  и
веселей, и оттого огонь в горне запылал еще  ярче,  а  искры  заплясали  еще
бойчее;  под  конец  они  закружились  так  бешено,  что  злюке-ветру  стало
невмоготу; он с воем кинулся прочь и так хватил  по  дороге  старую  вывеску
перед дверью трактира, что Синий Дракон окончательно взвился на дыбы  и  еще
до наступления рождества совсем вылетел прочь из своей покривившейся рамки.
     Что за мелочное тиранство со стороны  почтенного  ветра  вымещать  свою
злобу на таких слабых, ни в чем не повинных созданиях, как  осенние  листья;
однако этот самый ветер, уже сорвав мимоходом сердце на Драконе и  разобидев
его, подхватил с земли целую охапку листьев и так расшвырял  и  рассеял  их,
что они полетели очертя голову кто куда, перекатываясь друг через дружку,  и
то становились на ребро, крутясь без устали, то в страхе взлетали на  воздух
и с отчаяния выкидывали всякие необыкновенные антраша. Но и этого было  мало
разбушевавшемуся ветру: не довольствуясь тем, что  сорвал  их  с  места,  он
накидывался на маленькие стайки листьев, загонял их под пилу,  под  доски  и
бревна на лесопилке и, развеяв опилки по воздуху, искал,  нет  ли  под  ними
листьев, а если находил - фыо-у-у! - и гонялся-же  он  за  ними,  ну  просто
преследовал по пятам!
     Перепуганные листья от всего этого только летели быстрее, и гонка  была
бешеная; они попадали  в  такие  места,  откуда  было  не  выбраться  и  где
тиран-ветер крутил и вертел их сколько его душе было угодно; они  забивались
под застрехи, нетопырями распластывались по стогам сена, залетали в открытые
окна, прятались под живые изгороди -  словом,  были  готовы  забраться  куда
угодно,  лишь  бы  спастись.  Но  самую  отчаянную   штуку   они   выкинули,
воспользовавшись тем, что неожиданно открылась парадная дверь в доме мистера
Пекснифа; они ворвались в сени, куда проник за ними  и  ветер;  а  он,  едва
обнаружив, что дверь с черного хода тоже открыта, взял да и  задул  свечу  в
руке мисс  Пекспиф  и  с  такой  силой  хлопнул  парадной  дверью  навстречу
входящему мистеру Пекснифу, что сшиб его с  ног,  и  тот  во  мгновение  ока
очутился на спине перед  собственным  крыльцом.  Зятем,  наскучив  вздорными
шалостями,  разбойник-ветер  торжествующе  умчался  прочь,  посвистывая  над
болотами и лугами, над холмами и равнинами, пока не  долетел  до  моря,  где
повстречался с другими ветрами такого же буйного поведения и прогулял с ними
всю ночь напролет.
     Тем временем мистер Пексниф, получив от предпоследней ступеньки крыльца
такую затрещину, от каких пострадавший обыкновенно видит огни несуществующей
иллюминации, лежал неподвижно, уставясь на собственную парадную дверь.  Надо
полагать, что вид этой двери особенно наводил на размышления,  не  в  пример
прочим парадным дверям, ибо мистер Пексниф  лежал  что-то  уж  очень  долго,
по-видимому не испытывая никакого желания удостовериться,  расшибся  он  или
нет; даже когда мисс Пексниф спросила через замочную скважину: "Кто там?"  -
таким пронзительным голосом, каким мог бы говорить сорванец-ветер, -  мистер
Пексниф не ответил ей ни слова; даже когда мисс Пексниф опять открыла  дверь
и, загородив свечу рукой, стала смотреть везде - и вокруг мистера  Пекснифа,
и около него, и поверх него, и куда угодно, только не на него, - он не издал
ни звука и ни малейшим намеком не выразил желания, чтобы его подобрали.
     - Вижу, все  вижу!  -  кричала  мисс  Пексниф  воображаемому  озорнику,
прятавшемуся за углом. - Вы у меня получите, сударь!
     И все-таки мистер Пексниф не произнес ни слова, может быть потому,  что
уже получил.
     - Ага, опомнился теперь? -  кричала  мисс  Пексниф.  Она  крикнула  это
наудачу, но ее слова пришлись как нельзя более кстати, ибо  мистер  Пексниф,
перед которым один за другим быстро гасли огни вышеупомянутой иллюминации  и
число медных ручек  на  двери  (вертевшихся  перед  его  глазами  совершенно
немыслимым образом) сократилось с четырех или пяти сот до каких-нибудь  двух
десятков, теперь действительно приходил в себя, и даже можно  было  сказать,
что опомнился.
     Прокричав визгливым голосом предупреждение насчет тюрьмы и  полиции,  а
также насчет колодок и виселицы, мисс Пексниф собиралась уже запереть дверь,
когда мистер Пексниф, все еще лежавший перед крыльцом, приподнялся на  локте
и чихнул.
     - Это его голос! - воскликнула мисс Пексниф. - Это он, это наш папаша!
     Услышав ее восклицание, вторая мисс Пексниф выскочила  из  гостиной,  и
обе  они,  выкрикивая  что-то  бессвязное,  совместными  усилиями  поставили
мистера Пекснифа на ноги.
     - Папа! - кричали они в один голос. - Папа! Скажите же хоть что-нибудь!
Ах, какой у вас ужасный вид, бедный папа!
     Но поскольку внешний вид джентльмена, особенно в таких обстоятельствах,
отнюдь не находится в его власти, мистер Пексниф продолжал смотреть на  них,
выпучив глаза и разинув рот, наподобие  деревянного  щелкунчика  с  отвисшей
нижней челюстью;  и  так  как  шляпа  с  него  слетела,  лицо  было  покрыто
бледностью, волосы встали  дыбом,  а  платье  все  извалялось  в  грязи,  то
зрелище, которое он собой являл,  было  настолько  плачевно,  что  обе  мисс
Пексниф не могли удержаться от невольного крика.
     - Ну, будет, будет, - произнес мистер Пексниф. - Мне уже лучше.
     - Он очнулся! - вскрикнула младшая мисс Пексниф.
     - Он заговорил! - возопила старшая.
     С этими радостными словами они расцеловали мистера Пекснифа в обе  щеки
и повели его в комнаты. Сейчас же после этого  младшая  мисс  Пексниф  опять
выбежала из дома, подобрала отцовскую шляпу, сверток  в  коричневой  бумаге,
зонтик, перчатки и остальные мелочи, после чего двери  были  заперты  и  обе
девицы, удалившись в малую гостиную, приступили  к  врачеванию  ран  мистера
Пекснифа.
     Увечья были не слишком серьезного характера: всего-навсего  ссадины  на
тех частях тела, которые старшая мисс Пексниф называла "мослаками", то  есть
на локтях и коленях, - да на затылке у него  появился  новый  орган,  доселе
неизвестный френологам.  Уврачевав  эти  повреждения  извне  компрессами  из
оберточной бумаги, намоченной в уксусе, а самого  мистера  Пекснифа  изнутри
стаканчиком бренди, слегка разбавленного водой, старшая мисс Пексниф уселась
разливать чай за накрытым уже столом.  Тем  временем  младшая  мисс  Пексниф
принесла из кухни дымящуюся яичницу с ветчиной и, поставив  ее  перед  своим
папашей, примостилась на низенькой скамеечке у его ног,  так  что  ее  глаза
приходились вровень с чайным столом.
     На основании этой смиренной позиции отнюдь  не  следует  делать  вывод,
будто младшая мисс Пексниф  была  так  юна,  что  ей  в  силу  необходимости
приходилось сидеть на скамеечке - оттого, что у нее были коротенькие  ножки.
Мисс Пексниф сидела на скамеечке потому, что была простодушна  и  невинна  в
высшей степени, в самой высшей. Мисс Пексниф сидела на скамеечке оттого, что
она была  вся  резвость  и  девическая  живость,  оттого,  что  она  была  и
шаловлива, и своевольна, и игрива, как котенок. Она была самое лукавое  и  в
то  же  время  самое  бесхитростное  существо,  какое  только   можно   себе
представить, - вот что такое была младшая мисс Пексниф. В этом и заключалась
ее прелесть. Она была слишком невинна и проста, слишком полна чисто  детской
живости, чтобы носить гребенки в волосах,  или  зачесывать  их  кверху,  или
завивать их, или заплетать в косы. Она носила волосы распущенными,  так  что
кудри падали ей на плечи, располагаясь рядами, и этих  рядов  было  столько,
что на самый верх приходилась  всего  одна  кудряшка.  Фигурка  у  нее  была
полненькая и очень женственная, и тем не менее  иногда  -  не  каждый  день,
конечно, - она надевала  детский  фартучек,  и  до  чего  это  ей  шло!  Да,
действительно эта младшая  мисс  Пексниф  была  "прелестное  созданье"  (как
справедливо выразился некий молодои джентльмен в "Поэтическом уголке"  одной
провинциальной газеты).
     Мистер Пексниф был человек добродетельный, серьезный человек, человек с
возвышенными чувствами и возвышенной речью, а потому он окрестил  ее  Мерси.
Сострадание! Ах, какое прелестное имя для такого непорочного существа, каким
была младшая мисс Пексниф! Ее сестру Звали Чарити. Чудесно, просто  чудесно!
Мерси и Чарити! Сострадание и Милосердие! И Чарити,  с  ее  трезвым  умом  и
тихим, кротким, отнюдь не сварливым характером, тоже была окрещена удачно  и
не менее удачно оттеняла и дополняла свою младшую сестру! Как  приятно  было
смотреть на них обеих, настолько несхожих между собой, видеть, как они любят
и понимают друг дружку, как  преданы  друг  дружке  и  совершенно  не  могут
обойтись одна без другой, и как одна дополняет и исправляет  другую,  служа,
так сказать, противоядием. Каждая из девиц, несмотря на  взаимную  любовь  и
восхищение, вела коммерцию на свой собственный страх и риск и на  совершенно
иных основаниях, нежели ее сестрица, объявляя, что не имеет ничего общего  с
конкурирующей фирмой, а если качество товаров  в  соседней  лавочке  вас  не
удовлетворит, почтительнейше просим осчастливить  нас  своим  посещением!  И
весь  очаровательный  прейскурант  увенчивало  то  обстоятельство,  что  оба
прелестных создания ничего этого совершенно не подозревали. Не имели об этом
ни малейшего понятия. Им это и в голову не  приходило,  даже  и  во  сне  не
снилось, точно так же, как и мистеру Пекснифу. Сама природа  позаботилась  о
том, чтобы они оттеняли друг друга, а девицы Пексниф были тут совершенно  ни
при чем.
     Как  мы  уже  имели  случай  заметить,  мистер  Пексниф   был   человек
добродетельный. Вот именно.  Быть  может,  никогда  еще  не  было  на  свете
человека более добродетельного, чем мистер Пексниф, особенно на словах  и  в
переписке.  Один  бесхитростный  почитатель  как-то  выразился  про  мистера
Пекснифа, что это целый клад добродетелей, в некотором роде Фортунатова сума
*. В этом отношении он был похож на сказочную принцессу, у которой  сыпались
изо рта настоящие бриллианты, с той только разницей, что  у  него  это  были
прекрасно отшлифованные, ослепительного блеска стекляшки.  Это  был  человек
самого примерного поведения, набитый правилами  добродетели  не  хуже  любой
прописи. Некоторые знакомые сравнивали его с  придорожным  столбом,  который
только показывает всем дорогу, а сам никуда не идет, - но  это  были  враги,
так сказать, тень, бегущая от света, вот  и  все.  Даже  его  шея  выглядела
добродетельной. Эта шея была у всех на виду. Заглядывая за низенькую  ограду
белого галстука (узел которого оставался  тайной  для  публики,  ибо  мистер
Пексниф  завязывал  его  сзади),  вы  видели  светлую  долину,  незатененную
бакенами и простиравшуюся между двумя высокими выступами воротничка. Эта шея
как будто говорила, предстательствуя за мистера Пекснифа:  "Никакого  обмана
тут  нет,  леди  и  джентльмены,  здесь  все  исполнено  мира  и  священного
спокойствия". То же говорили и волосы, слегка седеющие, со стальным отливом,
зачесанные со лба назад и торчащие либо прямо кверху, либо слегка нависающие
над глазами, так же как и тяжелые веки мистера Пекснифа. То  же  говорили  и
его манеры, мягкие и вкрадчивые. Словом, даже  его  строгий  черный  костюм,
даже  его  вдовство,  даже  болтающийся  на  ленте  двойной  лорнет  -   все
устремлялось  к  одной  и  той  же  цели  и  громко  вопияло:  "Воззрите  на
добродетельного мистера Пекснифа!"
     На медной дверной дощечке (а  она  не  могла  лгать,  ибо  принадлежала
мистеру Пекснифу) было  начертано:  "Пексниф,  архитектор",  к  чему  мистер
Пексниф на своих визитных карточках добавлял: "и землемер". В одном  смысле,
и только в этом единственном, его можно было назвать землемером  с  довольно
обширным полем деятельности: перед его домом  простиралась  обширная  полоса
земли, которую он мог измерять взглядом. Насчет его архитектурных занятий не
было известно ничего определенного, кроме того, что  он  никогда  ничего  не
проектировал и  не  строил;  но  вообще  подразумевалось,  что  глубина  его
познаний в этой области поистине неизмерима.

     Профессиональные занятия мистера Пекснифа сводились главным  образом  к
тому,  что  он  держал  учеников,  ибо  получение  доходов,   коим   изредка
разнообразились,  отдохновения  ради,  его  более  серьезные  труды,  строго
говоря, едва ли входит в обязанности архитектора. Все его таланты состояли в
том, что он умел расставлять сети родителям и опекунам  и  класть  в  карман
плату за обучение. Как только денежки за молодого человека бывали уплачены и
молодой человек переселялся в дом мистера Пекснифа, мистер  Пексниф  брал  у
него взаймы чертежные инструменты (оправленные в серебро или  представлявшие
ценность в другом отношении) и просил его с этой минуты считать  себя  своим
человеком в доме; затем, весьма  лестно  отозвавшись  о  его  родителях  или
опекунах,  смотря  по  обстоятельствам,  предоставлял  ему  полную   свободу
действий в просторной комнате на третьем этаже, где, в  обществе  нескольких
чертежных досок, рейсшин, циркулей с весьма неподатливыми ножками и двух или
трех сверстников, он совершенствовался в науках года три,  а  то  и  больше,
соответственно условиям контракта, производя съемку содсберийского собора со
всех возможных точек Зрения, а  также  строя  в  воздухе  множество  замков,
парламентов и других общественных зданий. Быть может, нигде на  земном  шаре
не возводилось столько  пышных  построек  этого  рода,  сколько  здесь,  под
присмотром мистера Пекснифа, и если бы хоть одна двадцатая доля тех церквей,
какие строились в этой самой комнате  (с  одной  из  девиц  Пексниф  в  роли
невесты и юным архитектором  в  роли  жениха),  была  действительно  принята
парламентской комиссией, то по крайней  мере  в  течение  пяти  столетий  не
понадобилось бы больше строить церквей.
     - Даже и в земных благах, которыми мы сейчас  насладились,  -  произнес
мистер Пексниф, покончив с едой и обводя взглядом стол, -  даже  в  сливках,
сахаре, чае, хлебе, яичнице...
     - С ветчиной, - подсказала негромко Чарити.
     - Да,  с  ветчиной,  -  подхватил  мистер  Пексниф,  -  даже  и  в  них
заключается  своя  мораль.  Смотрите,  как  быстро  они   исчезают!   Всякое
удовольствие преходяще. Даже еде мы не можем предаваться слишком долго. Если
мы пьем много чая - нам грозит водянка, если пьем много виски  -  мы  пьяны.
Какая это утешительная мысль!
     - Не говорите, что мы  пьяны,  папа,  -  остановила  его  старшая  мисс
Пексниф.
     - Когда я говорю мы, душа моя, - возразил ей  отец,  -  я  подразумеваю
человечество вообще, род человеческий, взятый в  целом,  а  не  кого-либо  в
отдельности. Мораль не знает намеков на личности, душа моя. Даже  вот  такая
штука, - продолжал мистер Пекениф, приставив указательный палец левой руки к
макушке, залепленной оберточной бумагой, - хотя это только  небольшая