Мартин и сам думал, что британскому льву пришлось бы очень не по себе в
таком ковчеге, но, разумеется, не высказал этой  мысли.  Чахлый  юноша  типа
Джефферсона Брика предложил выбрать генерала  председателем,  а  после  того
произнес весьма зажигательную речь, в которой много  говорилось  о  домашнем
очаге и об уничтожении цепей тирании.
     Досталось-таки британскому льву, здорово досталось! Негодование пылкого
гражданина Колумбии было беспредельно. Если бы он был собственным  прадедом,
говорил он, уж и задал бы он этому льву, проучил  бы  его,  как  укротитель,
стальным бичом, так что тот долго не забыл бы  урока.  -  Лев!  -  восклицал
молодой колумбиец. - Где этот лев? Кто он и что он? Покажите мне этого льва!
Подайте его сюда! Сюда! -  восклицал  он,  становясь  в  позу  борца.  -  На
священный алтарь, - кричал молодой колумбиец, возводя в  этот  высокий  ранг
простой обеденный стол, - на прах наших  предков,  орошенный  их  доблестной
кровью, которая лилась как вода на родных полях Чикабиддилика!  Подайте  мне
этого льва! - говорил молодой колумбиец. - Я вызываю его  один  на  один!  Я
смеюсь над ним! Я вперед говорю ему, что как только  рука  Свободы  коснется
гривы этого льва, он падет передо мною  бездыханный  и  орлы  нашей  великой
республики посмеются над ним! Ха-ха-ха!
     Когда оказалось, что лев  не  явился,  уклонившись  от  вызова,  и  что
молодой колумбиец, скрестив руки на груди, стоит  один  в  сиянии  славы,  и
орлы, надо полагать, бешено  хохочут  на  горных  вершинах,  начались  такие
рукоплескания, что едва не дрогнули стрелки на часах Конногвардейского штаба
в Лондоне *, изменив среднее время в столице Англии.
     - Кто это такой? - телеграфировал Мартин Лафайету.
     Секретарь с важным видом  написал  что-то  на  клочке  бумаги,  свернул
записку и пустил по рукам,  чтобы  ее  передали  Мартину.  Это  был  вариант
известного изречения: "Быть может, один из самых замечательных  людей  нашей
страны".
     Первого колумбийца сменил второй, нисколько не менее красноречивый, чем
тот, который вызвал такую бурю рукоплесканий. Но оба  замечательных  молодых
человека настолько увлеклись, что позабыли сказать (ибо истинная  поэзия  не
унижается до мелочей), чему и кому сочувствует их Ассоциация, а также, в чем
и каким образом выражается ее  сочувствие.  Поэтому  Мартин  довольно  долго
оставался во мраке неведения, пока, наконец, секретарь  не  пролил  свет  на
этот вопрос,  читая  протоколы  прежних  заседаний,  и  таким  образом  дело
несколько разъяснилось.  Мартин  узнал,  что  члены  Ассоциации  сочувствуют
одному общественному деятелю Ирландии,  который  вел  борьбу  с  Англией  по
некоторым вопросам; и что они ему сочувствуют потому только,  что  ненавидят
Англию, а вовсе не потому, что любят Ирландию;  наоборот,  к  ирландцам  они
относились крайне недоверчиво и подозрительно и терпели их только за то, что
они усердные работники,  полезные  этой  республике  "простецов",  где  труд
презирают больше, чем в какой бы то ни было другой стране. Мартину любопытно
было услышать, чем объяснит Ассоциация свое сочувствие, и ждать ему пришлось
недолго, ибо генерал поднялся с места и прочел  письмо  этому  общественному
деятелю, написанное им собственноручно.
     - Друзья мои и сограждане, - провозгласил генерал, - вот это письмо:

     "Сэр,
     Я обращаюсь к вам от имени Уотертостской Ассоциации Сочувствующих.  Она
основана, сэр, в нашей великой американской  республике!  Ныне  она,  затаив
дыхание и вся обратившись в слух, следит с напряженным вниманием  и  горячим
сочувствием за вашей борьбой во имя Свободы".
     При  слове  "Свобода"  и  при  каждом  повторении   этого   слова   все
сочувствующие громко провозглашали "ура" девятью девять раз и еще девять раз
подряд.
     - "Во имя Свободы, сэр, священной Свободы, обращаюсь к вам и я. Во  имя
Свободы посылаю вам вклад в фонды вашего общества. Во имя Свободы, сэр, я  с
негодованием и отвращением упоминаю о том ненавистном  животном,  чья  морда
обагрена кровью, чья жгучая злоба и неистовая алчность всегда были  бичом  и
язвой для всего света. Нагие посетители острова Крузо,  сэр,  летающие  жены
Питера Вилкинса *, младенцы в лесу и даже великаны,  когда-то  водившиеся  в
горных районах Корнуэлса, - все они одинаково свидетельствуют  о  свирепости
его натуры. Где Синие Бороды, маркизы Карабасы, знаменитые людоеды, память о
которых живет в истории? Все они, все до одного истреблены  его  беспощадной
лапой!
     Я намекаю, сэр, на Британского Льва.
     Преданные Свободе душой и телом, сэр, Свободе, которая радует и утешает
улитку на дверях погреба, устрицу на ее перламутровом ложе, тихого  клеща  в
его родном сыре и даже вашего английского слизняка в его раковине, -  от  ее
незапятнанного имени мы  выражаем  вам  свое  сочувствие.  О  сэр,  в  нашей
возлюбленной и счастливой стране пламя Свободы горит ярко и чисто, не  давая
дыма; как только оно загорится и у вас, лев будет изжарен целиком.
     Во  имя  Свободы,  сэр,  остаюсь  вашим  преданным  другом,   неизменно
сочувствующий вам
     Сайрес Чок,
     генерал ополчения США".

     Как раз в ту минуту, когда генерал начал  читать  свое  письмо,  пришел
поезд, доставивший последнюю почту из Англии; секретарю подали пакет,  и  он
распечатал его во  время  чтения,  под  неумолкаемые  крики  "ура"  в  честь
Свободы. Содержание письма, по-видимому, сильно встревожило секретаря, и как
только генерал уселся на место, он поспешил передать ему письмо и  несколько
вырезок из английских газет, очень волнуясь и настаивая,  чтобы  он  тут  же
прочел их.
     Генерал, сильно разгоряченный собственным успехом, был именно  в  таком
состоянии, когда ничего не стоит воспламениться; как только он ознакомился с
этими документами, лицо его изменилось и выразило такой гнев  и  озлобление,
что шумное сборище в одну минуту притихло, пораженное его видом.
     - Друзья мои! - крикнул генерал, вскакивая с  места.  -  Друзья  мои  и
сограждане, мы ошиблись в этом человеке!
     - В каком человеке? - закричали все.
     - Вот в этом, - прохрипел  генерал,  показывая  письмо,  которое  читал
вслух несколько минут тому назад. - Я узнал, что он всегда  был  и  остается
сторонником - и самым упорным - освобождения негров!
     Если бы этот человек был сейчас среди них, то - уж  будьте  покойны!  -
сыны свободы застрелили бы его, закололи, убили  бы  его  своими  трусливыми
руками в кровожадной злобе. Даже самый легковерный из  их  соотечественников
не решился бы держать за него пари, не дал  бы  гнилой  соломинки  за  жизнь
человека, попавшего в  такую  переделку.  Они  разорвали  письмо  в  клочки,
швыряли их в воздух, топтали ногами и выли,  ревели  и  свистели  до  полной
потери голоса.
     - Я предлагаю, - объявил генерал, как только  ему  удалось  перекричать
шум, - немедленно распустить Ассоциацию Сочувствующих!
     - Долой ее! Не нужно! И слышать о ней не желаем! Сжечь  все  протоколы!
Разнести зал собраний, чтобы камня на камне не осталось!
     - Но, друзья мои и соотечественники!.. - сказал генерал. - А взносы?  У
нас есть деньги. Что с ними делать?
     Впопыхах решили преподнести серебряный сервиз одному судье, который  со
своего судейского места проповедовал благородный принцип, что всякое сборище
белых имеет законное право убить негра; а  второй  сервиз,  в  ту  же  цену,
поднести известному патриоту, заявившему с высоты  законодательной  трибуны,
что он и его друзья повесят без суда всякого аболициониста, который вздумает
сделать им визит. Остаток решено было пожертвовать на поддержку и проведение
в жизнь тех законов о свободе и равенстве, которые считают более  опасным  и
преступным обучить негра грамоте, чем сжечь его живьем посреди города. После
того как разрешили эти вопросы, собрание разошлось в большом беспорядке, чем
и кончилось сочувствие Уотертостской Ассоциации.
     Поднимаясь к себе  в  спальню,  Мартин  заметил  республиканский  флаг,
водруженный на крыше дома в честь такого события и реявший перед окном, мимо
которого он проходил.
     - Ну да! - сказал он. - Издали ты хорош.  А  если  подойти  поближе  да
посмотреть на свет, то  окажется,  что  это  всего-навсего  дрянная  тряпка,
жалкая бутафория!

ГЛАВА  XXII,

     Из которой явствует, что Мартин и сам сделался львом. А также -  почему
сделался

     Как только среди  постояльцев  "Национального  отеля"  распространилось
известие, что молодой англичанин мистер Чезлвит приобрел владение  в  долине
Эдема и намерен с  первым  пароходом  отправиться  в  этот  земной  рай,  он
сделался знаменитостью. Почему так случилось или  каким  образом  произошло,
Мартин знал не больше, чем миссис Гэмп у себя на Кингсгейт-стрит  в  Верхнем
Холборне; но что на какое-то время  он  сделался  местным  львом  по  общему
выбору - и что его общества слишком часто искали, в этом не  могло  быть  ни
малейшего сомнения.
     Первым вестником такой перемены в его положения было следующее послание
на листке бумаги с синими линейками, написанное тонким  беглым  почерком,  с
нажимом то тут, то там для усиления общего эффекта:

     "Национальный отелъ, понедельник утром. Дорогой сэр!

     Третьего дня, когда я имел честь ехать в  вашем  обществе  по  железной
дороге, вы высказали несколько замечаний о лондонском Тауэре, которые мне  и
всем моим согражданам было бы желательно выслушать еще раз в вашем публичном
выступлении.
     В  качестве  секретаря  Ассоциации  Уотертостских   Молодых   Людей   я
уполномочен сообщить вам, сэр, что наша Ассоциация сочтет за честь, если  вы
согласитесь прочитать публичную лекцию о лондонском Тауэре завтра вечером, в
семь часов, в зале Ассоциации; а так как мы надеемся распространить  большое
число входных билетов ценою в четверть доллара, вы чрезвычайно обяжете  нас,
ответив согласием через подателя этого письма. С искренним уважением
     Лафайет Кеттл.

     Многоуважаемому мистеру Чезлвиту
     P. S. Ассоциация не настаивает на том, чтобы вы ограничились лондонским
Тауэром. Позвольте  подсказать  вам,  что  несколько  замечаний  об  основах
геологии  или  (еще  того  лучше)  о  произведениях  вашего  талантливого  и
остроумного соотечественника, мистера Миллера, были бы весьма желательны".

     В ужасе от этого приглашения, Мартин уселся сочинять вежливый отказ; но
не успел он написать его, как принесли второе письмо:

     "(В собственные руки) Бункерхилл-стрит 47, понедельник утром.
     Сэр!
     Я воспитывался среди беспредельных пустынь, где  Миссисипи  (Отец  Вод)
величаво катит свои могучие волны.
     Я молод и пылок. Ибо и в дикости пустынь есть  своя  поэзия,  и  каждый
аллигатор, нежащийся в тине, сам по себе представляет  уже  целую  поэму.  Я
стремлюсь к славе. Это мое упование, моя мечта.
     Не знаете ли вы, сэр, какого-нибудь члена конгресса в Англии *, который
оплатил бы мой проезд туда и по приезде содержал бы меня в течение полугода?
     Что-то внушает мне твердую уверенность в  том,  что  этот  просвещенный
покровитель не потратит денег даром. В литературе или в искусстве,  в  суде,
на кафедре проповедника или на сцене, не там, так  здесь,  а  может  быть  и
везде, - я знаю, что добьюсь успеха.
     Если вы слишком заняты и не можете написать сами,  прошу  сообщить  мне
фамилии трех-четырех лиц, на которых скорее всего можно  рассчитывать,  и  я
пошлю им письма по почте. Соблаговолите также сообщить мне  все  критические
замечания, какие когда-либо представлялись вашим  мыслительным  способностям
по поводу "Каина", мистерии достопочтенного лорда Байрона.
     Остаюсь, сэр, ваш (простите, если прибавлю воспаряющий ввысь)
     Пэтнем Смиф.
     Ответ адресуйте; "Сыну Америки,  мануфактурный  магазин  гг.  Хэнкок  и
Флоби", далее - как сказано выше".

     Оба эти письма вместе с ответом Мартина, согласно  похвальному  обычаю,
способствующему воспитанию джентльменских чувств и взаимного  доверия,  были
напечатаны в следующем номере местной газеты.
     Не успел Мартин  разделаться  с  корреспонденцией;  как  хозяин  отеля,
капитан Кеджик, поднялся к нему и любезно справился, как он себя  чувствует.
Прежде чем приступить к беседе,  капитан  уселся  на  кровать  и,  найдя  ее
довольно жесткой, передвинулся на подушку.
     - Ну, сэр, - сказал капитан, сдвигая  набок  шляпу,  которая  была  ему
тесновата, - вы, я вижу, стали популярной личностью.
     - Кажется, да, - отвечал Мартин; он очень устал.
     -   Мои   сограждане,   сэр,   -   продолжал    капитан,    -    желают
засвидетельствовать вам свое почтение. Придется вам назначить им  что-нибудь
вроде аудиенции, пока вы тут.
     - Боже мой! - воскликнул Мартин. - Не могу я этого сделать, уважаемый!
     - Не можете, значит - должны, - сказал капитан.
     - "Должны" не особенно приятное слово, капитан, - возразил Мартин.
     - Ну, не я выдумывал язык, не  мне  его  переделывать,  -  хладнокровно
ответил капитан, - а не то я бы сказал что-нибудь более приятное. Вы  должны
принимать посетителей. Только и всего.
     - Но для чего же мне принимать людей, которым до меня так же нет  дела,
как и мне до них? - спросил Мартин.
     - Для того, что я уже вывесил афишу в буфете.
     - Что вывесили?
     - Афишу.
     Мартин в отчаянии посмотрел на Марка, который объяснил ему, что капитан
имеет в виду объявление о том, что мистер Чезлвит  будет  принимать  сегодня
всех желающих, начиная с двух часов дня; оно в самом  деле  висит  внизу  на
стенке, и Марк сам его видел.
     - Не захотите же вы, чтоб вас невзлюбили, - сказал капитан, подравнивая
себе ногти. - Нашим горожанам недолго взбелениться, да и газета  начнет  вас
травить, как бешеную собаку, могу сказать наперед.
     Мартин чуть не вышел из себя, но вовремя спохватился:
     - Да пусть их приходят, ради бога.
     - Придут, не беспокойтесь, - ответил капитан. - Уже приготовили большую
залу, своими глазами видел. , -  Но  скажите  по  крайней  мере,  -  спросил
Мартин,  pаметив,  что  капитан  собирается  уходить,  -  для  чего   я   им
понадобился? Что я такое сделал? И с чего  это  они  вдруг  заинтересовались
мной?
     Капитан Кеджик, отставив мизинцы, прихватил обеими  руками  поля  своей
шляпы, слегка приподнял ее и опять осторожно надел; провел рукой по лицу ото
лба до самого подбородка, посмотрел на Мартина, потом на Марка, потом  опять
на Мартина, подмигнул им и вышел из комнаты.
     - Ну, честное слово, -  воскликнул  Мартин,  крепко  стукнув  рукой  по
столу, - совершенно непонятный человек, первый раз  такого  встречаю!  Марк,
что вы на это скажете?
     - Да что ж, сэр, - возразил его компаньон, - мое мнение такое,  что  мы
теперь добрались до самого замечательного человека во всей стране.  Есть  же
предел и этой породе, сэр.
     Хотя Мартин и рассмеялся, однако это не отменило аудиенции, назначенной
на два часа. Как только пробило два, явился капитан Кеджик, чтобы  проводить
Мартина в тронную залу; благополучно доставив его на  место,  он  сейчас  же
заорал с лестницы своим согражданам,  стоявшим  внизу,  что  мистер  Чезлвит
"принимает".
     Все полезли наверх. Лезли до  тех  пор,  пока  не  набились  в  комнату
битком, а между тем в  открытую  дверь  видна  была  угрожающая  перспектива
поднимавшихся по лестнице новых и новых гостей. Один за другим,  десяток  за
десятком, сотня за сотней, они лезли  еще  и  еще  -  и  все  пожимали  руку
Мартину. Каких только не было рук  -  толстых,  тонких,  коротких,  длинных,
жирных, худых, грубых, изящных;  какая  разница  в  температуре  -  горячие,
холодные, сухие,  влажные,  липкие;  какие  разные  рукопожатия  -  крепкое,
слабое, краткое, долгое. Гости все шли, шли и шли; и время от времени сверху
слышался голос капитана:
     -  Внизу  ждут  другие!  Джентльмены,  кто  уже  представился   мистеру
Чезлвиту,  проходите,  не   задерживайтесь!   Проходите!   Будьте   любезны,
проходите, джентльмены, дайте место другим!
     Невзирая на окрики капитана, они вовсе не собирались уходить, а  стояли
как вкопанные и глазели.  Дна  джентльмена,  имевшие  отношение  к  редакции
"Уотертост-ской газеты",  пришли  специально  за  материалом  для  статьи  о
Мартине. Они договорились о  разделении  труда:  один  из  них  изучал  свой
предмет, начиная от жилета книзу, другой - от жилета кверху. Каждый  из  них
стал прямо перед натурой и, слегка наклонив голову набок, внимательно изучал
свою область. Если Мартин переступал с ноги на ногу,  специалист  по  нижней
половине тут же ловил его на этом; если почесывал прыщик на носу, специалист
по верхней половине сейчас же записывал это в книжечку. Мартин открывал рот,
собираясь заговорить, и тот  же  джентльмен,  опустившись  на  одно  колено,
заглядывал ему в зубы с придирчивым вниманием дантиста.  У  физиономистов  и
френологов-любителей, которые толкались вокруг него, горели глаза и чесались
руки; иногда кто-нибудь из них, посмелее прочих,  налетал  сзади,  и  наспех
ощупав затылок Мартина, скрывался в толпе. Они  рассматривали  его  со  всех
сторон - спереди, в профиль, в три четверти,  сзади.  Не  специалисты  и  не
ученые вслух_  обменивались  замечаниями  насчет  его  наружности.  Его  нос
рассматривали в совершенно новом свете. Высказывались  самые  противоречивые
мнения насчет его волос. И  время  от  времени  сквозь  общий  шум  все  еще
слышался голос капитана, но от скопления народа так глухо, словно он  кричал
из-под перины:
     - Джентльмены, кто уже представился  мистеру  Чезлвиту,  проходите,  не
задерживайтесь!
     Но даже и после того, как некоторые ушли, не сделалось легче;  ибо  тут
явилась целая процессия джентльменов, причем каждый из  них  вел  под  ручку
двух  дам  (точь-в-точь,   как   хористы   перед   исполнением   английского
национального гимна, когда в театре присутствует король), - и  каждая  новая
тройка являлась с непочатым запасом наглости и  с  намерением  оставаться  в
зале до последней минуты. Если они заговаривали с  Мартином,  что  случалось
довольно редко, то неизменно задавали одни и те же вопросы, одним и  тем  же
тоном, без всякого стеснения, или деликатности, или уважения, точно  он  был
каменный истукан, купленный, оплаченный наличными и выставленный в зале ради
их развлечения. Но после того как мало-помалу разошлись  и  эти  посетители,
стало не лучше, если не хуже; тут уж осмелели мальчишки и, ворвавшись  целой
кучей, повторили все, что делали взрослые. Появились, кроме  того,  какие-то
бестолковые личности, которые, попав в комнату, слонялись из  угла  в  угол,
как тени, и не знали, как оттуда выйти, - до того даже, что один  молчаливый
джентльмен с тусклыми рыбьими глазами  и  одной  единственной  пуговицей  на
жилете (металлической, очень большой и очень блестящей)  стал  за  дверью  и
стоял там, как часы, после того как все остальные разошлись.
     Мартин так устал от жары и беспокойства, что с удовольствием упал бы на
пол и не вставал, если бы только над ним сжалились и оставили его  в  покое.
Но так как письма и записки с угрозами разоблачить его перед всем обществом,
если он не примет авторов, сыпались на Мартина градом, и так как  все  новые
посетители являлись к нему, пока он  пил  кофе  у  себя  в  номере,  и  даже
преданный Марк не в  силах  был  их  выпроводить,  Мартин  решил  улечься  в
постели. Не потому, чтобы он  считал  постель  надежной  защитой,  но  чтобы
испробовать все средства до последнего.
     Он сообщил о своем намерении Марку и уже собирался улизнуть, как  вдруг
дверь быстро распахнулась и вошел  пожилой  джентльмен  под  руку  с  дамой,
которую никак нельзя было назвать молодой, -  насчет  этого  не  могло  быть
сомнений - и трудно было бы назвать красивой - но это уже  дело  вкуса.  Она
была очень высокого роста, держалась прямо, и ни в  лице  ее,  ни  в  фигуре
нельзя было заметить ни малейшего намека на мягкость. На голове у  нее  была
бо