ии нового ученика  в  доме  семейства
Пенсии ф. С описанием  всех,  торжеств,  состоявшихся  по  этому  случаю,  и
великой радости мистера Пинча

     Лучший из архитекторов и землемеров держал лошадь, в которой его враги,
уже не раз  упоминавшиеся  на  этих  страницах,  усматривали  фантастическое
сходство с хозяином. Не по внешности, ибо  это  была  костлявая,  заезженная
кляча, получавшая  гораздо  меньше  корма,  чем  мистер  Пексниф,  -  но  по
нравственным качествам; ибо, как говорили, она много обещала и ровно  ничего
не делала. Она, так сказать, все собиралась пуститься  вскачь,  и  никак  не
могла собраться. Бывало, еле-еле тащась по дороге, она  вдруг  начинала  так
высоко вскидывать ногами и проявлять такую дьявольскую прыть, что  прямо  не
верилось, как это она делает меньше четырнадцати миль в час; и этой  иллюзии
было  тем  труднее  противиться,  что  сама  кляча  вполне   удовлетворялась
собственной скоростью, и даже очная ставка с самыми ретивыми скакунами ее не
смущала. Это была такого рода  скотина,  которая  внушала  живейшую  надежду
людям, мало с ней знакомым, и приводила в отчаяние всех, кто ее хорошо знал.
В каком отношении,  при  означенных  чертах  характера,  она  могла  бы,  по
справедливости,  уподобиться  своему  хозяину,  было  ведомо  одним   только
клеветникам этого добродетельного  человека.  Однако  в  том  и  заключается
горькая истина, а также печальный пример людского  недоброжелательства,  что
клеветники все же сравнивали лошадь с хозяином.
     На этой-то лошади и на крытом экипаже, в который ее обычно впрягали,  -
какое бы название ему ни присвоить, он больше смахивал на пузатую  двуколку,
- и сосредоточились все помыслы  и  надежды  мистера  Пинча  в  одно  ясное,
морозное утро, ибо в этом щегольском экипаже он собирался ехать в  Солсбери,
с тем чтобы встретить там нового ученика и торжественно препроводить  его  в
дом мистера Пекснифа.
     Благословенно будь твое простое сердце, Томас Пинч! С  какой  гордостью
ты застегиваешь подбитое ветром пальто,  которое  у  тебя  столько  лет,  по
грустному недоразумению, называется "теплым"; как твердо ты веруешь, когда с
неизменяющей тебе веселостью заклинаешь конюха Сэма  "немножко  попридержать
лошадь", что это четвероногое сорвется с места и понесется вскачь, если  его
отпустить! Кто мог бы воздержаться от улыбки - сочувственной, Томас Пинч,  а
не обидной, - ибо, видит бог, ты и без того  достаточно  обижен  судьбой,  -
наблюдая, с каким оживлением, радуясь предстоящему  празднику,  ты  ставишь,
едва отхлебнув, на кухонный подоконник белую  кружку  (приготовленную  тобой
еще с вечера, чтобы не задерживаться с завтраком) и кладешь на сиденье рядом
с собой черствую корку, намереваясь съесть ее по дороге, после того как твое
радостное волнение немного утихнет! Кто не воскликнул бы, глядя,  -  как  ты
выезжаешь из ворот, весь сияя,  и  с  благодарностью  и  любовью  кланяешься
ночному колпаку Пекснифа, смутно виднеющемуся в окне  его  спальни:  "Помоги
тебе боже, Том, и пошли тебе тихий приют, где бы ты мог  поселиться  и  жить
мирно и где никакое горе не коснется тебя!"
     Нет лучшей поры для прогулки по свежему воздуху пешком,  верхом  или  в
экипаже, чем ясное, морозное утро,  когда  надежда  быстро  гонит  по  жилам
горячую кровь и щекочет все тело от головы до пяток!  Как  весело  начинался
бодрящий зимний день, который мог  бы  вогнать  в  краску  томительное  лето
(особенно, когда оно прошло) и пристыдить весну за то, что  она  никогда  не
бывает по-настоящему холодна. Овечьи колокольчики позванивали  так  бодро  в
морозном воздухе, словно могли чувствовать на себе его живительное  влияние;
деревья вместо листьев и цветов роняли на землю иней,  искрящийся  на  лету,
как алмазная пыль,  -  Тому  он  казался  ничуть  не  хуже  бриллиантов.  Из
деревенских труб  струей  высоко-высоко  поднимался  дым,  -  словно  земля,
блистая белизной, уже не терпела ничего грязного и  стремилась  освободиться
от темного дыма. Ледяная корка на ручье, еще недавно подернутом рябью,  была
так прозрачна и тонка, будто живая струя остановилась по собственной воле, -
так казалось Тому в его радости, - чтобы полюбоваться чудесным утром. А  для
того чтобы солнце не нарушило этого очарования слишком быстро, между  ним  и
землей стлался тонкий туман, похожий на  тот,  что  застилает  луну  летними
вечерами, - на взгляд Тома, это был тот же самый туман, - и, казалось, молил
солнце сжалиться и не гнать его прочь.
     Том Пинч ехал не быстро, зато с таким чувством,  будто  летит  во  весь
опор, - что было совершенно одно и то же: и все, что он видел по дороге, как
бы сговорилось о том, чтобы развеселить его еще больше. Например, как только
он завидел издалека шлагбаум - очень еще издалека! - жена сторожа, которая в
это  время  пропускала  какую-то  подводу,  бросилась  опрометью  обратно  в
сторожку сказать мужу, что едет мистер Пинч!  И  в  самом  деле,  когда  Том
подъехал ближе, из домика  гурьбой  высыпали  дети  сторожа,  крича  тонкими
голосами: "Мистер Пинч!" - к великой радости Тома. Сторож, неприветливый,  в
общем, человек, которого все порядком побаивались, вышел сам, чтобы получить
с него дорожный сбор *, и угрюмо пожелал ему доброго утра; и все это  вместе
взятое, а также вид всего семейства, завтракавшего перед  огнем  за  круглым
столиком, придало черствой корке Тома Пинча совсем особенный вкус, как будто
ее отрезали от волшебной ковриги.
     Но этого еще мало. Не одни только женатые люди  и  дети  здоровались  с
мистером Пинчем по дороге. Нет, нет. Блестящие' глаза  и  белоснежные  шейки
тоже подбегали к окнам верхних этажей, заслышав стук его экипажа, и отвечали
на его поклон не скупясь, полной мерой. Все они были веселы. Все  улыбались.
А  самые  шаловливые  даже  посылали  Тому  воздушные  поцелуи,   когда   он
оборачивался.  Потому  что  кто  же  принимал  всерьез  ми-пера  Пинча?  Он,
бедняжка, и мухи не обидит.
     А утро между тем так прояснилось, и все кругом  глядело  так  весело  и
живо, что солнце не вытерпело  и,  сказав:  "Дай  посмотрю,  что  там  такое
творится", - Том нимало не сомневался, что оно так и сказало, -  взошло  над
землей во всем своем лучезарном величии. Туман, слишком застенчивый и робкий
для такого блестящего общества, в испуге бежал прочь; и когда он  рассеялся,
горы, холмы и отдаленные пастбища, полные степенных овец и крикливых  ворон,
развернулись  ярко,  словно  новые,  нарочно  созданные  для  этого  случая.
Стремясь приветствовать их появление,  ручей  уже  не  стоял  неподвижно,  а
заторопился дальше, неся эту новость на мельницу, за три мили отсюда.
     Мистер Пинч трясся по дороге, полный приятных мыслей и в самом радужном
настроении, как вдруг увидел на  тропинке  впереди  себя  пешехода,  который
быстрой и легкой походкой шагал в том же  направлении  что  и  мистер  Пинч,
распевая  на  ходу,  пожалуй,  чересчур  громким,  но   зато   не   лишенным
музыкальности голосом. Это был малый лет двадцати пяти или шести,  в  куртке
нараспашку, надетой так свободно и  небрежно,  что  длинные  концы  красного
шарфа то развевались по ветру у него за спиной, то перекидывались на  грудь,
а пучок красных зимних ягод в петлице его бархатной куртки был виден мистеру
Пинчу не хуже, чем если бы эта куртка была надета задом наперед. Он  пел  не
умолкая и с таким увлечением, что не слышал стука колес  до  тех  пор,  пока
двуколка не поравнялась с ним; только тогда  он  оглянулся,  и  мистер  Пинч
увидел его чудаковатое лицо с очень веселыми голубыми глазами.
     - Как, это вы, Марк? - останавливаясь, сказал мистер Пинч. - Вот уж  не
думал увидеть вас здесь! Ну-ну, удивительное дело!
     Веселость Марка сразу пошла на убыль,  и,  дотронувшись  до  шляпы,  он
ответил, что направляется в Солсбери.
     - Да каким же вы франтом! -  сказал  мистер  Пинч,  разглядывая  его  с
большим удовольствием. - Право, не думал, что вы так любите щеголять, Марк!
     - Спасибо, мистер Пинч! Это за мною водится, верно. Но я, знаете ли, не
виноват. А насчет франтовства, сэр, так вот  в  этом-то,  понимаете,  и  все
дело. - И тут он стал особенно мрачен.
     - В чем же? - спросил мистер Пинч.
     - В этом-то и вся заковыка. Легко быть  веселым  и  приветливым,  когда
хорошо одет. Чем же тут хвалиться? Вот если бы я был весь  в  лохмотьях,  да
веселый, - тогда это кое-что бы значило, мистер Пинч.
     - Так вы для того и пели сейчас, чтобы не расстраиваться из-за  хорошей
одежды, да, Марк? - спросил Пинч.
     - Вы всегда  скажете,  сударь,  будто  в  книжку  поглядели,  -  весело
ухмыльнулся Марк. - Как раз угадали.
     - Ну, Марк! - воскликнул мистер Пинч.  -  Такого  чудака,  как  вы,  я,
право, первый раз в  жизни  вижу.  Мне  всегда  так  казалось,  а  теперь  я
окончательно убедился. Я тоже еду в Солсбери. Хотите,  подвезу.  Буду  очень
рад вашему обществу.
     Молодой человек поблагодарил его и тут же принял предложение; садясь  в
экипаж, он пристроился на самом краешке сиденья, совсем на весу, давая  этим
понять,  что  он  тут  только  по  любезности  мистера  Пинча.  Дорогой  они
продолжали разговаривать.
     - А я, видя вас таким франтом, - сказал мистер Пинч,  -  чуть  было  не
решил, что вы собираетесь жениться, Марк.
     - Да что ж, сэр, я и сам об этом думал, - отвечал Марк. -  Пожалуй,  не
так-то легко быть веселым, когда есть жена, да еще дети хворают корью, а она
к тому же сварливая баба. Только боюсь и пробовать. Не знаю,  что  из  этого
получится.
     - Может быть, вам никто особенно не нравится? - спросил Пинч.
     - Особенно, пожалуй, что и нет, сударь.
     - А знаете ли,  Марк,  с  вашими  взглядами  вам  именно  следовало  бы
жениться на такой особе, чтобы не нравилась и была неприятного характера.
     - Оно и следовало бы, сэр, только это уж  значит  хватить  через  край.
Верно?
     -  Пожалуй,  что  верно,  -  сказал  мистер  Пинч.  И  оба  они  весело
рассмеялись.
     - Господь с вами, сэр, - сказал Марк. - Плохо же вы меня знаете, как  я
погляжу. Не думаю, чтобы нашелся, кроме меня, человек,  который  при  случае
мог бы показать, чего он стоит, в таких условиях, когда всякий другой был бы
просто несчастен. Только вот случая нет.  Я  так  думаю,  никто  даже  и  не
узнает, на что я способен, разве только подвернется что-нибудь из  ряда  вон
выходящее. А ничего такого не предвидится. Я ухожу из "Дракона", сэр!
     - Уходите из "Дракона"! - воскликнул  мистер  Пинч,  глядя  на  него  в
величайшем изумлении. - Да что вы, Марк! Я просто опомниться не могу, так вы
меня удивили!
     - Да, сэр, - отвечал Марк, смотря прямо перед собой куда-то вдаль,  как
смотрят иной раз, глубоко задумавшись. - Что толку оставаться  в  "Драконе"?
Для меня там вовсе не место. Когда я приехал из Лондона  (я  ведь  родом  из
Кента) и поступил на эту должность, я думал, что в таком глухом углу скучища
должна быть зверская, что другой такой дыры нигде в  Англии  не  сыскать,  а
значит, и быть веселым здесь не очень легко; есть чем похвалиться.  А  какая
же в "Драконе" скука, где там! Кегли, крикет, лапта, городки, хоровое пение,
комические куплеты; зимой  каждый  божий  вечер  собирается  у  очага  целая
компания,  -  кто  угодно  будет  веселым  в  "Драконе".  Чем  тут  особенно
хвалиться!
     - Однако, если верить молве, Марк, - а я думаю, на этот  раз  ей  можно
верить, потому что и сам видел кое-что, - сказал мистер Пинч, - без вас  там
не было бы такого веселья; вы первый всему зачинщик и коновод.
     - Может, это и так, сэр, -  ответил  Марк.  -  Только  это  все  же  не
утешение.
     -  Да!..  -  сказал  мистер  Пинч  после  короткого  молчания,  и   его
обыкновенно тихий голос прозвучал еще тише. - У меня все не идет  из  головы
то, что вы сказали. Как же так? Что же теперь будет с миссис Льюпин?
     Марк, глядя куда-то еще дальше и еще сосредоточеннее, ответил, что  для
нее, надо думать, это большой разницы не составит. Найдется  сколько  угодно
бойких молодых парней, которые только рады будут занять его место. Он и  сам
знает таких не меньше десятка.
     - Вполне возможно, - сказал мистер Пинч, - но я отнюдь не  уверен,  что
миссис Льюпин им будет рада. А ведь я всегда думал, что вы с  миссис  Льюпин
поженитесь, Марк, да и все так думали, насколько мне известно.
     - Я ей ничего такого не говорил, - отвечал Марк, несколько  смутившись,
- что прямо походило бы на объяснение, и от нее ничего такого не слышал,  да
ведь как знать, мало ли что мне взбредет в голову на досуге, да и  она  мало
ли что может ответить. Нет, сэр. Это мне не подойдет.
     - Не подойдет быть хозяином "Дракона", Марк? - воскликнул мистер Пинч.
     - Нет, сэр, ни в коем случае  не  подойдет,  -  возразил  Марк,  отводя
взгляд от горизонта и обращая его на своего спутника. - Это  сущая  погибель
для такого человека, как я. Да я там преспокойно просижу всю жизнь, и  никто
никогда не узнает, на что я  гожусь.  Что  тут  особенного,  если  хозяин  в
"Драконе" веселый? Он не может не быть веселым, сколько ни старайся.
     - А миссис Льюпин знает, что вы намерены  ее  покинуть?  -  осведомился
мистер Пинч.
     - Я еще ей не говорил, сэр, а сказать придется. Нынче утром я собираюсь
поискать что-нибудь другое, более подходящее, - сказал он, кивая  в  сторону
Солсбери.
     - Что же именно? - спросил мистер Пинч.
     - Я подумывал, - отвечал Марк, - насчет  какой-нибудь  должности  вроде
могильщика.
     - Господь с вами, Марк! - воскликнул мистер Пинч.
     - Отличная должность, сударь, в смысле сырости и червей, - сказал Марк,
убежденно кивая головой, - и быть веселым при таком занятии - дело нелегкое;
одно только меня пугает, что могильщики, как на  грех,  ребята  веселые.  Не
знаете ли вы, сэр, отчего это так бывает?
     - Нет, - сказал мистер Пинч, - право, не  знаю.  Никогда  над  этим  не
задумывался.
     - На случай, ежели с этим ничего не выйдет, - продолжал Марк размышлять
вслух, - имеются, знаете ли, и другие занятия. Гробовщика хотя бы. Невеселая
штука. Тогда еще было бы чем похвалиться.  Служить  у  закладчика  в  бедном
квартале, пожалуй, тоже недурно. Тюремщик видит немало горя. Лакей у доктора
тоже - у него на глазах постоянно людей морят. У судебного пристава тоже  не
очень-то веселая должность. Даже и сборщику налогов бывает тошно глядеть  на
чужое горе. Да мало ли еще что может подвернуться подходящее, думается мне.
     Мистер Пинч был до  того  огорошен  этими  соображениями,  что  у  него
пропала всякая охота разговаривать, и он только время от времени ронял слово
или два о чем-нибудь маловажном, искоса поглядывая  на  жизнерадостное  лицо
своего чудака приятеля, по-видимому совершенно не замечавшего,  что  за  ним
наблюдают. Так продолжалось, пока они не доехали до поворота  дороги,  почти
на окраине города; здесь Марк сказал,  что  хотел  бы  сойти,  с  позволения
мистера Пинча.
     - Господи помилуй, Марк, - сказал мистер Пинч, который во  время  своих
наблюдений успел сделать открытие, что куртка  у  его  спутника  распахнута,
словно среди лета, и под рубашку то и дело забирается ветер, - почему вы  не
носите жилета?
     - А какая от него польза, сэр? - спросил Марк.
     - Какая польза? - сказал мистер Пинч. - Такая, что грудь в тепле.
     - Господь с вами, сэр, - воскликнул Марк, - не знаете вы меня, вот что!
Зачем это мне нужно держать грудь в тепле? А если даже  нужно,  так  что  со
мной может случиться без жилета? Ну, схвачу воспаление легких.  Что  ж,  тем
больше мне чести, ежели при воспалении легких я буду веселый.
     Так как мистер Пинч не мог найти на это  подходящего  ответа  и  только
тяжело вздыхал, округлив глаза и усиленно кивая головой,  Марк  поблагодарил
за  одолжение  и  соскочил  на  ходу,  чтобы  не  затруднять  мистера  Пинча
остановкой.  И  легко,  словно  танцуя,  он  зашагал  по  тропе,  в   куртке
нараспашку, в  развевающемся  красном  шарфе,  изредка  оборачиваясь,  чтобы
кивнуть мистеру Пинчу, - самый беззаботный, добродушный и чудаковатый  малый
из  всех,  какие  водятся   на   свете.   Его   недавний   спутник,   сильно
призадумавшись, продолжал свой путь в Солсбери.
     Мистер Пинч подозревал в душе, что Солсбери одно из самых злачных  мест
во всей Англии, что это разгульный и развращенный город, а потому,  поставив
лошадь в конюшню и дав конюху понять, что зайдет часика через два взглянуть,
вдоволь ли у нее овса, он отправился прогуляться  по  улицам  со  смутной  и
довольно приятной мыслью, что там должно быть  полным-полно  всяких  тайн  н
соблазнов. Этому маленькому заблуждению  способствовало  то  обстоятельство,
что день был базарный и  переулки  вокруг  площади  были  сплошь  заставлены
подводами,  лошадьми,  ослами,  корзинками,  тележками,  завалены   овощами,
говядиной, требухой, пирогами, птицей и лотками  с  товаром  всех  возможных
сортов и видов. Кроме того, тут были молодые крестьяне и старые крестьяне  -
в  блузах,  коричневых  куртках,  серых  куртках,  красных  вязаных  шарфах,
гамашах, шляпах невиданных фасонов, с арапниками и самодельными дубинками  в
руках, - которые стояли кучками,  или  громко  разговаривали  на  трактирном
крыльце, или получали и отсчитывали целые пачки засаленных бумажек из  таких
толстых бумажников, что вытаскивать их из  кармана  грозило  апоплексией,  а
запихивать обратно - спазмами в желудке. Кроме того, тут были  крестьянки  в
касторовых  капорах  и  красных  накидках,  правившие  лохматыми  лошадками,
чуждыми всяким земным страстям, которые преспокойно везли своих хозяек  куда
угодно, не интересуясь, зачем это нужно, и  в  случае  надобности  могли  бы
стоять как вкопанные в посудной давке, с  полным  обеденным  сервизом  возле
каждого копыта, а также великое  множество  собак,  весьма  заинтересованных
состоянием рынка и сделками своих хозяев; и великое смешение двух  языков  -
скотского и человеческого.
     Мистер  Пинч  глядел  на  все  выставленное  для  продажи   с   большим
удовольствием, особенно же  на  лоток  бродячего  ножовщика,  настолько  его
прельстивший, что им  тут  же  был  приобретен  карманный  ножичек  с  семью
лезвиями,  из  которых  ни  одно  не  резало,  как  мистер  Пинч   обнаружил
впоследствии. Осмотрев базарную площадь и удостоверившись, что фермеры  сели
обедать, он вернулся  приглядеть  за  своей  лошадью.  Убедившись,  что  она
наелась до отвала, Том опять вышел побродить по городу и полюбоваться окнами
лавок; сначала он нагляделся досыта на банк и погадал, где именно под землей
находятся те подвалы, в которых хранят золотую  монету;  потом  обернулся  и
посмотрел вслед двум-трем повстречавшимся ему молодым  людям,  которые,  как
ему было известно, находились в обучении у городских  нотариусов  и  внушали
ему известное уважение, смешанное со страхом, так как вели весьма рассеянный
образ жизни и были, что называется, развеселые ребята.
     А  самые  лавки!  Прежде  всего  тут  были  ювелирные  лавки  со  всеми
сокровищами мира, выставленными в окне;  и  такие  большие  серебряные  часы
висели там за каждым окном, что если ход  у  них  и  был  неважный,  то  уж,
конечно, не оттого, что для механизма не хватило места. По  правде  сказать,
они казались достаточно велики и достаточно безобразны, для того чтобы  быть
самыми образцовыми механизмами на свете. На взгляд  мистера  Пинча,  однако,
они были миниатюрнее швейцарских часов; а когда он  увидел,  что  одни  часы
луковицей  рекомендуются  как   часы   с   репетицией,   наделенные   редкой
способностью вызванивать каждую  четверть  часа  в  кармане  их  счастливого
обладателя, ему даже захотелось быть настолько богатым, чтобы купить их.
     Но что были золото и серебро, драгоценности и хронометры по сравнению с
книжными  лавками,  откуда  шел  приятный  запах  свежей  печатной   бумаги,
мгновенно будя воспоминание о какой-нибудь новой грамматике, по  которой  он
когда-то,