ность этому молодому человеку, дорогой Мартин, мы вам не  только
не запрещаем заглядывать во все уголки дома, но даже просим вас  быть  везде
хозяином. Веселитесь, дорогой мой Мартин, заколите упитанного  тельца,  если
вам захочется!
     Не имелось, разумеется, никаких возражений против  того,  чтобы  Мартин
заколол и употребил с пользой для себя какого угодно тельца, упитанного  или
тощего, ежели только он нашелся бы  в  доме;  но  ввиду  того,  что  никаких
тельцов не паслось в угодьях мистера  Пекснифа,  его  предложение  следовало
считать скорее знаком простой любезности, чем  существенным  доказательством
гостеприимства.  Этим  цветком  красноречия  и  завершилась   беседа;   ибо,
высказавшись в таком духе, мистер Пексниф поднялся с  места  и  повел  их  в
оранжерею архитектурных талантов, то  есть  в  известное  уже  помещение  на
третьем этаже.
     - Позвольте подумать, - произнес он, роясь в бумагах, -  чем  бы  таким
вам заняться, пока я буду в отсутствии. Что,  если  бы  вы  представили  мне
проект памятника  лондонскому  лорд-мэру,  или  надгробие  для  шерифа,  или
коровник в парке какого-нибудь  вельможи?  А  знаете  ли,  -  сказал  мистер
Пексниф, складывая руки на груди и глядя  на  своего  молодого  родственника
задумчиво  и  с  интересом,  -  мне  бы  очень  хотелось  видеть,   как   вы
представляете себе коровник.
     Однако Мартин отнюдь не пришел в восторг от такого предложения.
     - Колодец, - продолжал мистер Пексниф, - тоже воспитывает строгий вкус.
По моим наблюдениям, уличный  фонарь  возвышает  душу  и  дает  классическое
направление уму.  Изящный  шлагбаум  с  орнаментом  прекрасно  действует  на
воображение. Не начать ли вам с изящного шлагбаума, что вы на это скажете?
     - Если вам угодно, мистер Пексниф, - с сомнением отвечал Мартин.
     - Погодите, - отвечал Пексниф. - Ну, вот что, вы честолюбивы  и  весьма
искусно чертите, так попробуйте - ха-ха! - начертить план  начальной  школы,
предусмотренный вот этим циркуляром;  разумеется,  сообразно  с  изложенными
здесь требованиями. Честное слово, - игриво продолжал мистер Пексниф, -  мне
будет очень любопытно посмотреть, что у вас получится  из  начальной  школы.
Как знать, может быть молодой  человек  с  вашим  вкусом  и  натолкнется  на
что-нибудь такое, само по себе неосуществимое и непрактичное, чему я мог  бы
впоследствии придать форму.  Ибо  поистине,  дорогой  мой  Мартин,  поистине
только в последних, завершающих штрихах и сказывается большой опыт и изящный
вкус. Ха-ха-ха! Нет, в самом деле, мне доставило бы удовольствие увидеть,  -
продолжал мистер Пексниф, окончательно развеселившись и хлопая своего  юного
друга по спине, - что такое у вас получится из начальной школы.
     Мартин охотно согласился взять на себя эту  работу,  и  мистер  Пексниф
немедленно  вручил  ему  все  материалы,  потребные   для   ее   выполнения,
распространяясь  тем  временем  насчет  магического   действия   завершающих
штрихов, сделанных рукою мастера; оно было, по мнению  многих  (все  тех  же
старых его  врагов!),  и  в  самом  деле  весьма  удивительно  и  отзывалось
волшебством, ибо известны были случаи, когда какое-нибудь чердачное  окошко,
или кухонная дверь,  или  десяток  ступеней,  или  даже  водосточная  труба,
начертанная  рукой  мастера,  превращали  проект   ученика   в   собственное
произведение  мистера  Пекснифа  и  приносили  ему   значительное   денежное
вознаграждение. Но такова уж магическая сила  гения,  который  превращает  в
золото все, к чему бы ни прикоснулся!
     - Если вам захочется освежиться и переменить занятие, -  сказал  мистер
Пексниф, - Томас Пинч будет вашим наставником в искусстве съемки, он поможет
вам начертить план нашего огорода, определить уклон дороги между нашим домом
и придорожным столбом или же найдет для  вас  еще  какое-нибудь  полезное  и
приятное занятие. Во дворе имеется десятка два старых  цветочных  горшков  и
около воза кирпичей. Если бы вы, мой дорогой Мартин, смогли возвести из  них
к моему возвращению некое подобие ну хотя бы собора святого Петра в Риме или
мечети святой Софии в Константинополе*, то это было бы  весьма  полезно  для
вас и приятно для меня. А теперь, - сказал в заключение  мистер  Пексниф,  -
оставив на время официальные  отношения  и  возвратившись  к  нашим  частным
делам, я буду рад побеседовать с вами  у  себя  в  комнате,  пока  укладываю
саквояж.
     Мартин последовал за ним, и более часу они беседовали с глазу на  глаз,
предоставив Тома Пинча самому  себе.  Выйдя  от  мистера  Пекснифа,  молодой
человек сделался весьма молчалив и невесел и в этом настроении пребывал весь
день;  так  что  Том,  попытавшись  раза  два  завести  с  ним  разговор  на
безразличную тему, почувствовал, что неловко ему навязываться и  мешать  его
мыслям, и больше уже с ним не заговаривал.
     Но даже если бы его новый друг был гораздо словоохотливее,  едва  ли  у
Тома нашлось бы время много разговаривать: сначала мистер Пексниф позвал его
вниз для того, чтобы он стал на саквояж и в позе древней статуи  постоял  до
тех пор, покуда саквояж не запрется; потом мисс Чарити позвала его, чтобы он
увязал ей сундук; потом мисс Мерри послала за ним,  чтобы  он  поскорей  шел
чинить ей чемодан; потом он засел писать самые подробные  ярлыки  для  всего
багажа и тут  же  вызвался  снести  все  это  вниз;  а  после  этого  взялся
приглядеть, чтобы багаж благополучно доставили на двух  тачках  к  остановке
дилижанса в конце переулка, и постеречь его до тех  пор,  пока  не  появится
дилижанс. Словом, за этот день Тому пришлось  поработать  не  меньше  любого
грузчика; но, по своему беспредельному добродушию, он не считал свои  услуги
ни во что, и только под конец, усевшись на  чемоданы  и  поджидая  появления
Пекснифа с дочерьми под охраной нового ученика, Том вздохнул с  облегчением,
надеясь, что угодил своему благодетелю.
     - Я, признаться, боялся, - говорил себе Том, доставая из кармана письмо
и утирая пот с лица, так как разгорячился от возни, хотя день был  холодный,
- что у меня не найдется времени написать ей, а это было бы и сказать нельзя
как жалко, потому что посылать отсюда почтой - большой расход для небогатого
человека. Она обрадуется, когда увидит мой почерк, бедняжка, и  узнает,  что
Пексниф все такой же добрый. Я бы попросил Джона Уэстлока зайти навестить ее
и рассказать про мое житье-бытье на  словах,  да  побоялся,  что  он  станет
отзываться дурно о Пекснифе и встревожит ее. Кроме того,  у  нее  там  народ
щепетильный, и визит такого молодого человека может поставить ее в  неловкое
положение. Бедная Руфь!
     Тому Пинчу немножко взгрустнулось, на полминуты, не больше,  но  вскоре
он утешился и продолжал размышлять далее:
     - Хорош же я, нечего сказать (это Джон всегда говорил,  что  я  хороший
человек;  добрая  душа  и  весельчак,  этот  Джон;  жаль  только,   что   он
недолюбливал Пекснифа), - вздумал унывать оттого, что мы с ней живем  далеко
друг от друга, вместо того чтобы радоваться тому, что мне повезло и я  попал
сюда. Я, наверно, в рубашке родился, что встретил Пекснифа. А тут  еще  и  с
новым учеником удача необыкновенная! Первый раз  вижу  такого  приветливого,
великодушного, искреннего человека! Мы с ним  как-то  сразу  подружились,  а
ведь он родственник Пекснифу; умный, способный юноша,  которому  все  дается
без труда. Вот и он, легок на помине, - идет себе по переулку с таким видом,
будто и переулок его собственный.
     В самом деле, новый ученик, нисколько  не  смущаясь  честью  вести  под
ручку мисс Мерри Пексниф и выслушивать ее прощальные любезности, появился на
тропинке в сопровождении мисс Чарити и ее папаши. В ту же  минуту  показался
дилижанс, и Том,  не  теряя  времени,  попросил  мистера  Пекснифа  передать
письмо.
     - Ага! - сказал мистер Пексниф, взглянув  на  адрес.  -  Вашей  сестре,
Томас. Да, о да, письмо будет передано, мистер Пинч. Можете  быть  спокойны.
Она непременно получит его, мистер Пинч.
     Он дал это  обещание  с  таким  снисходительным  и  покровительственным
видом, что Том Пинч почувствовал, о каком большом одолжении  он  просит  (до
сих пор это ему не приходило в голову), и стал усиленно благодарить  мистера
Пекснифа. Обе мисс Пексниф, как всегда, покатились со смеху  уже  при  одном
упоминании о мисс Пинч. - Ужас какой! Подумать только - мисс  Пинч!  Господи
ты мой боже!
     Том был очень доволен, видя их веселье,  так  как  счел  его  признаком
доброжелательности и сердечного расположения.  Поэтому  он  тоже  засмеялся,
потирая  руки,  и  очень  оживленно  пожелал  им  приятно  путешествовать  и
благополучно возвратиться. Даже после того как дилижанс с оливковыми ветвями
снаружи и голубями внутри тронулся, Том все еще стоял на месте, махая  рукой
и раскланиваясь; он был настолько польщен необычайной любезностью девиц, что
совсем  позабыл  про  Мартина  Чезлвита,  который  стоял   в   задумчивости,
прислонившись к столбу и не поднимая глаз, с тех самых пор как усадил  обеих
мисс Пексниф в карету.
     Полная тишина, наступившая вслед за суматохой и отъездом  дилижанса,  и
морозный воздух зимнего дня привели их в чувство. Они повернулись  и,  точно
сговорившись, зашагали прочь рука об руку.
     - Какой вы невеселый! - сказал Том. - Что с вами случилось?
     - Ничего такого, о чем стоило бы разговаривать,  -  отвечал  Мартин.  -
Немногим больше того, что было вчера, и, надеюсь, гораздо больше, чем  будет
завтра. Я просто не в духе, Пинч.
     - Ну что вы! - воскликнул Том. - А я, знаете ли, к отличном  настроении
и как нельзя больше расположен беседовать! Не правда ли,  очень  мило  со  -
стороны вашего предшественника, Джона, что он написал мне?
     - Да, конечно, - небрежно  ответил  Мартин.  -  Он,  должно  быть,  так
веселится, что и времени не видит, - где уж ему помнить о вас!
     - Именно так я и сам думал, - возразил Том, - однако  нет,  он  сдержал
свое слово и пишет: "Милый Пинч, я часто вас вспоминаю",  ну  и  так  далее,
очень внимательно и деликатно, все в том же роде.
     - Он, должно быть, и в самом деле добродушный малый, -  заметил  Мартин
довольно ворчливо, - потому что вряд ли он это думает, знаете ли.
     - Так он этого не думает, по-вашему, а? - спросил Том, пристально глядя
в лицо своему спутнику.  -  Вы  считаете,  он  только  так  говорит,  мне  в
утешение?
     - Неужели же возможно, - возразил Мартин более серьезным тоном, - чтобы
молодой человек, только что вырвавшись из этой  собачьей  конуры  и  получив
доступ ко всем лондонским удовольствиям, нашел время или желание  вспоминать
добром о ком-нибудь или о чем-нибудь, что осталось тут? Скажите сами,  Пинч,
может ли это быть?
     После краткого раздумья мистер Пинч ответил  гораздо  более  пониженным
тоном, что, пожалуй, неразумно было бы на  это  надеяться  и  что,  конечно,
Мартину лучше знать.
     - Разумеется, мне лучше знать, - заметил Мартин.
     - Да, я и сам это чувствую, - мягко сказал  мистер  Пинч.  -  Я  так  и
говорю. - После этого краткого ответа  наступило  полное  молчание,  которое
больше ничем не прерывалось. Они добрались до дома уже в темноте.
     Надо сказать, что мисс Чарити Пексниф, находя неудобным забрать с собой
в дилижанс объедки вчерашнего пиршества и считая невозможным сохранить их  в
неиспорченном виде до возвращения всего семейства, собрала все  это  на  две
тарелки и оставила  на  столе.  Ввиду  такой  щедрости  молодые  люди  имели
удовольствие найти в гостиной две беспорядочные  груды  остатков  вчерашнего
банкета, состоявшие из подсохших  ломтиков  апельсина,  черствых  сандвичей,
хаотических масс окаменелого пирога и двух-трех уцелевших морских сухарей. А
для того чтобы было чем запивать все эти деликатесы, остатки  вина  из  двух
бутылок были слиты в одну и заткнуты папильоткой, так что под руками имелось
решительно все необходимое для того, чтобы предаваться  разгулу  целую  ночь
напролет.
     Мартин Чезлвит оглядел остатки пиршества с  бесконечным  презрением  и.
хорошенько помешав угли в камине, чтобы огонь разгорелся вовсю (нисколько не
церемонясь с углем мистера Пекснифа), угрюмо уселся в самое  мягкое  кресло,
какое только нашлось. Стараясь поудобнее втиснуться в тот маленький  уголок,
который ему оставался,  мистер  Пинч  уселся  на  скамеечку  мисс  Мерри  и,
поставив стакан на коврик  перед  камином,  а  тарелку  к  себе  на  колени,
принялся пировать.
     Если бы Диоген воскрес и вкатился со своей бочкой  в  гостиную  мистера
Пекснифа, то, увидев мистера Пинча на скамеечке мисс Пексниф, со стаканом  и
тарелкою на коленях, он бы не выдержал, как бы угрюмо  ни  был  настроен,  и
улыбнулся бы самой добродушной улыбкой. Совершенное  и  полное  удовольствие
Тома; его особенное одобрение черствым сандвичам, которые рассыпались у него
во рту, словно опилки; неописуемое наслаждение, с которым  он  цедил  кислое
вино, облизывая губы, словно считал грехом упустить  хотя  бы  каплю  такого
превосходного и благоуханного напитка; тот  счастливый  вид,  с  которым  он
медлил  иногда,  держа  стакан  в  руке  и,  вероятно,  произнося  про  себя
какой-нибудь тост, и тревожная тень, омрачавшая его  довольное  лицо  всякий
раз, как, оглядев комнату и  радуясь  возможности  без  помехи  наслаждаться
уютом, он замечал хмурую физиономию своего товарища, - да ни один  циник  на
свете, будь он сушей ехидной по своему человеконенавистничеству, не  мог  бы
устоять перед добродушием Томаса Пинча.
     Немало нашлось бы людей, которые похлопали бы его по спине и выпили  бы
за его здоровье бокал смородинного вина, хотя это  был  чистейший  уксус,  -
выпили бы, да еще с каким удовольствием! Другие пожали бы его честную руку и
поблагодарили  бы  за  урок,  который  дала  им  эта  простая  душа.  Третьи
посмеялись бы с ним вместе, а четвертые  посмеялись  бы  над  ним;  к  этому
последнему разряду принадлежал и Мартин Чезлвит,  который  был  не  в  силах
удержаться и громко расхохотался.
     - Вот это правильно, - сказал Том, одобрительно кивая. - Развеселитесь!
Это лучше всего!
     При таком поощрении Мартин опять  рассмеялся,  а  потом,  успокоившись,
заметил:
     - Первый раз вижу такого чудака, как вы, Пинч.
     - Первый раз видите? - сказал Том. - Что ж, очень может быть, что я вам
кажусь чудаком, ведь я почти не знаю жизни, а вы ее хорошо знаете, я думаю.
     - Неплохо для моих лет, - отвечал Мартин, придвигая кресло еще ближе  к
огню и ставя  обе  ноги  на  каминную  решетку.  -  Черт  возьми,  мне  надо
поговорить с кем-нибудь откровенно. Я поговорю откровенно с вами, Пинч.
     -  Пожалуйста!  -  сказал  Том.  -  Я  сочту  это   знаком   дружеского
расположения с вашей стороны.
     - Я вам не мешаю? - спросил Мартин, глядя сверху вниз на мистера Пинча,
который смотрел на огонь из-за его колена.
     - Ничуть! - воскликнул Том.
     - Надо вам знать прежде всего, - начал Мартин с некоторым усилием,  как
будто эта исповедь была ему не совсем приятна,  -  что  меня  воспитывали  с
ранних лет в надежде  на  большое  наследство  и  приучили  думать,  что  со
временем я буду очень богат.  Так  оно  и  было  бы,  если  б  не  вмешались
некоторые причины и обстоятельства, о которых я и собираюсь вам  рассказать.
Они-то и привели к тому, что меня лишили наследства.
     - Ваш отец лишил вас наследства? - спросил мистер Пинч, широко  раскрыв
глаза.
     - Мой дедушка. Родителей у меня давно уже нет, я их едва помню.
     - И у меня тоже их нет,  -  сказал  Том,  робко  дотронувшись  до  руки
молодого человека. - Боже мой!
     - Ну, что до этого, то, знаете ли, Пинч, - по свойственной  ему  манере
отрывисто и резко продолжал Мартин, опять мешая в камине, - очень  хорошо  и
похвально любить родителей, если они  живы,  и  не  забывать  их,  если  они
умерли, когда вы их хоть сколько-нибудь знали. А я своих родителей почти  не
видел: нечего и ждать от меня особенной чувствительности. Да ее и  нет;  что
правда, то правда.
     Мистер Пинч как раз в это время задумчиво смотрел на решетку в  камине.
Но как только его собеседник умолк, он вздрогнул и сказал:
     - О да, разумеется! - и снова притих, готовясь слушать дальше.
     - Одним словом, - продолжал Мартин,  -  всю  жизнь  меня  воспитывал  и
содержал вот этот самый дедушка, о котором я только что говорил. Ну, у  него
есть свои хорошие черты, нечего отрицать, я этого от вас и не скрываю,  зато
у него имеются два крупных недостатка, и в них-то вся беда.  Во-первых,  это
такой упрямец, какого на свете не сыщешь. Во-вторых, он самый отвратительный
эгоист.
     - Да неужели? - воскликнул Том.
     - Эгоизм и  упрямство  этого  человека,  -  отвечал  Мартин,  -  просто
переходят все границы. Я не раз слыхал, что  наша  семья  искони  отличалась
этими недостатками, и думаю, что в этом есть доля правды. Сам я этого  знать
не могу. Я только могу благодарить бога за то, что эти качества  не  перешли
ко мне, и приложу все старания, чтобы не заразиться ими.
     - Да, конечно, - сказал мистер Пинч. - Так и следует.
     - Вот видите ли, - заключил Мартин,  снова  помешав  угли  в  камине  и
придвинувшись к огню еще ближе, - как  эгоист  -  он  очень  требователен  к
людям, а как упрямец - очень настойчив в своих требованиях.  Он  и  от  меня
всегда требовал очень многого в смысле почтительности и  покорности  и  даже
самоотвержения, когда речь шла о его желаниях, ну и так далее. Я  со  многим
мирился, потому что многим ему обязан (если можно говорить об обязательствах
перед родным дедушкой) и потому что  я  его,  как-никак,  любил;  однако  мы
все-таки довольно часто ссорились: я, видите ли, не всегда  мог  угодить  на
него, приспособиться к его нраву, - то есть  не  ради  себя  самого,  вы  же
понимаете... - Тут он запнулся, не зная, как продолжать.
     Мистер Пинч, который меньше  всего  был  способен  вывести  другого  из
затруднения, не нашелся что ответить.
     - Ну, вы меня понимаете, - быстро закончил Мартин, - мне нечего так  уж
гоняться за нужным словом. Теперь я расскажу вам  самую  суть,  а  также  по
какому именно случаю я очутился здесь. Я влюблен, Пинч.
     Мистер Пинч воззрился на него с усиленным интересом.
     - Говорю вам, я влюблен. Я влюблен  в  самую  красивую  девушку,  какая
только живет под солнцем. Но она в полной зависимости от  моего  дедушки;  и
если только он узнает, что она платит мне  взаимностью,  она  останется  без
крова и лишится всего, что  имеет.  Надеюсь,  в  такой  любви  нет  никакого
особенного эгоизма?
     - Эгоизма! - воскликнул Том. - Вы вели себя благородно. Любить ее,  как
вы, я думаю, любите, и, оберегая ее, даже не открыться...
     - Что вы там толкуете, Пинч? - прервал его Мартин с раздражением. -  Не
смешите меня, мой милый. То есть как это не открыться?
     - Простите меня, - ответил Том. - Я думал, что вы подразумеваете именно
это, а иначе не стали бы говорить.
     - Если б я не сказал ей о своей любви, какой был бы смысл влюбляться? -
сказал Мартин. - Разве только для того, чтобы тосковать и мучиться?
     - Это верно, - заметил Том. - Ну что ж,  я  догадываюсь,  что  она  вам
ответила, - прибавил он, глядя на красивое лицо Мартина.
     - Ну, не совсем так, Пинч, - отвечал тот, слегка нахмурившись, - у  нее
там какие-то девические предрассудки насчет долга и благодарности и  прочего
тому подобного, что довольно трудно понять; но в основном вы правы: я узнал,
что ее сердце принадлежит мне.
     - Как раз то, что я предполагал, - сказал Том. - Вполне естественно!  -
И, очень довольный, он отпил большой глоток из стакана.
     - Хотя я держал себя с самого  начала  крайне  осторожно,  -  продолжал
Мартин, - однако мне не удалось  повести  дело  так,  чтобы  дедушка,  очень
ревнивый и недоверчивый, не догадался, что я  ее  люблю.  Ей  он  ничего  не
сказал, а прямо напал на меня и в беседе с глазу на глаз обвинил меня в том,
что я намеренно