давным-давно, учился в школе, - с надписью  "Томас  Пинч,  пансион
Гров-Хаус", выведенной отличнейшим  почерком  на  заглавном  листе!  А  этот
легкий запах сафьяна, а все эти ряды томов, аккуратно выстроенные  один  над
другим, - какую радость они сулили! В  окне  были  выставлены,  радуя  глаз,
последние лондонские издания, раскрытые на заглавном листе, а иногда даже  и
на первой странице первой  главы,  что  подстрекало  неосмотрительных  людей
начать чтение, а потом, из-за невозможности перевернуть  страницу,  ринуться
внутрь и купить книжку! Тут были  изящные  фронтисписы  и  тонкие  виньетки,
указывающие, подобно придорожным столбам на  окраинах  больших  городов,  на
богатую  событиями  жизнь,  которая  скрывается   за   ними;   и   книги   с
благообразными портретами авторов, имена которых, хорошо  известные  мистеру
Пинчу, были освящены временем, - много он отдал бы за  то,  чтобы  иметь  их
труды, в каком угодно издании, на узенькой полочке рядом со своей  кроватью,
в доме мистера Пекснифа. Просто мучение, а не лавка!
     Была тут еще и другая лавка - не то, что первая,  но  все  же  завидное
место, - где продавались детские книги и где бедняга Робинзон стоял  одиноко
во всем своем величии, с топором и собакой, в шапке  из  козьей  шкуры  и  с
ружьем, и спокойно взирал на Филиппа Кворла и целую орду подражателей вокруг
него *, призывая мистера Пинча в свидетели, что только он один из всей  этой
толпы оставил на песках мальчишеской памяти  свой  след,  который  бессильна
стереть поступь новых поколений. Были тут и  персидские  сказки  о  летающих
сундуках и волшебниках, многие  годы  корпящих  в  пещерах  над  колдовскими
книгами; был тут и купец Абдалла, и страшная старуха, выскочившая из сундука
в его спальне; и могучий талисман -  несравненные  сказки  "Тысячи  и  одной
ночи", с Касим-бабой, разделенным на четыре части и  подвешенным  к  потолку
разбойничьей пещеры, словно призрак головоломной арифметической задачи.  Все
эти бесценные сокровища, мгновенно завладев мистером Пинчем, так  оттерли  и
отчистили волшебную лампу в его душе, что, когда он опять повернулся лицом к
шумной улице, к его услугам был  уже  целый  хоровод  видений,  и  он  снова
радостно переживал счастливые дни допекснифовских времен.
     Он проявил гораздо меньше  интереса  к  лавкам  аптекарей  с  большими,
горящими, как жар, бутылями (весь  блеск  которых  собран  в  пробках),  где
медицина  не  без  приятности  сочеталась  с  парфюмерией   в   изготовлении
ароматических леденцов и девичьей кожи. Не выказал  он  также  ни  малейшего
внимания (что и всегда за ним водилось) к портновским лавкам,  где  вывешены
были новейшие фасоны столичных жилетов, которые, в  силу  какой-то  странной
метаморфозы, в лавке всегда выглядели отлично, а на заказчиках  делались  ни
на что не похожи. Зато он остановился у театра прочесть афишу и поглядел  на
вход с известного рода трепетом, который  отнюдь  не  уменьшился,  когда  из
дверей вышел джентльмен  с  восковым  лицом  и  длинными  волосами  и  велел
какому-то мальчишке сбегать к нему на  квартиру  за  палашом.  Услышав  это,
мистер Пинч замер в восхищении и простоял бы так до темноты, если бы колокол
старинного собора не зазвонил к вечерне, после чего  мистеру  Пинчу  удалось
сдвинуться с места.
     Помощник органиста дружил с Томасом Пипчем - и  очень  кстати,  ибо  он
тоже был смирный малый и в школе тоже вел себя, как мальчик из  хрестоматии,
хотя даже озорники его любили. К счастью, случилось так (Том всегда говорил,
что ему везет), что помощник органиста в этот день работал один и на пыльных
хорах с ним не было никого, кроме Тома; так что Том помогал  ему  переводить
регистр, пока он играл, а потом, когда служба кончилась,  и  сам  уселся  за
орган. Вечерело, и к желтому свету, струившемуся сквозь  старинные  окна  на
хорах, примешивался зловещий тускло-красный оттенок. Когда величавые аккорды
огласили церковь, мистеру Пинчу почудилось, будто  на  них  отзывается  эхом
каждая из древних гробниц, так же как и сокровенная глубина его собственного
сердца. Мысли и надежды волной хлынули в  его  душу,  когда  стройные  звуки
музыки сотрясли воздух, и среди них, исполненные нового,  важного  смысла  и
значения, но в существе своем те же самые, - были все впечатления этого дня,
вплоть до смутных воспоминаний  детства.  Чувство,  которое  пробуждали  эти
звуки в краткий миг своего существования, казалось, обнимало всю его  жизнь,
всю его душу; и по мере  того  как  окружающая  действительность  из  камня,
стекла и дерева расплывалась и пропадала во мраке, эти  видения  становились
все ярче, и Том совсем позабыл бы про нового ученика и ожидающего  их  обоих
наставника и просидел бы так до полуночи, изливая благодарное  сердце,  если
бы не дряхлый грубиян причетник, который непременно желал запереть  церковь,
не  медля  ни  минуты.  И  мистер  Пинч  распрощался  со  своим   приятелем,
рассыпавшись в благодарностях, ощупью выбрался из темноты на уже  освещенные
фонарями улицы и поспешил в гостиницу обедать.
     К этому времени все крестьяне разъехались по домам,  и  никого  уже  не
было в усыпанной песком зале той  гостиницы,  где  мистер  Пинч  на  конюшне
оставил свою лошадь; поэтому он попросил придвинуть маленький столик поближе
к огню и с аппетитом принялся за отлично поджаренный  бифштекс  с  дымящимся
горячим картофелем, радуясь его превосходным качествам и вообще  наслаждаясь
жизнью вовсю. Рядом с  тарелкой  стояла  кружка  бесподобного  вильтширского
пива; и все это вместе взятое было так чудесно, что мистер Пинч вынужден был
время от времени класть нож и вилку на скатерть и потирать руки  в  глубоком
умилении. Когда подали сыр с  сельдереем,  мистер  Пинч  вытащил  книжку  из
кармана и доканчивал обед уже не торопясь - то покушает немножко, то  выпьет
пива, то почитает, то  остановится,  раздумывая,  каким  человеком  окажется
новый ученик. Покончив с этим предметом размышления, он погрузился в книжку,
как вдруг дверь отворилась, и вошел посетитель,  напустив  при  этом  такого
холода, что сначала положительно казалось, будто он совсем загасил  огонь  в
камине.
     - Очень сильный мороз нынче, сэр, - сказал новый гость, учтиво  выражая
признательность  мистеру  Пинчу,  который  отодвинулся  со  своим  столиком,
уступая место пришельцу. - Не беспокойтесь, пожалуйста, прошу вас.
     Проявив этим должное внимание к удобствам  мистера  Пинча,  он  тем  не
менее пододвинул большое кожаное кресло к самому очагу, и уселся прямо перед
огнем, поставив ноги на решетку.
     - Ноги у меня совсем окоченели. Да, мороз жестокий!
     - Вы, должно быть, долго пробыли на холоде? - спросил мистер Пинч.
     - Весь день. Да еще на козлах кареты.
     "Оттого-то он и в комнату напустил  такого  холода,  -  подумал  мистер
Пинч. - Бедняга! То-то, должно быть, промерз до костей".
     Незнакомец тоже задумался и молча просидел минут пять или десять  перед
огнем. Наконец он встал с места  и  освободился  от  шали  и  пальто,  очень
теплого и толстого (по сравнению с верхней одеждой мистера  Пинча).  Однако,
сняв пальто, он ничуть не стал разговорчивее, ибо  снова  уселся  на  то  же
место и в той же позе и, откинувшись на спинку стула, принялся грызть ногти.
Он был молод - лет двадцати, быть может,  -  и  красив,  с  быстрыми  умными
глазами и живостью взгляда и движений, которая заставила  Тома  еще  сильнее
почувствовать  собственную  мешковатость   и   сделаться   еще   застенчивее
обыкновенного.
     В комнате были часы, на которые незнакомец то и  дело  поглядывал.  Том
тоже нередко с ними справлялся, отчасти из сочувствия к  своему  молчаливому
товарищу, отчасти же потому, что новый ученик должен  был  зайти  за  ним  в
половине седьмого, а стрелки уже подвигались к этому часу.  Всякий  раз  как
незнакомец перехватывал его взгляд, устремленный на часы.  Томом  овладевало
какое-то замешательство, точно его поймали врасплох на чем-то  нехорошем;  и
молодой человек, быть может заметив его тревогу, сказал с улыбкой:
     - Как видно, мы с вами оба очень интересуемся временем. Дело в том, что
я должен встретиться тут с одним джентльменом.
     - И я тоже, - сказал мистер Пинч.
     - В половине седьмого, - сказал незнакомец.
     - В половине седьмого, - сказал Том одновременно с ним, на что  молодой
человек ответил изумленным взглядом.
     - Молодой джентльмен, которого я ожидаю, - робко заметил Том, -  должен
был спросить в половине седьмого человека по фамилии Пинч.
     - Боже мой! - воскликнул тот, вскакивая с места. - А я  еще  все  время
загораживал от вас огонь! Я понятия не имел, что вы и есть  мистер  Пинч.  Я
тот самый мистер Мартин,  которого  вы  ждете.  Пожалуйста,  извините  меня.
Придвигайтесь ближе, прошу вас!
     - Благодарю, - сказал Том, - благодарю вас. Мне вовсе не холодно, а  вы
озябли; нам же еще предстоит ехать по морозу. Хотя, что ж, если вам  угодно,
я придвинусь. Я... я очень рад, - сказал Том с особенной, свойственной  ему,
открытой и смущенной улыбкой, которая  так  ясно  говорила  о  том,  что  он
сознает все свои недостатки и просит снисхождения у собеседника,  как  будто
он попросту написал все это на бумаге, -  очень  рад,  что  вы  и  есть  тот
человек, которого я дожидался. Я только что подумал, минуту тому назад,  как
хорошо было бы, если бы он был похож на вас.
     - Мне приятно это слышать, - отвечал Мартин, опять пожимая ему руку,  -
уверяю вас, я и сам думал, какое это было бы счастье, если  бы  мистер  Пинч
оказался похож на вас.
     - Нет, в самом деле? -  откликнулся  Том,  очень  довольный.  -  Вы  не
шутите?
     - Честное слово, нет, - отвечал его новый знакомец. - Мы с вами отлично
сойдемся, я уж знаю; и это для  меня  немалое  облегчение.  Сказать  вам  по
правде, я вовсе не такой человек, чтобы мог сходиться со всяким, и  на  этот
счет у меня были большие сомнения. Но  теперь  они  рассеялись.  Будьте  так
любезны, позвоните, пожалуйста.
     Мистер Пинч  вскочил  с  места  и  бросился  выполнять  эту  просьбу  с
величайшей живостью  (звонок  был  над  самой  головой  у  Мартина,  который
продолжал греться), с улыбкой слушая то, что говорил его новый друг.
     - Если вы любите пунш, позвольте мне заказать для нас по стакану самого
горячего, чтобы как следует ознаменовать начало нашей дружбы. Сказать вам по
секрету,  мистер  Пинч,  я  никогда  еще  не  нуждался  так   в   чем-нибудь
горячительном и подкрепляющем; но, не зная, что вы за человек,  я  не  хотел
пить при вас, потому что первое впечатление, видите ли, очень много  значит,
и сглаживается оно не скоро.
     Мистер Пинч позволил, и пунш был заказан. В свое время он  появился  на
столе, горячий и крепкий. Выпив этот  дымящийся  напиток  за  здоровье  друг
друга, они пустились в откровенности.
     - Я до некоторой степени родня Пекснифу, знаете ли,  -  сказал  молодой
человек.
     - Неужели? - воскликнул мистер Пинч.
     - Да. Мой дедушка приходится ему двоюродным братом, так что  мы  с  ним
какие-то там родственники, если  вы  в  этом  можете  разобраться.  Я  не  в
состоянии.
     - Значит, вас зовут Мартином? - в раздумье спросил мистер Пинч. - О!
     - Разумеется, Мартином, - отвечал его друг. - А лучше бы "Мартин"  была
моя фамилия, потому что она у меня не из благозвучных и подписывать ее очень
долго. Моя фамилия Чезлвит.
     - Боже мой! - воскликнул мистер Пинч, невольно подскочив.
     - Неужели вас удивляет, что у меня есть и имя и  фамилия?  -  отозвался
Мартин, поднося стакан к губам. - Это не редкость!
     - Нет, нет. - сказал мистер Пинч, - ничуть. О боже мой, нисколько! -  И
припомнив, что мистер Пексниф под большим  секретом  просил  его  ничего  не
говорить  о  пожилом  джентльмене  с  той  же  фамилией,  остановившемся   в
"Драконе", напротив, воздержаться от всяких упоминаний о нем.  он  не  нашел
другого способа скрыть свое смущение,  как  тоже  поднести  стакан  ко  рту.
Некоторое время они глядели друг на друга поверх своих стаканов и, допив  их
до дна, поставили на стол.
     - Я велел там, на конюшне, запрягать к этому времени, -  сказал  мистер
Пинч, опять взглядывая на часы. - Поедемте?
     - Если вам угодно, - отвечал тот.
     - Может быть, вы хотите править?  -  спросил  мистер  Пинч  и  просиял,
сознавая всю заманчивость такого предложения.  -  А  то  правьте,  если  вам
хочется.
     - Ну, это зависит от того,  какая  у  вас  лошадь,  -  отвечал  Мартин,
улыбаясь. - Потому что если она плохая, так я лучше засуну руки  в  карманы,
чтобы они не мерзли.
     Он, видимо, был очень доволен своей шуткой, и поэтому мистеру Пинчу она
тоже весьма понравилась. Он тоже засмеялся и тогда уже совершенно уверился в
том, что шутка отличная. После того он уплатил по счету,  а  мистер  Чезлвит
заплатил за пунш, и, закутавшись потеплее, каждый как мог, они направились к
выходу, где движимость мистера Пекснифа загораживала им дорогу.
     - Нет, спасибо, я не буду править, - сказал Мартин, усаживаясь на место
седока. - Кстати, тут у меня сундучок. Нельзя ли его как-нибудь пристроить?
     - О, разумеется! - сказал Том. - Дик, поставь его куда-нибудь.
     Сундук был не таких удобных размеров, чтобы его можно было сунуть  иуда
угодно, но конюх Дик все же впихнул его кое-как с помощью мистера  Чезлвита.
Сундук оказался под  ногами  у  мистера  Пинча,  и  мистер  Чезлвит  выразил
опасение, не будет ли это беспокоить мистера  Пинча,  на  что  Том  ответил:
"Нисколько", хотя ему из-за этого  приходилось  сидеть  в  весьма  неудобной
позе, мешавшей ему видеть что-либо, кроме собственных колен. Однако плох тот
ветер, который никому  не  приносит  добра;  справедливость  этой  пословицы
подтвердилась в ту же минуту, ибо морозный ветер задувал со стороны  Тома  и
сундук вместе с Томом образовал такую плотную стену  между  ветром  и  новым
учеником, что Мартин был как нельзя лучше  защищен  от  стужи,  и  это  было
весьма утешительно.
     Вечер был ясный, и ярко светила луна. Все кругом серебрилось от инея  и
лунного света, и местность казалась  необыкновенно  красивой.  Сначала,  под
влиянием мира  и  безмятежной  тишины,  разлитой  в  природе,  молодые  люди
молчали; но спустя немного, от пунша  и  бодрящего  воздуха,  они  сделались
необыкновенно разговорчивы и болтали без умолку. Когда путники  остановились
на полдороге напоить лошадей, Мартин (который не жалел своих денег)  заказал
еще один стакан пунша, и  они  выпили  его  пополам,  отчего  сделались  еще
разговорчивее. Главным предметом беседы был, натурально,  мистер  Пексниф  и
его семейство; и Том со слезами на глазах говорил  о  своих  благодетелях  в
таких выражениях,  что  каждый  человек,  не  лишенный  сердца,  должен  был
преклониться перед семейством Пексниф, чего мистер Пексниф,  разумеется,  не
мог предвидеть и о чем решительно не подозревал, иначе он  (по  свойственной
ему скромности) никогда не послал бы мистера Пинча за  новым  учеником.  Так
ехали  они  путем-дорогой,  как  говорится  в  сказках,  пока,  наконец,  не
замелькали перед ними огоньки селения и длинная тень колокольни не легла  на
кладбищенскую траву,  словно  на  циферблат  часов  (увы,  самых  верных  на
свете!); покорная движению светил, отмечает она быстротекущие дни, недели  и
годы вечно меняющейся тенью на этой священной земле.
     - Церковь недурна! - сказал Мартин, видя, что его  спутник  замедлил  и
без того медленный бег лошади, когда они подъехали ближе.
     - Не правда ли? - отозвался Том с большой гордостью. - И  орган  в  ней
небольшой, но очень приятного тона. Я на нем играю.
     - Вот как! - сказал Мартин. - Сдается мне, что это едва ли стоит труда.
И много вы получаете?
     - Ничего ровно, - ответил Том.
     - Ну, знаете ли, - возразил его друг, - вы, я вижу, большой чудак.
     Последовало краткое молчание.
     - Когда я сказал "ничего", - заметил мистер  Пинч  жизнерадостно,  -  я
ошибся и сказал совсем не то, что  думал,  потому  что  это  доставляет  мне
огромное удовольствие и возможность провести несколько счастливых  часов.  А
на днях мне выпало на долю и еще кое-что... только  вы,  я  думаю,  вряд  ли
захотите слушать.
     - Нет, отчего же. А что это было?
     - Я видел, - сказал Том, понизив голос, - самое милое и самое  красивое
лицо, какое вы только можете себе представить.
     - Уж я-то могу представить себе такое  лицо,  -  задумчиво  сказал  его
друг, - если у меня не вовсе отшибло память.
     - Она пришла в первый раз, - сказал Том, кладя руку  ему  на  плечо,  -
очень рано утром, когда еще только светало; и когда я  обернулся  и  увидел,
что она стоит в дверях, то весь даже похолодел: мне сначала показалось,  что
это видение. Через минуту я, конечно,  опомнился;  и  слава  богу,  что  так
скоро, - я даже не перестал играть.
     - Почему же "слава богу"?
     - Почему? Потому что она стояла и слушала. Я был в  очках  и  видел  ее
из-за занавеса так же ясно, как вижу вас; это была красавица. Немного погодя
она исчезла, а я играл, пока она могла слышать.
     - Для чего же вы это делали?
     - Неужели вы не понимаете? - отвечал Том. - Она могла подумать,  что  я
ее не видал, и прийти еще раз.
     - И она пришла?
     - Конечно. И на следующее утро и вечером тоже; и  все  в  такое  время,
когда никого не было, и всегда одна. Я  вставал  раньше  и  сидел  в  церкви
дольше, чтобы двери были отперты, когда она придет, и орган играл, иначе она
огорчилась бы. Несколько дней  подряд  она  приходила  в  церковь  и  всегда
оставалась послушать. Но теперь она уехала; и из самого невероятного на этом
свете всего невероятнее, что я еще когда-нибудь увижу ее.
     - Вы ничего больше о ней не знаете?
     - Нет.
     - И вы ни разу за ней не пошли?
     - Зачем я стал бы ее  беспокоить?  -  сказал  Том  Пинч.  -  Разве  она
нуждалась в моем обществе? Она приходила слушать орган,  а  не  видеться  со
мной; так ради чего я спугнул бы ее с места, которое так ей полюбилось? Нет,
господь ее храни! - воскликнул Том.  -  Чтобы  доставить  ей  хоть  минутную
радость, я играл бы на органе каждый  день  до  самой  старости;  я  был  бы
счастлив, если бы, вспоминая о  музыке,  она  вспоминала  заодно  и  беднягу
музыканта, и вознагражден сверх меры, если бы она  когда-нибудь  подумала  и
обо мне, вспоминая о том, что ей так мило.
     Новый ученик был, видимо, изумлен таким  малодушием  мистера  Пинча  и,
вероятно, сказал бы ему об этом и, пожалуй, дал бы хороший совет, но  в  эту
минуту они подкатили к дому мистера Пекснифа - к  парадным  дверям  на  этот
раз, ибо случай был торжественный  и  радостный.  Лошадь  принял  тот  самый
конюх,  которого  мистер  Пинч  заклинал  нынче  утром  придержать   ретивое
животное; поручив его заботам это четвероногое и  шепотом  попросив  мистера
Чезлвита никогда, ни единым звуком  не  обмолвиться  о  том,  что  было  ему
доверено в избытке чувств, Томас  Пинч  повел  нового  ученика  в  дом,  для
безотлагательного представления мистеру Пекснифу.
     Мистер Пексниф явно не ожидал их так скоро: он был  окружен  раскрытыми
книгами и, держа во рту карандаш, а в руке компас, заглядывал то в один,  то
в  другой  том  с  великим   множеством   математических   чертежей,   таких
замысловатых с виду, что их можно было принять за схематическое  изображение
фейерверка. Мисс Черри тоже не ожидала их и потому,  сидя  перед  объемистой
плетеной корзинкой, занималась шитьем каких-то  немыслимых  ночных  колпаков
для бедных. Мисс  Мерри  тоже  не  ожидала  их  и,  примостившись  на  своей
скамеечке, примеряла - о боже милостивый! - юбку большой кукле, которую  она
наряжала для соседской девочки; да, это была совсем взрослая  барышня-кукла,
и оттого  мисс  Мерри  сконфузилась  еще  больше;  а  кукольную  шляпку  она
прицепила на ленте к одному из своих белокурых локонов, чтобы эта шляпка  не
потерялась или кто-нибудь на нее не се