льшая шляпа из соломки с такой же отделкой, похожая на  соломенную  кровлю
работы неопытного мастера; в руке она держала громадный веер.
     - Мистер Чезлвит, если не ошибаюсь? - осведомился джентльмен.
     - Да, это моя фамилия.
     - Сэр, - сказал джентльмен, - я тороплюсь, времени у меня мало.
     "Слава богу!" - подумал Мартин.
     - Я возвращаюсь к себе домой, сэр, - продолжал джентльмен, - с обратным
поездом, который отправляется сию минуту. Слово "отправляется" неизвестно  в
вашей стране, сэр!
     - Ну как же, известно, - сказал Мартин.
     - Вы ошибаетесь, сэр, - возразил джентльмен весьма сурово. - Но оставим
эту тему, чтобы не задеть ваших предрассудков. Миссис Хомини, сэр!
     Мартин поклонился.
     - Миссис Хомини, сэр, - супруга майора Хомини, одного  из  лучших  умов
нашей страны, и  принадлежит  к  цвету  нашей  аристократии.  Вы,  наверное,
знакомы, сэр, с сочинениями миссис Хомини?
     Мартин не мог этого сказать.
     - Вам предстоит многое узнать  и  многим  насладиться,  сэр,  -  сказал
джентльмен. - Миссис Хомини едет погостить до конца осени к  своей  замужней
дочери в Новые Фермопилы, в трех днях  пути  от  Эдема.  Майор  и  все  наши
сограждане будут очень благодарны вам за внимание, оказанное в дороге миссис
Хомини. Миссис Хомини, позвольте пожелать вам  спокойной  ночи  и  приятного
путешествия, сударыня!
     Мартин не верил своим ушам; но джентльмен ушел, а миссис Хомини уселась
пить молоко.
     - Совсем замучилась, скажу вам! - объявила она. - В вагоне трясет  так,
будто под рельсами полно коряг и колод.
     - Коряг и колод, сударыня? - повторил Мартин.
     - Ну, вы, кажется, не понимаете, что я говорю, сэр?  -  сказала  миссис
Хомини. - Боже мой! Подумать только! Неужели!
     Надо полагать, что эти выражения, как  будто  настоятельно  требовавшие
ответа, нисколько не нуждались в нем:  ибо  миссис  Хомини,  развязав  ленты
шляпы, объявила, что пойдет на минуту снять ее и сейчас же вернется.
     - Марк! - сказал Мартин. - Ущипните меня! Сплю я или нет?
     - Зато миссис Хомини не спит, сэр! Как раз такая женщина, сэр,  которая
не смыкает глаз ни днем, ни ночью, все думает о благе отечества.
     Больше им поговорить не удалось,  ибо  миссис  Хомини  опять  вплыла  в
комнату, держась очень прямо,  в  доказательство  своего  аристократического
происхождения,  и  сжимая  в  руках  красный  бумажный  платок,  быть  может
прощальный дар майора Хомини, этого лучшего из умов страны. Она сняла  шляпу
и теперь явилась в чепце  высокоаристократического  фасона,  завязанном  под
подбородком, - этот головной убор так дивно шел к ее  физиономии,  что  даже
покойный Гримальди * не мог бы произвести такого эффекта, появившись в чепце
миссис Сиддонс *.
     Мартин подал ей стул. Он хотел вернуться на место, но при первых же  ее
словах прирос к полу.
     - Скажите, пожалуйста, сэр, - начала миссис Хомини. - Из каких вы?
     - Боюсь, что я очень устал и плохо соображаю, - отвечал Мартин,  -  но,
честное слово, я не понимаю вас.
     Миссис Хомини покачала головой с  грустной  улыбкой,  говорившей  очень
ясно: "Даже язык искалечили в этой старой Англии!", и прибавила, снисходя  к
его низкому умственному уровню:
     - Где вы воспитывались?
     - О, - сказал Мартин, - я родился в Кенте.
     - А как вам нравится наша страна, сэр? - спросила миссис Хомини.
     - Очень нравится, - отвечал полусонный Мартин. - То есть... по  крайней
мере... да, ничего себе, нравится, сударыня.
     - Большинство иностранцев, а особенно англичан, очень удивляются  тому,
что видят в Соединенных Штатах, - заметила миссис Хомини.
     - У них на это есть весьма основательные причины,  сударыня,  -  сказал
Мартин. - Я сам никогда в жизни так не удивлялся.
     - Наши учреждения развивают ловкость в наших  согражданах,  -  заметила
миссис Хомини.
     -  Увы,  это  голая  истина,  которая  видна  даже  самому  близорукому
человеку, - сказал Мартин,
     Миссис Хомини как философ  и  писательница  могла  переварить  все  что
угодно, но эта грубая, неприличная фраза оказалась даже и  для  нее  слишком
сильной. Разве можно джентльмену, сидящему наедине с дамой, хотя  бы  и  при
открытых дверях, говорить о голой истине!
     Хоть миссис Хомини и была женщина высокого ума и ни в чем  не  уступала
мужчине, однако она не скоро собралась с духом для продолжения разговора. Но
миссис  Хомини  много  путешествовала.  Миссис  Хомини  писала  обозрения  и
критические разборы. Миссис Хомини постоянно  печатала  в  одной  популярной
газете письма из-за границы с обращением: "Моя дорогая X."  и  за  подписью:
"Мать Современных Гракхов"* (разумея под Гракхами свою дочку, замужнюю  мисс
Хомини),  где  негодование  изображалось  прописными  буквами,   а   сарказм
курсивом. Миссис Хомини  смотрела  на  Европу  глазами  ярой  республиканки,
только что выпущенной из образцовой американской печи, и могла целыми часами
говорить и писать на эту тему. Поэтому миссис Хомини, собравшись  с  силами,
всей тяжестью обрушилась на Мартина и, пользуясь тем, что он  крепко  уснул,
измывалась над ним как хотела, к полному своему удовольствию.
     Не так важно, что именно говорила миссис Хомини, важно то, что она была
ходячим рупором целой группы своих соотечественников, которые на каждом шагу
обнаруживают  такое  же  полное  непонимание  великих  принципов,  создавших
Америку, как любой дикарь и невежда в ее законодательных  собраниях.  Доведя
свою родину до того, что ее презирают все  честные  люди,  они  посягают  на
права еще не родившихся наций, более того - на самый прогресс,  но  даже  не
понимают этого! а если и  понимают,  то  сокрушаются  об  этом  столько  же,
сколько свиньи, которые валяются в грязи  на  их  улицах.  Они  думают,  что
кричать другим народам, коснеющим в беззаконии: "Мы не хуже вас!" (не хуже!)
- достаточная защита и оправдание для республики, только вчера пустившейся в
свой славный путь, а сегодня уже до того искалеченной,  до  того  изъеденной
язвами и болячками, оскорбительными для глаз и  не  поддающимися  исцелению,
что лучшие друзья с презрением отворачиваются от мерзкой твари. Они  думают,
что если их предки  провозгласили  и  завоевали  независимость,  не  пожелав
преклониться  перед  порочным  и  гнилым  общественным  строем,  не  пожелав
отречься  от  правды,  то  им  можно  творить  зло,  отойдя  от  добра;  или
самодовольно почивать на лаврах, глумливо твердя, что и у других храмы  тоже
из стекла и в них также можно бросать камнями, одним этим доказывая, что они
недостойны своих предков, - и доказывая так красноречиво, как  если  бы  все
грязные плутни их штатов - не уступавших монархиям по развращенности  нравов
- были собраны воедино, чтобы обличить их.
     Мало-помалу  Мартин  очнулся  настолько,  что   почувствовал   какую-то
страшную тяжесть на душе, - ему  смутно  грезилось,  будто  он  убил  своего
близкого друга и не знает, куда девать труп. Он открыл  глаза,  но  и  наяву
было не лучше. Ужасная Хомини, гнусавя нараспев, продолжала изрекать великие
истины и так развернула свои  многочисленные  дарования,  что  злейший  враг
майора Хомини, послушав ее, простил бы ему от всего сердца.  Мартин  наверно
выкинул бы что-нибудь отчаянное, если бы  не  зазвучал  гонг  к  ужину,  что
произошло весьма кстати; и, усадив миссис Хомини на верхнем конце стола,  он
спрятался от нее на нижнем конце, а потом,  наскоро  поужинав,  улепетнул  к
себе, пользуясь тем, что она занялась копченой  говядиной  и  целым  блюдцем
пикулей.
     Было бы трудно дать полное представление о том, как свежа  была  миссис
Хомини на следующее утро и с какой алчностью она набросилась на нравственную
философию за завтраком. Выражение лица у нее было, пожалуй, несколько кислее
обыкновенного, но это объяснялось  вполне  естественным  действием  пикулей.
Весь этот день она не отставала от Мартина. Она сидела рядом с ним, пока  он
принимал посетителей (состоялся второй прием,  еще  более  многолюдный,  чем
первый), развивала свои теории и отвечала воображаемым оппонентам,  так  что
Мартину без всяких шуток начинало казаться, будто он бредит и  разговаривает
за двоих; приводила длиннейшие цитаты из собственных  статей;  сморкалась  в
платок, подаренный майором, как будто гнусавость была  та  же  простуда,  от
которой она  решила  избавиться  так  или  иначе;  словом  -  показала  себя
замечательным собеседником, и Мартин решил по чистой совести, что во  всяком
благоустроенном поселении таких  особ  совершенно  необходимо  убивать  ради
общего блага и спокойствия.
     Тем  временем  Марк  трудился  с  раннего  утра  до  позднего   вечера,
перетаскивая на пароход провизию, инструменты  и  другие  необходимые  вещи,
какие им посоветовали захватить с собой. Покупка всего  этого  и  уплата  по
счету в "Национальном отеле" настолько истощила  их  финансы,  что  если  бы
капитан задержался с отправкой парохода еще немного, они оказались бы  почти
в таком же  бедственном  положении,  как  и  несчастные  бедняки  эмигранты,
которые жили на нижней палубе уже целую неделю, завлеченные на борт парохода
бессовестной рекламой, и доедали свои жалкие запасы,  еще  не  пустившись  в
путь. Так они и сидели, сбившись в кучу около машины  и  топок:  фермеры,  в
глаза не видавшие плуга, лесорубы, не  бравшие  в  руки  топора,  строители,
которые не сумели бы сколотить и ящика;  выброшенные  из  своей  страны,  не
находя ни у кого поддержки, они пришли в незнакомый им мир беспомощные,  как
дети, но с нуждами взрослых, с малыми детьми на руках, не зная, что ждет  их
- жизнь или смерть!
     Наступило утро, и отъезд отложили до  полудня.  Наступил  полдень  .  -
отъезд отложили до вечера. Но всему на свете  бывает  конец,  даже  и  возне
американских капитанов, - к вечеру все было готово.
     Расстроенный и усталый до крайности, но популярный, как  никогда  (весь
день он только и делал,  что  отвечал  на  письма  незнакомых  ему  людей  -
половина писала о пустяках, другая половина просила взаймы, и все  требовали
немедленного ответа), Мартин пробрался к пристани  сквозь  толпу  народа  и,
ведя под руку миссис Хомини, взошел на пароход.  Но  Марк  решил  непременно
разгадать загадку его популярности и побежал опять в гостиницу, не без риска
отстать от парохода.
     Капитан Кеджик сидел на веранде со  стаканом  джулепа  на  колене  и  с
сигарой во рту. Увидев Марка, он спросил:
     - За каким дьяволом вы вернулись?
     - Скажу вам прямо, капитан, - ответил Марк, - я хочу  задать  вам  один
вопрос.
     - Задать вопрос, разумеется,  можно,  -  возразил  Кеджик,  ясно  давая
понять, что на вопрос, разумеется, можно и не ответить.
     - Чего они  так  носились  с  ним,  а?  -  вкрадчиво  спросил  Марк.  -
Скажите-ка!
     - У  нас  любят  необыкновенно  сильные  ощущения,  -  отвечал  Кеджик,
посасывая сигару.
     - Что же в нем необыкновенного? - спросил Марк.  Капитан  посмотрел  на
него с таким видом, как будто собирался отпустить самую остроумную шутку.
     - Вы уезжаете? - спросил он.
     - А то как же! - воскликнул Марк. - У меня каждая минута на счету!
     - У нас любят сильные ощущения, - повторил капитан, понизив голос. - Он
не похож на прочих эмигрантов, вот  потому  с  ним  так  и  носились,  -  он
подмигнул и засмеялся сдавленным смехом, - именно потому. Скэддер  известный
ловкач, ну а... а из Эдема еще никто живым не возвращался!
     Пристань была близко, и в эту минуту Марк услышал, что выкрикивают  его
имя; услышал даже, что Мартин зовет его, прося поторопиться,  чтобы  пароход
не ушел  без  него.  Поправить  дело  было  уже  нельзя,  оставалось  только
покориться.  Послав  капитану  прощальное  благословение,  он   помчался   к
пристани, как скаковая лошадь.
     - Марк! Марк! - кричал Мартин.
     - Я здесь, сэр!  -  вдруг  заорал  Марк  с  пристани  и  одним  прыжком
перемахнул на пароход. - Никогда еще я так не веселился, сэр! Все в порядке.
Отчаливай! Поехали!
     Искры столбом повалили к небу из обеих труб, как будто весь пароход был
один огромный фейерверк, и он с шумом двинулся, рассекая темную воду.

ГЛАВА  XXIII

     Мартин со своим - компаньоном вступает во владение участком.  По  этому
радостному случаю сообщаются новые подробности насчет Эдема

     На пароходе оказалось  несколько  пассажиров  того  же  склада,  что  и
нью-йоркский друг Мартина, мистер Бивен, и в их обществе Мартин  оживился  и
стал веселей. Насколько возможно,  они  избавляли  его  от  интеллектуальных
сетей миссис Хомини, и во всем,  что  они  говорили  и  делали,  проявлялось
столько  здравого  смысла  и  душевного  благородства,  что  он  не  мог  не
привязаться к ним.
     - Если бы в этой республике ценили  разум  и  истинные  достоинства,  -
говорил Мартин, - а не хамство и надувательство, она не  знала  бы  нужды  в
рычагах, приводящих ее в движение.
     - Видно, плотники тут неважные, - возразил мистер Тэпли, -  если,  имея
хороший инструмент, орудуют плохим; не так ли, сэр?
     Мартин кивнул.
     - Похоже, что работа неизмеримо  превосходит  их  силы  и  потребности,
Марк, потому они и выполняют ее кое-как.
     - А всего милей, -  сказал  Марк,  -  что  если  им  случается  сделать
что-нибудь неплохо, хотя  бы  так,  как  хороший  работник,  не  имея  таких
возможностей, делает  каждый  день,  нисколько  этим  не  хвастаясь,  -  они
начинают трубить вовсю. Попомните мои слова, сэр. Если когда-нибудь  здешние
злостные банкроты и заплатят свои долги, ради того только,  что  не  платить
невыгодно в коммерческом  отношении,  да  и  последствия  бывают  не  совсем
приятные, - они поднимут такой шум и начнут так этим  хвастаться,  будто,  с
тех пор как свет стоит, никто никогда не платил долгов.  Так-то  вот  они  и
надувают друг дружку, сэр. Знаю я их, господь с ними! Попомните  мои  слова,
вот что!
     - Вы становитесь что-то  уж  очень  дальновидны!  -  -  смеясь,  сказал
Мартин.
     "Уж не оттого ли это, что я еще на один день пути ближе к Эдему"подумал
Марк, - и перед смертью  у  меня  начинается  просветление.  Может,  к  тому
времени, как доберемся туда, я и пророком стану".
     Он не высказывал этих мыслей вслух,  но  Мартину  довольно  бывало  той
бодрости и оживления, которыми всегда сияло его  лицо.  Хотя  Мартин  иногда
подсмеивался над неистощимой жизнерадостностью своего компаньона, а иногда и
выговаривал ему за неуместные шутки, как в случае с ЗеФанией  Скэддером,  на
него все же действовал пример Марка, пробуждая в нем мужество и  надежду.  И
даже если он бывал не в духе и не желал поддаваться веселому настроению, это
ничего не значило. Веселье Марка было так  заразительно,  что  оно  невольно
сообщалось и Мартину.
     В начале пути  пароход  раза  два  в  день  высаживал  на  берег  кучку
пассажиров и на их место брал других. Но мало-помалу города стали попадаться
реже, и в течение долгих часов они не видели другого  жилья,  кроме  шалашей
дровосеков, у которых пароход набирал дрова. Небо, лес и  вода  весь  долгий
день, и такая жара, что все покрывалось от нее пузырями.
     Они плыли все дальше и дальше по  реке,  глухими,  безлюдными  местами,
между берегов,  поросших  густым  и  частым  лесом,  где  затонувшие  стволы
деревьев воздевали из речных глубин свои корявые руки или, рухнув в  воду  и
цепляясь корнями за берег,  зеленели  и  гнили  в  мутной  воде.  Они  плыли
томительным днем и тоскливой ночью, плыли сквозь вечерние туманы и мглу, все
дальше и дальше, пока обратный путь не стал казаться невозможным, а  возврат
на родину - несбыточной мечтой.
     Теперь на борту оставалось очень немного народа, да и эти немногие были
так же скучны, вялы и тусклы, как утомляющая глаз растительность по  берегам
реки. От них нельзя было услышать веселого живого  слова;  они  не  коротали
времени в интересных беседах, не боролись с угнетающей скукой пейзажа.  Если
бы в известные часы они не кормились сообща из одного корыта, можно было  бы
подумать, что это челн старика  Харона  *,  переправляющего  унылые  тени  в
загробный мир.
     Наконец они прибыли в Новые Фермопилы, где миссис  Хомини  должна  была
сойти на берег. Когда она сказала это Мартину, луч утешения закрался  в  его
сердце. Марк не нуждался в утешении, но и он был доволен.
     Было почти совсем темно, когда они подошли к пристани -  крутой  берег,
над обрывом гостиница, похожая  на  амбар,  одна-две  бревенчатых  лавчонки,
несколько разбросанных бараков.
     - Вы, я думаю, переночуете здесь, а утром поедете дальше,  сударыня?  -
спросил Мартин.
     - Куда это дальше? - воскликнула мать Современных Гракхов.
     - В Новые Фермопилы.
     - А разве я не в Новых Фермопилах? - сказала миссис Хомини.
     Мартин стал искать их, оглядывая темнеющие берега, но так и не нашел, в
чем и принужден был сознаться.
     - Да вот же они! - воскликнула миссис Хомини, указывая на бараки.
     - Вот это? - спросил Мартин.
     - Да, вот это. И что там ни говори, а Эдему до них  далеко,  -  сказала
миссис Хомини, весьма выразительно кивнув головой.
     Замужняя мисс Хомини, которая поднялась  на  пароход  вместе  с  мужем,
весьма  решительно  это  подтвердила.  Мартин  с   благодарностью   отклонил
приглашение зайти к ним  закусить  на  те  полчаса,  пока  пароход  стоит  у
пристани, и, благополучно переправив миссис Хомини  на  берег  вместе  с  ее
красным платком (все еще служившим свою  службу),  в  раздумье  вернулся  на
пароход и стал наблюдать, как эмигранты перетаскивают свои узлы на пристань.
     Марк, стоя рядом, время от времени тревожно заглядывал ему в  лицо;  он
старался угадать, какое впечатление произвел на его спутника этот  разговор,
от души желая, чтобы надежды Мартина поблекли еще в пути и удар, готовый  на
него обрушиться, поразил его не с такой силой. Но Мартин только бегло  обвел
взглядом жалкие постройки на обрыве и ничем не показал того, что творилось у
него на душе, пока они не тронулись снова.
     - Марк, - сказал он тогда, - неужели на этом пароходе никто, кроме нас,
не едет в Эдем?
     - Решительно никто, сэр. Почти все, как вы знаете,  уже  высадились,  а
остальные едут дальше. Что за беда? Нам же будет просторнее.
     - Да, конечно! - сказал Мартин. - Только я думал... - и он замялся.
     - Что думали, сэр? - спросил Марк.
     - Как это странно, что люди едут искать счастья в  такую  жалкую  дыру,
как Новые Фермопилы, когда тут же поблизости есть  место  гораздо  лучше  и,
можно сказать, совсем другого рода!
     Он говорил тоном, настолько не похожим на обычную его  самоуверенность,
и так явно боялся услышать ответ Марка, что доброму малому стало его жаль.
     - Знаете  ли,  сэр,  -  сказал  Марк,  стараясь  как  можно  осторожнее
намекнуть ему на истинное положение дел, - нам нельзя ни на  что  надеяться.
Да и не стоит: Мы же с вами решили, что будем мириться с тем, что есть;  все
равно хуже не будет. Ведь правда, сэр?
     Мартин только взглянул на него и ничего не ответил.
     - Ведь и Эдем, как вы знаете, еще не совсем отстроен, - сказал Марк.
     - Черт вас возьми, Марк, - сердито закричал Мартин,  -  как  вы  можете
ставить Эдем на одну доску с этой трущобой? Рехнулись вы,  что  ли?  Ну,  не
обижайтесь на меня, я погорячился!
     Он отошел в сторону и целых  два  часа  расхаживал  по  палубе  взад  и
вперед. Больше он не разговаривал с Марком,  только  пожелал  ему  спокойной
ночи; и даже на другой день не касался этой темы, а говорил о других, совсем
посторонних вещах.
     Чем дальше они продвигались вперед, подходя все ближе и ближе  к  концу
пути,  тем  однообразнее  и  печальнее  становилась  природа,  -   настолько
печальнее, что  они,  казалось,  еще  живыми  вступали  в  мрачные  владения
великана Отчаяние *. Плоское  болото,  заваленное  буреломом,  трясина,  где
погибла и сгнила вся цветущая растительность земли, для  того  чтобы  из  ее
п