ыло
пожелать, даже обладая самым придирчивым вкусом. Любитель  вокальной  музыки
был  первым  факельщиком  или  главным  плакальщиком,  Джинкинс  пел  басом,
остальные - кто во что горазд. Самый младший из  джентльменов  изливал  свою
меланхолию на флейте. Выливалось у него далеко не все, но это было только  к
лучшему. Даже если бы обе мисс Пексниф - и миссис Тоджерс вместе  с  ними  -
погибли от самовозгорания и серенада была дана их праху, то и тогда вряд  ли
она могла бы выразить такую безысходную скорбь, какая звучала в хоре  "Туда,
где слава тебя ожидает!". Это был  реквием,  панихида,  плач,  стон,  вопль,
жалоба, воплощение всего,  что  заунывно  и  невыносимо  для  слуха!  Флейта
младшего из  джентльменов  звучала  как-то  странно  -  и  неровно.  Она  то
затихала, то слышалась порывами, как ветер.  Довольно  долго  казалось,  что
флейтист совсем перестал играть; но когда миссис Тоджерс и  обе  девицы  уже
решили, что он удалился, в избытке чувств заливаясь  слезами,  флейта  вдруг
опять вступила в строй, и  при  этом  на  такой  визгливой  ноте,  что  сама
захлебнулась. Исполнитель он был бесподобный. Никак нельзя было  предвидеть,
в какую минуту его услышишь;  и  именно  тогда,  когда  вы  думали,  что  он
отдыхает и собирается с силами, тут-то он и проделывал  что-нибудь  из  ряда
вон выходящее.
     Таких номеров в программе было несколько, и даже, может быть,  на  два,
на три больше, чем нужно, - хотя, как сказала миссис Тоджерс,  всегда  лучше
ошибиться в эту сторону. Но даже и тут, в такую торжественную минуту,  когда
волнующие звуки должны были проникнуть, так  сказать,  в  самую  сокровенную
глубину его существа, - если у него вообще имелась эта глубина,  -  Джинкинс
не оставлял в покое младшего из джентльменов. Перед началом  второго  номера
он попросил его довольно громко, да еще в порядке личного одолжения, -  нет,
вы заметьте, каков злодей! - не играть. Да, он так и выразился:  не  играть.
Дыхание младшего из джентльменов было слышно даже сквозь замочную  скважину.
Он и не играл. Разве флейта могла дать  выход  страстям,  бушевавшим  в  его
груди? Тут и тромбон был бы слишком нежен.
     Концерт близился к концу. Уже приступали к самому  интересному  номеру.
Джентльмен литературной складки написал кантату  на  отъезд  молодых  девиц,
приспособив ее к старому мотиву. Пели все, кроме младшего  из  джентльменов,
который,  по  вышеуказанным  причинам,  хранил  гробовое  молчание.  Кантата
(носившая классический характер) обращалась к оракулу Аполлону и  вопрошала,
что  станет  с  коммерческим  пансионом  М.  Тоджерс,  когда  Сострадание  и
Милосердие его покинут? По обычаю, весьма распространенному среди  оракулов,
начиная  с  древнейших  времен  и  до  наших  дней,  оракул  воздержался  от
сколько-нибудь вразумительного  ответа.  Не  получив  разъяснений  по  этому
вопросу,  кантата  бросала  его  на  полпути  и  переходила  к  дальнейшему,
доказывая, что обе мисс Пексниф состоят в близком родстве с  гимном  "Правь,
Британия" * и что если б Англия не была островом, то обеих мисс  Пексниф  не
было  бы  на  свете.  Затем  кантата   принимала   мореходный   характер   и
заканчивалась так:

     Плыви, о Пексниф, дай Зевес
     Тебе погоды ясной!
     Ты архитектор, и артист,
     И человек прекрасный!

     Предоставив воображению дам дорисовывать картину отплытия,  джентльмены
неспешным шагом проследовали на покой,  чтобы  музыка  эффектно  замирала  в
отдалении;  и  когда  ее  звуки  мало-помалу  утихли,  пансион  М.   Тоджерс
погрузился к сон.
     Мистер Бейли приберег  свое  вокальное  подношение  до  утра;  просунув
голову в дверь как раз в ту минуту, когда девицы  стояли  на  коленях  перед
чемоданами и укладывались, он изобразил завывания щенка в ту трудную  минуту
жизни, когда,  по  представлению  людей,  наделенных  живой  фантазией,  это
животное, желая облегчить душу, требует пера и чернил.
     - Ну, барышни, - сказал этот юноша, -  так,  значит,  вы  уезжаете?  Не
везет же нам.
     - Да, Бейли, мы уезжаем, - ответила Мерри.
     - И неужели так-таки никому  не  оставите  по  локону  своих  волос?  -
спросил Бейли. - Они ведь у вас настоящие?
     Девицы засмеялись и ответили, что, разумеется, настоящие.
     - Ах, разумеется, вот оно как? - сказал Бейли. - Что  я  вам  скажу!  У
нее-то ведь фальшивые. Сам видел, висели вот на этом гвоздике у окна. А один
раз я подкрался к ней сзади, когда обедали,  и  дернул,  а  она  даже  и  не
почувствовала. Вот что, барышни, я тоже тут не останусь. Только и знает, что
ругается; мне это надоело, хватит с меня.
     Мисс Мерри осведомилась, какие у него планы на будущее, и мистер  Бейли
сообщил, что думает поступить или в лакеи, или в армию.
     - В армию! - воскликнули девицы со смехом.
     - Ну да, - отвечал Бейли, - что ж тут такого? В Тауэре  сколько  угодно
барабанщиков. Я с ними знаком. Скажете, родина ими не  дорожит?  Как  бы  не
так!
     - Тебя застрелят, вот увидишь, - сказала мисс Мерри.
     - Ну, и что же из этого? - воскликнул Бейли. - Зато  я  буду  герой,  -
верно, барышни? Уж лучше пусть убьют из пушки, чем  скалкой,  а  она  всегда
чем-нибудь таким швыряется, если джентльмены много  едят.  Ну  и  что  ж,  -
сказал Бейли, - вспоминая перенесенные обиды, - что ж, если  они  истребляют
провизию. Я, что ли, виноват?
     - Никто этого не говорит, конечно, - сказала Мерси.
     - Не говорят? - возразил Бейли. - Нет. Да. Ах! Ох! Может,  никто  и  не
говорит, да зато некоторые думают. Каждый раз, как  провизия  вздорожает,  я
это на своей шее чувствую. Не желаю, чтоб меня колотили до полусмерти  из-за
того, что на рынке все дорого. Не останусь нипочем.  И  значит,  -  прибавил
мистер Бейли, распускаясь в улыбку, - если  вы  что-нибудь  собираетесь  мне
подарить, давайте сейчас, а то, когда вы еще приедете, здесь и духу моего не
будет; а если будет другой мальчишка, он того не стоит, чтоб ему  давать,  -
верно говорю.
     Девицы поступили согласно этому мудрому совету и, ввиду особо дружеских
отношений, так щедро  наградили  мистера  Бейли  и  от  себя  и  от  мистера
Пекснифа. что тот не знал, как выразить  свою  благодарность,  и  весь  день
украдкой похлопывал себя по карману и разыгрывал другие  веселые  пантомимы,
чтобы дать хоть какой-нибудь выход своим чувствам. Но и этого ему было мало:
успешно  раздавив  картонку  вместе  с  шляпой,  он  нанес  затем  серьезные
повреждения саквояжу мистера Пекснифа, с таким усердием он его  перетаскивал
с верхнего этажа вниз; короче говоря, Бейли всеми доступными ему  средствами
проявлял  живейшее  чувство  благодарности  за  щедрость,  проявленную  этим
джентльменом и его семейством.
     Мистер Пексниф вернулся к обеду под руку с мистером Джинкинсом, который
нарочно отпросился со службы пораньше, намного опередив самого  младшего  из
джентльменов, да и всех остальных, чье время, к несчастью,  было  занято  до
самого вечера. Мистер Пексниф выставил бутылку вина, и оба  они  настроились
весьма общительно, хотя неизбежная разлука очень их огорчала. Обед  был  как
раз наполовине, когда доложили о приходе старика Энтони с сыном, что  весьма
удивило мистера Пекснифа и решительно обескуражило Джинкинса.
     - Пришли попрощаться, как видите, - сказал Энтони, понизив голос, после
того как они с Пекснифом уселись у стола, пока  остальные  беседовали  между
собой. - Какой нам интерес ссориться? Порознь мы с вами - как две  половинки
ножниц, Пексниф, а вместе мы кое-что значим. Ну как?
     - Единодушие, уважаемый, - отвечал мистер  Пексниф,  -  всегда  приятно
видеть.
     - Насчет этого не знаю, - сказал старик. - есть такие люди, с  которыми
я лучше буду ссориться, чем соглашаться. Но вам известно,  какого  я  о  вас
мнения.
     Мистер Пексниф, до  сих  пор  не  забывший  "лицемера",  только  мотнул
головой, не то в утвердительном, не то в отрицательном смысле.
     - Оно самое лестное, - продолжал  Энтони.  -  Самое  лестное,  даю  вам
слово. Даже и в то время это была невольная дань  вашим  способностям;  ведь
случай был совсем не такой, чтобы льстить. Но зато в  дилижансе  мы  с  вами
договорились; мы отлично понимаем друг друга.
     -  О,  вполне!  -  согласился  мистер  Пексниф,   своим   тоном   давая
почувствовать, что его совершенно не понимают, но что он на это не жалуется.
     Энтони посмотрел на сына, сидевшего  рядом  с  мисс  Чарити,  потом  на
мистера Пекснифа, потом опять на сына,  и  так  много  раз  подряд.  Взгляды
мистера  Пекснифа  невольно  приняли  то  же  направление,  но  он  тут   же
спохватился и опустил глаза, а потом и совсем закрыл их,  словно  для  того,
чтобы старик ничего не мог в них прочесть.
     - Джонас неглупый малый, - сказал старик.
     - По-видимому, - ответил мистер Пексниф  самым  невинным  тоном,  -  он
очень неглуп.
     - Уж он не даст маху, - сказал старик.
     - Не сомневаюсь и в этом, - отвечал мистер Пексниф.
     - Послушайте! - сказал Энтони ему на ухо. - Мне кажется, он  влюблен  в
вашу дочку.
     - Пустяки, уважаемый, - сказал мистер  Пексниф,  не  открывая  глаз.  -
Молодежь, молодежь! И кроме того, родня все-таки. Вот и вся любовь, сэр.
     - Ну, какая это любовь, судя по нашему с вами опыту! - возразил Энтони.
- А не кажется ли вам, что тут кое-что побольше?
     - Ничего не могу  сказать,  -  отвечал  мистер  Пексниф.  -  Решительно
ничего! Вы меня удивляете.
     - Понимаю, - сухо сказал старик. - Может быть, это всерьез  -  то  есть
любовь, а не удивление; а может быть, и нет. Если предположить, что  всерьез
(вы ведь  припасли  кое-что  на  черный  день,  и  я  тоже),  -  дело  может
представить для нас с вами интерес.
     Мистер Пексниф, кротко  улыбаясь,  хотел  было  заговорить,  но  Энтони
остановил его:
     - Знаю, что вы собираетесь  сказать.  Можете  не  трудиться.  Вы,  мол,
никогда об этом не думали, ни единой минуты, а в таком деле, где речь идет о
счастье вашей любимой дочери, вы, как  любящий  отец,  не  можете  высказать
определенного мнения, ну и так далее.  Правильно,  совершенно  правильно.  И
очень похоже на вас! Но мне кажется, дорогой мой Пексниф, - прибавил Энтони,
кладя руку ему на плечо, - что если мы с вами и дальше будем  прикидываться,
будто ничего не видим, - как бы одному из нас не остаться в накладе;  а  так
как мне лично очень этого не хочется, то вы уж извините, что я взял на  себя
такую вольность и с самого начала решил с  вами  договориться,  что  мы  это
видим, и знаем, и принимаем к сведению. Спасибо за  внимание.  Мы  теперь  с
вами в одинаковом положении, и это, я думаю, нам обоим одинаково приятно.
     Он встал и, многозначительно кивнув мистеру Пекснифу, перешел туда, где
сидела  молодежь,   оставив   этого   добродетельного   человека   несколько
расстроенным и  озадаченным  после  такого  прямого  натиска  и  к  тому  же
несвободным от чувства, что он побежден своим же собственным оружием.
     Но вечерний дилижанс имел обыкновение отправляться вовремя, и пора было
идти к конторе; она  находилась  так  близко,  что,  предварительно  отослав
багаж, они сами решили идти пешком. Туда они и направились  всей  компанией,
замешкавшись не более, чем требовалось для  завершения  туалета  обеих  мисс
Пексниф и миссис Тоджерс. Дилижанс был уже на месте, и лошади впряжены.  Там
же оказалось подавляющее большинство коммерческих  джентльменов,  включая  и
самого младшего, который был, видимо, взволнован и находился  в  глубочайшем
унынии.
     Ничто не могло сравниться с волнением миссис Тоджерс при расставании  с
девицами, разве только грусть, которую она  проявила,  прощаясь  с  мистером
Пекснифом. Вероятно, никто и  никогда  еще  не  вынимал  носовой  платок  из
ридикюля так часто, как миссис Тоджерс; стоя  на  тротуаре  у  самой  дверцы
дилижанса, причем два коммерческих джентльмена справа и  слева  поддерживали
ее под руки, а  она  при  свете  фонарей  взирала  на  лицо  добродетельного
Пекснифа в те редкие и краткие  мгновения,  когда  его  не  заслоняла  спина
мистера Джинкинса, ибо  Джинкинс,  являвший  собою  камень  преткновения  на
жизненном пути младшего  из  джентльменов,  стоял  на  подножке,  беседуя  с
девицами. На другой подножке стоял мистер Джонас, занимавший эту позицию  по
праву родства; а самый младший из джентльменов, который первым  прибежал  на
остановку, прятался в глубине конторы, среди черных  с  красным  плакатов  и
изображений скорых дилижансов, где его бессовестно толкали носильщики и  где
ему приходилось поминутно вступать в единоборство с тяжелыми чемоданами. Это
ложное  положение  вместе  с  расстройством  нервов  привело  к  катастрофе,
завершившей все его несчастья: в  минуту  расставания  он  бросил  цветок  -
оранжерейный цветок, который стоил денег, - намереваясь попасть  в  лилейную
ручку Мерри, а вместо того угодил  в  кучера,  который  поблагодарил  его  и
воткнул цветок в петлицу.
     Итак, они уехали, и пансион миссис Тоджерс опять осиротел. Обе  девицы,
каждая в своем углу, были заняты собственными мыслями  и  сожалениями.  Один
только мистер Пексниф, презрев эфемерные соблазны  светских  удовольствий  и
развлечений, сосредоточил все свои помыслы на  единой  добродетельной  цели,
которую  он  себе  поставил,   а   именно:   вышвырнуть   за   дверь   этого
неблагодарного, этого обманщика, чье присутствие до  сих  пор  омрачает  его
домашний очаг и святотатственно оскверняет алтарь

ГЛАВА XIT,

     которая близко касается мистера Пинча и других,  как  это  видно  будет
рано или поздно. Мистер Пексниф стоит на  страже  оскорбленной  добродетели.
Молодой Мартин принимает бсзрассудное решение

     Мистер Пинч и Мартин, не помышляя о  надвигающейся  грозе,  чувствовали
себя очень уютно в Пекснифовых чертогах и с каждым днем сходились все  ближе
и ближе. Мартин работал с необыкновенной легкостью, придумывал и осуществлял
придуманное, и план начальной школы весьма энергично  двигался  вперед;  Том
постоянно твердил, что если бы в человеческих расчетах  было  сколько-нибудь
надежности  или  в  судьях   сколько-нибудь   беспристрастия,   то   проект,
отличающийся такой новизной и высокими достоинствами, непременно получил  бы
первую премию на будущем конкурсе. Мартин, хотя и настроенный гораздо  более
трезво, тоже возлагал много надежд на будущее, и эти надежды  позволяли  ему
работать быстро и с увлечением.
     - Если я стану когда-нибудь выдающимся архитектором, -  сказал  однажды
новый ученик, отходя на несколько шагов от своего чертежа и разглядывая  его
с большим удовольствием, - сказать вам, что я построю в первую очередь?
     - Да! - воскликнул Том. - Что именно?
     - Вашу судьбу, вот что.
     - Не может быть! - сказал Том с такой радостью, как будто это было  уже
сделано. - Неужели? Как это мило с вашей стороны!
     - Я построю вашу судьбу на таком прочном фундаменте, - ответил  Мартин,
- что вам хватит на всю вашу жизнь, и вашим детям тоже,  и  внукам.  Я  буду
вашим покровителем, Том. Я возьму вас под свою защиту.  Пусть-ка  кто-нибудь
попробует обойтись пренебрежительно с тем, кого я возьму под свою  защиту  и
покровительство, если мне удастся выйти в люди!
     - Ну, честное слово, - сказал Пинч, - не помню,  чтобы  я  когда-нибудь
был так доволен. Право, не помню.
     - О, ведь я это не для красного словца говорю, - ответил Мартин с таким
откровенным снисхождением к собеседнику и даже  как  бы  с  сожалением,  как
будто его уже назначили первым  придворным  архитектором  всех  коронованных
особ Европы. - Я это сделаю. Я вас пристрою.
     - Боюсь, - сказал Том, качая головой, - что меня будет не так-то  легко
пристроить.
     - Ну, ну, не беспокойтесь, - возразил Мартин.  -  Если  мне  вздумается
сказать: "Пинч дельный малый, я высоко ценю Пинча", хотел бы я  видеть,  кто
осмелится мне противоречить. А кроме того, черт возьми,  Том,  вы  мне  тоже
можете быть полезны во многих отношениях!
     - Если я не буду полезен хотя бы в одном, то не по недостатку  усердия,
- отвечал Том Пинч.
     - Например, - продолжал Мартин после краткого размышления, - вы отлично
можете ну хотя бы следить за тем, чтобы мои планы выполнялись  как  следует;
наблюдать за ходом работ, пока  они  не  продвинутся  настолько,  что  будут
интересны для меня самого; одним словом,  вы  мне  понадобитесь  везде,  где
нужна черновая работа. Потом вы прекрасно можете показывать посетителям  мою
мастерскую и беседовать с ними об искусстве, если мне самому будет  некогда,
ну и так далее, в том же роде. Для моей репутации было бы очень  полезно  (я
говорю совершенно серьезно, даю вам слово) иметь около себя человека с вашим
образованием,  вместо  какого-нибудь  заурядного  тупицы.  Да,   я   о   вас
позабочусь. Вы будете мне полезны, не беспокойтесь!
     Сказать, что Том никогда не думал играть первую скрипку  в  оркестре  и
был вполне доволен, если ему указывали стопятидесятое место в  нем,  значило
бы дать весьма неполное представление о его скромности.  Он  был  очень  рад
слышать эти слова Мартина.
     - К тому времени я, конечно, женюсь на ней, Том. - продолжал Мартин.
     Отчего вдруг перехватило дыхание у Тома Пинча, отчего в  самом  разгаре
радости краска залила его честное лицо и раскаяние закралось в  его  честное
сердце, будто он недостоин уважения своего друга?
     - К тому времени я женюсь на ней, - продолжал Мартин, улыбаясь и щурясь
на свет, - и у нас, я надеюсь, будут дети. Они вас будут очень любить, Том.
     Но ни единого слова не вымолвил мистер Пинч. Те слова, которые он хотел
произнести, замерли на его устах и  ожили  в  его  душе,  в  самоотверженных
мыслях.
     - Все дети здесь любят вас, Том, - продолжал  Мартин,  -  и  мои  тоже,
конечно, будут любить вас. Может быть, одного ребенка я назову в вашу  честь
Томом, а? Не знаю, право. Неплохое имя - Том! Томас Пинч Чезлвит. Т. П. Ч. -
на передничках. Вы не возражаете?
     Том откашлялся и улыбнулся.
     - Ей вы понравитесь, Том, я знаю, - сказал Мартин.
     - Да? - отозвался Том слабым голосом.
     - Я могу вам сказать совершенно точно, какие она  будет  питать  к  вам
чувства, - продолжал Мартин, опершись подбородком на руку  и  глядя  в  окно
так, как будто читал в нем. - Я ее хорошо  знаю.  Сначала  она  будет  часто
улыбаться, глядя на вас, Том, или, разговаривая с вами, - весело  улыбаться;
но вы на нее не обидитесь, - такой ясной улыбки вы еще не видели.
     - Нет, нет, - сказал Том, - я не обижусь.
     - Она будет нежна с вами, Том, - продолжал Мартин, -  как  если  бы  вы
сами были ребенком. Да так оно и есть,  в  некоторых  отношениях  вы  совсем
ребенок, Том, ведь правда?
     Мистер Пинч кивнул в знак полного согласия.
     - Она всегда будет с вами добра и ласкова и всегда рада вас  видеть,  -
сказал Мартин, - а когда она узнает хорошенько, что вы за человек (что будет
очень скоро), она нарочно станет давать  вам  всякие  поручения  и  просить,
чтобы вы оказывали ей  маленькие  услуги,  зная,  что  вы  сами  рветесь  их
оказывать; и, стараясь доставить вам удовольствие, будет делать вид, что это
вы ей доставили удовольствие. Она к вам  ужасно  привяжется,  Том,  и  будет
понимать вас гораздо лучше, чем я; и часто будет говорить. Это уж я  наверно
знаю, какой вы  кроткий,  безобидный,  добрый  и  ко  всем  благожелательный
человек.
     Как притих бедный Том Пипч!
     - В память старых времен, - продолжал Мартин, - и в  память  того,  как
она  слушала  вашу  игру  в  этой  затхлой  маленькой  церковке  -  да   еще
безвозмездную, - у нас в доме тоже будет орган. Я выстрою концертный зал  по
собственному плану, и орган будет выглядеть совсем неплохо в глубине зала. И
вы будете играть на нем, сколько сами  захотите,  а  так  как  вам  нравится
играть в темноте, там будет темно; и летними вечерами мы с ней будем  сидеть
и слушать вас, Том, вот увидите.
     Со стороны Тома Пинча потребовалось, быть м