.
     Однако он присутствовал тут, и на кладбище  тоже,  где  опять-таки  вел
себя самым неподобающим образом, ведомый под руку  Тэкером,  который  сказал
ему напрямик, что он никуда не годится, разве только  сопровождать  похороны
самого последнего разряда. Но Чаффи, помилуй его  боже,  ничего  не  слышал,
кроме отзвуков навеки умолкнувшего голоса, которые еще жили в его сердце.
     - Я любил его, - плакал старик, бросаясь на могилу, после того как  все
уже было кончено. - Он был очень добр ко мне. О мой дорогой  старый  друг  и
хозяин!
     - Ну, ну, мистер Чаффи, - сказал доктор, - это не  годится,  почва  тут
сырая и глинистая, мистер Чаффи! Нельзя же так, право.
     - Если бы похороны были по самому последнему  разряду,  джентльмены,  и
мистер Чаффи просто помогал бы нести гроб, то и тогда бы  он  не  мог  вести
себя хуже, - сказал Моулд, бросая кругом умоляющие взгляды и помогая мистеру
Чаффи подняться с земли.
     - Ведите себя по-человечески, мистер Чаффи, - заметил Пексниф.
     - Ведите себя как подобает джентльмену, мистер Чаффи, -  сказал  мистер
Моулд.
     - Честное слово, любезный друг, - пробурчал доктор тоном величественной
укоризны, подходя ближе к старику, - это уже не просто слабость. Это  дурно,
эгоистично и очень нехорошо с вашей стороны, сударь вы  мой.  Вы  забываете,
что вы не связаны с нашим покойным другом узами крови и что у  него  имеется
близкий, преданный родственник, мистер Чаффи.
     - Да, родной сын! - воскликнул  старик,  сжимая  руки  с  поразительной
силой чувства. - Его родной, родной и единственный сын!
     - У него не все дома, знаете ли, - едва выговорил Джонас, бледнея. - Не
обращайте внимания, что бы он там ни говорил. Я бы не удивился,  если  б  он
понес даже бог знает какую чушь. Вы не обращайте на него внимания, никто  не
обращайте. Я не обращаю. Мне отец велел о нем заботиться - и  довольно.  Что
бы он там ни говорил и ни делал - я о нем буду заботиться.
     Ропот восхищения  пронесся  среди  провожающих  (включая  в  это  число
мистера Моулда и его весельчаков) при этом новом доказательстве  великодушия
и добрых чувств со стороны Джонаса. Но Чаффи более не подвергал эти  чувства
испытанию. Он совсем притих и, как только его оставили  ненадолго  в  покое,
забрался снова в карету.
     Выше уже упоминалось, что  мистер  Джонас  побледнел,  когда  поведение
старого клерка привлекло  к  себе  общее  внимание.  Однако  его  испуг  был
кратковременным, и он скоро пришел в себя. Но не эту  единственную  перемену
можно было в нем наблюдать в тот день.  Любопытные  глаза  мистера  Пекснифа
подметили, что ему стало легче, как только они выехали из дома,  направляясь
в скорбный путь, и что по мере  того  как  церемония  подвигалась  к  концу,
Джонас мало-помалу возвращался к прежнему своему состоянию и внешнему  виду,
к прежней милой манере держать себя, ко всем приятным особенностям разговора
и обхождения, - словом, он вновь обрел самого себя. Уже когда они  сидели  в
карете, по дороге домой, а еще более, когда они туда возвратились и увидели,
что окна открыты, в комнаты впущен свет и воздух и удалены все следы недавно
совершившегося события, мистер Пексниф убедился, что имеет  дело  с  тем  же
Джонасом, которого он знал неделю тому назад,  а  не  с  Джонасом  последних
дней, и добровольно расстался с только что приобретенной в доме властью,  не
сделав ни малейшей попытки удержать  ее  и  сразу  же  отступив  на  прежние
позиции покладистого и почтительного гостя.
     Миссис Гэмп возвратилась домой к торговцу птицами, и в ту  же  ночь  ее
подняли с постели принимать двойню; мистер Моулд отлично  пообедал  в  кругу
своего семейства,  а  вечером  отправился  развлекаться  в  клуб;  катафалк,
простояв  довольно  долго  перед  дверью  развеселого  кабака,  потащился  к
конюшне; все  перья  были  убраны  внутрь,  а  на  крыше  сидели  двенадцать
красноносых факельщиков, и каждый держался за грязный колышек, на котором  в
торжественных случаях развевались страусовые перья; траурные бархаты и шелка
были заботливо уложены в шкафы  -  для  будущего  нанимателя;  горячие  кони
успокоились и притихли в своих стойлах; доктор, подвыпив на свадебном обеде,
позабыл уже  и  середину  истории,  так  и  недосказанной  им  до  конца,  -
церемония, происходившая всего несколько  коротких  часов  назад,  нигде  не
оставила по себе такого заметного следа, как в книгах гробовщика.
     Даже на кладбище? Даже и там. Ворота были заперты, ночь выдалась темная
и сырая, и дождик тихо падал на гниющий чертополох и крапиву. Вырос еще один
новый холмик, которого не было здесь прошлой ночью. Время,  роясь  как  крот
под землей, отметило свой путь, выбросив наверх еще одну кучку земли. И  это
было все.

ГЛАВА XX

     есть глава о любви

     - Пексниф, - сказал Джонас и, сняв шляпу, посмотрел, не завернулась  ли
на ней полоска черного крепа, а потом,  успокоившись  на  этот  счет,  снова
надел ее, - сколько вы намерены дать за вашими  дочерьми,  если  они  выйдут
замуж?
     - Дорогой мой мистер Джонас, - воскликнул любящий родитель, простодушно
улыбаясь, - это единственный в своем роде вопрос!
     -  Ну,  нечего  там  разбираться,  единственный  или  множественный,  -
возразил Джонас, не  слишком  благосклонно  глядя  на  мистера  Пекснифа,  -
отвечайте или оставим этот разговор. Одно из двух.
     - Гм! Этот вопрос, дорогой мой друг, - сказал мистер  Пексниф,  ласково
кладя  руку  на  колено   своему   родственнику,   -   осложняется   разными
соображениями. Что я за ними дам? А?
     - Да, что вы за ними дадите? - повторил Джонас.
     - Само собой, это будет зависеть в значительной степени от того,  каких
мужей они себе выберут, дорогой мой юный друг, - сказал мистер Пексниф.
     Мистер Джонас был явно разочарован и не нашелся, что еще сказать. Ответ
был  удачный  и  с  виду  казался  весьма  глубокомысленным,  но  такова  уж
премудрость простоты!
     - Уровень требований, предъявляемых мною  к  будущему  зятю,  -  сказал
мистер Пексниф, помолчав немного, - весьма высок. Простите меня, дорогой кой
мистер Джонас, - прибавил он с большим чувством, - но я должен сказать  вам,
что вы сами тому виной, если требования  мои  прихотливы,  капризны  и,  так
сказать, играют всеми цветами радуги.
     - Вы что этим хотите сказать? - пробурчал Джонас,  поглядывая  на  него
все более и более неодобрительно.
     - Поистине, дорогой мой друг, - отвечал мистер  Пексниф,  -  вы  имеете
право задать такой вопрос. Сердце не всегда похоже  на  монетный  двор,  где
хитроумные машины превращают металл в ходячую монету. Иногда оно выбрасывает
слитии необыкновенной формы, какие трудно даже признать  за  монету.  Однако
золото в них - чистой пробы. По крайней мере этого достоинства не  отнимешь.
В них золото чистой пробы.
     - Вот как? - проворчал Джонас, с сомнением качая головой.
     - Да, - произнес мистер Пексниф, все более вдохновляясь своей темой,  -
золото чистой пробы. Уж если быть вполне откровенным с вами, дорогой  мистер
Джонас, я бы хотел найти двух таких зятьев, каким вы станете со временем  по
отношению к какому-нибудь  достойному  человеку,  способному  оценить  такую
натуру, как ваша, и тогда - не думая о себе  самом  -  я  назначил  бы  моим
дочерям приданое, какое только позволят мне мои средства.
     Это было сказано решительно и как нельзя более серьезно. Но кто  станет
удивляться тому, что мистер Пексниф, после всего что он  видел  и  слышал  о
мистере Джонасе, говорил серьезно на такую тему: на тему,  которая  способна
тронуть медом красноречия даже суетные уста гробовщика!
     Мистер Джонас молчал и, погрузившись в размышления,  любовался  видами.
Оба джентльмена сидели на наружных местах и ехали по направлению к Солсбери.
Мистер Джонас сопровождал мистера Пекснифа домой, чтобы  на  несколько  дней
переменить обстановку после перенесенных им испытаний.
     - Ладно, - сказал он, наконец, с подкупающей прямотой,  -  предположим,
вам достанется такой зять, как я, что же  дальше?  "Мистер  Пексниф  сначала
взглянул  на  него  с  неописуемым  удивлением,  которое  затем  мало-помалу
сменилось грустной игривостью.
     - Тогда я знаю, чей это был бы муж! - сказал он.
     - Чей? - сухо спросил Джонас.
     - Моей старшей дочери, мистер Джонас, - отвечал Пексниф, прослезившись.
- Моя дорогая Черри - это моя опора, мой посох,  моя  сума,  мое  сокровище,
мистер  Джонас.  Тяжело  с  ней  расставаться,  но  это  в  природе   вещей!
Когда-нибудь я должен буду расстаться с ней и отдать ее мужу.  Я  это  знаю,
мой дорогой друг. Я приготовился к этому.
     - Давненько приготовились, надо думать, - сказал Джонас.
     - Многие пытались разлучить ее со мной, - сказал мистер Пексниф.  -  Но
никому это не удалось. "Я не отдам своей руки, папа, - таковы были ее слова,
- если мое сердце не будет покорено". Последнее  время  она  что-то  не  так
весела, как бывала раньше. Не знаю почему.
     Мистер Джонас опять стал смотреть  на  окрестности,  потом  на  кучера,
потом на багаж, наконец взглянул и на мистера Пекснифа.
     - Полагаю, что и с  той,  с  другой,  вам  тоже  придется  когда-нибудь
расстаться? - заметил он, перехватив взгляд этого джентльмена.
     - Вероятно, - отвечал ее родитель. - Годы укротят своевольный  характер
моей глупенькой пташки, и тогда ее можно будет посадить в клетку. Но  Черри,
мистер Джонас, Черри...
     - Ну да! - перебил его  Джонас.  -  Эту-то  годы  укротили,  ничего  не
скажешь. Никто в этом не сомневается. Но вы так и не ответили на мой вопрос.
Вы, конечно, не обязаны отвечать, если не хотите. Дело ваше.
     В его манере говорить звучала предостерегающе-недовольная нота, как  бы
дававшая понять мистеру Пекснифу, что с его дорогим  другом  шутки  плохи  и
водить его за нос никак нельзя, - нужно или откровенно ответить  на  вопрос,
или прямо сказать, что он не желает объясняться на эту  тему.  Помня  совет,
данный ему стариком Энтони чуть ли не при последнем дыхании, мистер  Пексниф
решил высказаться откровенно и потому сообщил мистеру Джонасу  (истолковывая
свою откровенность как доказательство привязанности и величайшего  доверия),
что в том случае, о котором он говорил, а именно, если  такой  человек,  как
Джонас, будет искать руки его дочери, он выделит ей в приданое четыре тысячи
фунтов.
     - Мне придется сильно стеснить и ограничить себя во всем, -  таков  был
родительский комментарий, - но это мой долг, и совесть вознаградит меня. Моя
совесть - вот мой банк. Я  вложил  туда  кое-что,  сущую  безделицу,  мистер
Джонас, но я ее ценю высоко и почитаю богатым вкладом, уверяю вас.
     Враги этого превосходного человека разделились бы в  данном  случае  на
два лагеря. Одни стали бы утверждать самым бесцеремонным образом,  что  если
совесть была для мистера Пекснифа банком, где у него имелся текущий счет, то
он, конечно, перебрал столько лишнего, что не  хватило  бы  никаких  средств
расплатиться. Другие  стали  бы  утверждать,  что  этот  текущий  счет  одна
проформа - совершенно чистая книжка или такая,  в  которой  записи  делаются
только особого рода невидимыми чернилами,  так  что  еще  неизвестно,  когда
можно будет их прочитать,  и  что  сам  мистер  Пексниф  никогда  в  нее  не
заглядывает.
     - Мне придется весьма и весьма стеснить себя и ограничить,  -  повторил
мистер  Пексниф,  -  но  провидение,  или,  если  мне  будет  позволено  так
выразиться, особые заботы  провидения  благословили  мои  труды,  и  я  могу
ручаться, что в состоянии принести эту жертву.
     Здесь возникает чисто умозрительный вопрос, имел  или  не  имел  мистер
Пексниф право говорить, что он во всех своих  начинаниях  пользуется  особым
покровительством провидения. Всю свою  жизнь  он  избирал  окольные  пути  и
закоулки и, не брезгая ничем, старался пополнить свою мошну. А так  как  без
ведома провидения нельзя даже подшибить воробья, то из  этого  следует  (так
рассуждал мистер  Пексниф  и  другие  превосходные  люди  его  склада),  что
провидение направляет и камень, и палку,  и  прочие  предметы,  брошенные  в
воробья. Но камень мистера Пекснифа, не  брезговавшего  ничем,  без  промаха
сшибал воробья, так что мистер Пексниф мог считать охоту на  воробьев  своей
монополией, а себя законным владельцем всех подшибленных им птиц. Что многие
начинания, как национальные так и частные, особенно  первые,  находятся  под
покровительством  провидения,  должно  быть  ясно  каждому,   -   ведь   это
единственное, чем можно объяснить их благополучный исход. И  значит,  мистер
Пексниф говорил, имея на то все основания,  говорил  не  как-нибудь  наобум,
самонадеянно или  тщеславно,  а  в  духе  высокой  честности  и  глубочайшей
мудрости.
     Мистер Джонас, не имея привычки обременять свой ум  теориями  подобного
рода, не выразил никакого  мнения  по  этому  поводу.  Он  не  отозвался  на
сообщение своего спутника ни единым  словом,  утвердительным,  отрицательным
иди безразличным. Он хранил молчание по меньшей  мере  минут  пятнадцать  и,
по-видимому, в течение всего  этого  времени  прилежно  занимался  тем,  что
производил в уме всевозможные операции с  некоей  данной  суммой,  пользуясь
всеми правилами арифметики, а именно:  складывал,  вычитал,  умножал,  делил
всеми известными способами, применяя тройное правило, простое и  сложное,  а
также все правила учета векселей, простых  процентов,  сложных  процентов  и
других  способов  вычисления.  По-видимому,  результат   этих   трудов   был
удовлетворительный, ибо когда он нарушил молчание, то  сделал  это  с  видом
человека, пришедшего к определенным выводам и освободившегося  от  состояния
томительной неуверенности.
     - Ну-ка, старина Пексниф! - с таким игривым обращением он хлопнул этого
джентльмена по спине, когда они  подъезжали  к  станции.  -  Давайте  выпьем
чего-нибудь!
     - С величайшим удовольствием, - отозвался мистер Пексниф.
     - И поднесем кучеру! - воскликнул Джонас.
     - Если вы думаете,  что  это  ему  не  повредит  и  не  вызовет  в  нем
недовольства своим положением, тогда конечно, -  промямлил  в  ответ  мистер
Пексниф.
     Джонас только засмеялся  и  с  большой  живостью  соскочил  на  дорогу,
выкинув  при  этом  довольно  неуклюжее  антраша.  После  чего  он  вошел  в
придорожный трактир и заказал горячительные напитки в таком количестве,  что
мистер Пексниф усомнился было, в своем ли он уме, но  Джонас  положил  конец
его сомнениям, сказав, когда дилижанс уже собирался тронуться в путь:
     - Я вам выставлял угощение  целую  неделю  и  даже  больше  -  позволял
заказывать всякие там деликатесы. А теперь будете платить вы, Пексниф. - Это
была вовсе не шутка, как предположил сначала  мистер  Пексйиф,  ибо  Джонас,
нисколько не церемонясь, уселся опять в карету, предоставив своей  почтенной
жертве расплачиваться по счету.
     Но мистер Пексниф отличался кротостью и долготерпением,  а  Джонас  был
его  другом.  Более  того,   его   благосклонность   к   этому   джентльмену
основывалась, как мы Знаем, на чистейшем уважении и на  знании  превосходных
качеств его характера. Он вышел из трактира, сияя улыбкой, и  даже  повторил
всю церемонию с угощением, хотя и не на  такую  широкую  ногу,  в  ближайшей
пивной. Настроение у мистера Джонаса было самое задорное (что  редко  с  ним
случалось), и от  такого  времяпровождения  он  не  только  не  унялся,  но,
наоборот, во весь остальной путь проявлял необычайную шумливость, можно даже
сказать буйство, так что мистер Пексниф не без труда поспевал за ним.
     Дома их не ждали. О боже мой, вовсе нет! Мистер Пексниф еще  в  Лондоне
предложил  сделать  своим  дочерям  сюрприз  и   сказал,   что   не   станет
предупреждать их ни единым словом; тогда они с  мистером  Джонасом  захватят
девиц врасплох и посмотрят, что  они  делают  одни,  когда  думают,  что  их
дорогой папочка находится далеко от  дома.  Вследствие  этой  игривой  затеи
никто их не встретил у придорожного  столба,  но  это  не  имело  особенного
значения, потому что они приехали с дневным дилижансом и у мистера  Пекснифа
был с  собой  один  только  ковровый  саквояж,  а  у  Джонаса  чемодан.  Они
подхватили вдвоем чемодан, поставив на него саквояж, и, не мешкая ни минуты,
пошли по дороге к дому: мистер Пексниф уже и тут шел на цыпочках, как  будто
без этой предосторожности его почтительные дочки, находясь от него  мили  за
две или около того, могли почувствовать любящим сердцем его приближение.
     Был тихий вечер, один из тех, какие выпадают только весенней порой, и в
мягкой тишине сумерек вся природа дышала красотой и покоем. День  был  очень
ясный и теплый, но с приближением  ночи  воздух  сделался  прохладным,  и  в
туманной дали дым из труб тихо поднимался к небу. В воздухе  носился  аромат
молодых листьев и свежих почек;  кукушка  весь  день  куковала  и  примолкла
только теперь; запах свежевзрытой земли - первое дыхание надежды для пахаря,
после того как осенью облетел его сад, - доносился с вечерним ветерком.  Это
была  пора,  когда  люди  принимают  благие  решения,  скорбят  о  бесплодно
прошедшей юности и, глядя на густеющие тени, думают о  том  вечере,  который
придет для каждого из нас, и о том утре, которое будет для нас последним.
     - Экая скучища! - сказал мистер Джонас, озираясь по сторонам. - Да  тут
с тоски рехнуться можно.
     - Скоро мы придем к свету и теплу, - заметил мистер Пексниф.
     - Они будут не лишние, когда мы туда  доберемся,  -  сказал  Джонас.  -
Какого черта вы не разговариваете? О чем это вы задумались?
     - Сказать вам по  правде,  мистер  Джонас,  -  произнес  Пексниф  очень
торжественно, - мои мысли в эту минуту обратились к нашему  дорогому  другу,
вашему покойному батюшке.
     Мистер Джонас немедленно выпустил из рук свою ношу и пригрозил Пекснифу
кулаком:
     - Вы это лучше бросьте, Пексниф!
     Мистер Пексниф, не зная хорошенько, к чему отнести намек,  к  разговору
или к чемодану, воззрился на Джонаса в неподдельном изумлении.
     - Бросьте, вам говорят! - злобно крикнул Джонас.  -  Слышите,  что  ли?
Бросьте это раз и навсегда. Лучше бросьте, предупреждаю вас!
     - Это вышло совершенно ненамеренно, -  в  сильном  испуге  оправдывался
мистер Пексниф, - хотя, сознаюсь, я допустил ошибку. Я мог бы знать, что для
вас это уязвимое место.
     - Не говорите вы мне насчет уязвимых мест, - отвечал ему  Джонас.  -  Я
вам не позволю над собой измываться из-за того только, что мертвецы  мне  не
по нутру.
     Мистер Пексниф едва успел выдавить из себя слова: "Измываться над вами,
мистер Джонас?" - как молодой  человек,  сердито  насупившись,  снова  резко
оборвал его.
     - Помните. -  сказал  он,  -  я  этого  не  потерплю.  Советую  вам  не
возвращаться к этому разговору ни со мной и  ни  с  кем  другим.  Вы  можете
понимать намеки не хуже всякого другого, если захотите. Ну, вот и  довольно.
Идем.
     С этими словами он взялся за чемодан и зашагал вперед так  быстро,  что
мистер Пексниф, который держался за чемодан с другого  конца,  потащился  за
ним самым неудобным и неграциозным манером, немилосердно стукаясь  коленками
о металлические застежки и жесткую кожу чемодана, явно  в  ущерб  тому,  что
изящные джентльмены  называют  "шкурой".  Спустя  несколько  минут,  однако,
мистер Джонас замедлил шаг и даже допустил, чтобы его спутник  поравнялся  с
ним и привел чемодан в относительно нормальное положение.
     Было совершенно ясно, что он жалеет о недавней своей вспышке и не может
решить, какое впечатление она произвела на мистера Пекснифа, ибо каждый  раз
как последний взглядывал на  мистера  Джонаса,  оказывалось,  что  и  мистер
Джонас смотрит на него, - и  это  служило  причиной  нового  замешательства.
Однако  оно  продолжалось  недолго:  мистер  Джонас  довольно  скоро   начал
насвистывать, а мистер Пексниф, последовав примеру своего друга,  тоже  стал
напевать как