ожет, гораздо больше усилий,
чтобы с ясным лицом, выражающим  одну  только  благодарность,  подняться  со
стула и пожать своему другу обе руки от чистого сердца,  чем  для  свершения
многих и многих подвигов, к которым призывает нас мощными  звуками  неверная
труба Славы. Потому неверная, что от парения над смертными схватками, в дыму
и огне сражений засорились клапаны этого благородного инструмента, и  далеко
не всегда он звучит верно и стройно.
     - Это доказывает только, как добр человек от природы, - сказал Том,  со
свойственной ему скромностью избегая говорить о себе: - все, кто бы сюда  ни
приехал, относятся ко мне  гораздо  лучше  и  внимательнее,  чем  я  мог  бы
надеяться - если б был первым оптимистом на свете, или  мог  бы  выразить  -
если б был первым оратором. Я просто не нахожу слов. Но верьте мне, - сказал
Том, - что я вам благодарен, что я  этого  ввек  не  забуду  и  когда-нибудь
докажу вам всю правду моих слов, если смогу.
     - Все это прекрасно, - заметил  Мартин,  засунув  руки  в  карманы.  Он
откинулся на спинку стула и зевнул от скуки. - Неплохо сказано, Том;  только
я все еще у Пекснифа, сколько помнится, и скорее в  тупике,  чем  на  торной
дороге славы. Так вы нынче утром опять получили письмо от этого... как его?
     - От кого это? - спросил Том, кротко вступаясь за отсутствующего друга.
     - Ну, вы знаете. Как его? Зюйдвест, что ли.
     - Уэстлок, - отвечал Том несколько громче обыкновенного.
     - Да, верно, - сказал Мартин, - Уэстлок.  Помню,  что  фамилия  в  этом
роде, имеет отношение к компасу. Ну, так что же пишет этот Уэстлок?
     - О! Его, наконец, ввели в права наследства, - ответил  Том,  покачивая
головой и улыбаясь.
     - Повезло же человеку, - сказал Мартин. - Хотел бы я быть на его месте.
И это вся тайна, которую вы мне хотели сообщить?
     - Нет, не вся, - сказал Том.
     - А что же еще? - спросил Мартин,
     - В сущности, это и не тайна, - сказал Том, - и  для  нас  это  не  так
важно, но для меня очень приятно. Джон всегда говорил, когда был еще  здесь:
"Попомните   мои   слова,   Пинч:   когда   душеприказчики   моего    папаши
раскошелятся..."- он иногда выражается очень странно, такая у него привычка.
     - "Раскошелятся" отличное выражение, если касается не  нас,  -  заметил
Мартин. - Ну? Какой вы мямля, Пинч!
     - Да, я знаю, - сказал Том, - только не надо мне этого говорить, не  то
я собьюсь. Вот уже и сбился немножко, не помню, что хотел сказать.
     - "Когда душеприказчики раскошелятся", - нетерпеливо подсказал Мартин.
     - Ах да, верно, - воскликнул Том, - да, да! "Тогда, - сказал Джон, -  я
угощу вас обедом, Пинч, и нарочно для этого приеду в Солсбери". Так  вот,  в
письме, которое он прислал на днях, - в то  утро,  знаете  ли,  когда  уехал
Пексниф, - он писал, что его дела устраиваются и  деньги  он  получит  очень
скоро, так нельзя ли узнать, когда мы с ним можем встретиться в Солсбери?  Я
ответил, что в любой день на этой неделе, а кроме того, написал ему,  что  у
нас есть новый ученик, написал так же, какой вы прекрасный человек и как  мы
с вами подружились. Джон прислал мне в ответ это письмо, - Том показал  его,
- назначает свидание на завтра, посылает вам поклон и просит  вас  отобедать
вместе с нами. Не там, где мы были прошлый раз, а в самой первой гостинице в
городе. Прочтите, что он пишет.
     - Очень хорошо, - сказал  Мартин  со  своим  обычным  хладнокровием.  -
Премного ему обязан. Буду очень рад.
     Тому хотелось бы, чтобы он немножко больше  удивился,  немножко  больше
обрадовался, проявил бы несколько больше интереса к такому важному  событию.
Но Мартин выказал полнейшее самообладание и,  прибегнув  к  обычному  своему
утешению - свисту, опять принялся за начальную школу, как будто ровно ничего
не случилось.
     Так как  лошадь  мистера  Пекснифа  была  в  некотором  роде  священное
животное, которым мог править только он сам в качестве верховного жреца  или
какое-нибудь доверенное лицо, временно возведенное им в этот высокий сан, то
молодые люди решили идти в Солсбери пешком; и,  когда  наступило  для  этого
время, так и  сделали,  что  было,  впрочем,  гораздо  лучше,  чем  ехать  в
двуколке, ибо погода стояла очень холодная и ветреная.
     Еще бы не лучше!  На  редкость  приятная,  здоровая,  укрепляющая  силы
прогулка - добрых четыре мили в час, - неужели это не лучше,  чем  трястись,
подпрыгивать и подскакивать в громыхающей, скрипучей,  жесткой  и  неудобной
старой двуколке? Даже и сравнивать нечего. Было бы оскорблением для прогулки
ставить эти вещи рядом. Где это видано, чтобы двуколка ускоряла  у  человека
кровообращение, - разве только грозя опасностью сломать ему шею и вызывая  у
него звон в ушах и  колотье  и  жар  во  всем  теле,  скорее  странные,  чем
приятные. Где это слыхано, чтобы двуколка живительно  действовала  на  ум  и
энергию человека, - разве только если лошадь закусит удила и бешено помчится
с косогора прямо вниз,  на  каменную  стену,  и  такое  отчаянное  положение
заставит  единственного   уцелевшего   седока   наскоро   придумать   новый,
неслыханный способ полета на землю с облучка. Лучше чем в двуколке!
     Воздух был морозный, Том, это так, нечего и  говорить,  -  но  разве  в
двуколке он стал бы теплее? Огонь в кузнице пылал так ярко и  взвивался  так
высоко, словно стремился согреть кого-нибудь, но разве он казался  бы  менее
заманчивым с ледяных подушек двуколки? Ветер так и рвал, стараясь отморозить
нос отважно шагавшему путнику, швыряя ему в глаза  его  собственные  волосы,
если их имелось достаточно, или морозную пыль, если их не было, перехватывая
ему дыхание, словно под ледяным душем, стараясь  сорвать  с  него  одежду  и
просвистывая его до костей; но разве в двуколке все это не было бы в  тысячу
раз хуже? Ничего не стоит ваша двуколка!
     Лучше чем в двуколке! Кто видел у  седоков  в  двуколке  такие  красные
щеки, как у этих  пешеходов?  Когда  они  бывали  так  весело  и  добродушно
настроены? Когда седоки так звонко  смеялись,  отворачиваясь  от  крепчавших
порывов ветра, и, стоило ветру стихнуть, снова бодро шагали, грудью  вперед,
и оглядывались на проезжающих, блистая таким здоровым  румянцем,  с  которым
ничто не могло сравниться, кроме порожденного здоровьем веселого настроения.
Лучше чем в двуколке! Да вот их нагоняет человек в двуколке. Взгляните,  как
он перекладывает хлыст  из  правой  руки  в  левую  и  растирает  онемевшими
пальцами гранитную ногу и стучит  холодным,  как  мрамор,  носком  по  полу.
Ха-ха-ха! Кто бы променял быстрый бег крови на этот жалкий застой,  хотя  бы
двуколка и двигалась в двадцать раз быстрее!
     Лучше чем в двуколке!  Ни  один  человек  в  двуколке  не  мог  бы  так
интересоваться дорожными столбами. Человек в  двуколке  не  мог  бы  столько
видеть,  столько  чувствовать  и  думать,  сколько  эти  веселые   пешеходы.
Посмотрите, как ветер,  пролетая  по  меловым  холмам,  отмечает  свой  путь
волнистой линией в траве и легкой тенью на косогорах! Оглянитесь еще  и  еще
раз на эту голую, холодную равнину, посмотрите,  как  хороши  тени  здесь  в
ясный зимний день! Увы, их красота мимолетна. Все прекрасное  в  жизни  есть
только тень: оно так же быстро приходит и уходит, меняется и исчезает!
     Еще одна миля, и начинает падать густой снег, и оттого ворона,  которая
летит над самой землей, уклоняясь от ветра,  кажется  чернильным  пятном  на
белом поле. Но хотя снег бьет им прямо в лицо, примерзает к полам  одежды  и
леденеет на ресницах, они вовсе не желают, чтобы он падал реже,  -  нет,  ни
снежинкой меньше, хотя бы идти в такую вьюгу пришлось еще двадцать миль!  Но
вот уже встают вдали  башни  старого  собора,  и  скоро  они  добираются  до
защищенных от ветра улиц, необычайно тихих под толстым белым ковром, а там и
до  гостиницы,  где  являют   замороженному   лакею   такие   разгоряченные,
раскрасневшиеся лица и такую кипучую энергию, что он  чувствует  себя  не  в
силах им противиться (хотя и закален в огне, всегда пылающем в столовой)  и,
взятый приступом, сдается на милость победителей.
     Славная гостиница! Сущий рай, где  все  стены  увешаны  битой  дичью  и
бараньими окороками, а  в  углу  стоит  хорошо  знакомый  каждому  буфет  со
стеклянными дверцами; сквозь них видны и жареные куры, и сочные ростбифы,  и
сладкие пироги,  в  которых  малиновое  варенье  скромно  выглядывает  из-за
решетки сдобного теста, как и подобает такому соблазнительному лакомству. Но
посмотрите-ка, наверху, в самой парадной  комнате,  со  спущенными  на  всех
окнах шторами, с пылающим камином, полным  дров  чуть  не  до  самой  трубы,
против которого греются тарелки, - в этой комнате зажжены восковые свечи,  а
за столом, накрытым на троих и заставленным серебром и хрусталем на тридцать
человек, сидит Джон Уэстлок! Не тот, прежний Джон, что  был  у  Пекснифа,  а
настоящий   джентльмен,   который   смотрит   совсем   по-другому,   гораздо
внушительнее, - сразу видно, что он сам себе господин и  что  у  него  лежат
деньги в банке. И все же в некоторых отношениях это все тот же Джон,  потому
что он схватил Тома Пинча за обе руки, как только  его  увидел,  и  чуть  не
задушил в объятиях, приветствуя от всего сердца.
     - А это, - сказал Джон, - мистер Чезлвит? Очень рад  его  видеть!  -  У
Джона была своя открытая, приветливая манера обращения с людьми; они  крепко
пожали друг другу руки и в одну минуту подружились.
     - Отодвиньтесь-ка немножко, Том! - воскликнул бывший ученик, кладя  обе
руки на плечи Тому и на всю длину руки отодвигаясь  от  него.  -  Дайте  мне
посмотреть на вас! Все такой же! Ничуть не изменился.
     - Да ведь прошло совсем не так много времени в конце концов,  -  сказал
Том.
     - А мне кажется, целый век! - воскликнул Джон. - И вам так должно  было
показаться, бессовестный! - И тут  он  подтолкнул  мистера  Пинча  к  самому
удобному креслу и так ласково похлопал его  по  спине  -  ну  совсем  как  в
прежнее время, в прежней их комнате у Пекснифа, - что Том не  знал,  плакать
ему или смеяться. Смех пересилил, и они все втроем засмеялись.
     - Я заказал на обед все, о чем мы  с  вами,  бывало,  мечтали,  Том,  -
заметил Джон.
     - Не может быть! - сказал Том. - Неужели все?
     - Все решительно! Если можете, не смейтесь при лакеях. Я не выдержал  и
расхохотался, когда заказывал обед. Это как во сне.
     Тут он был неправ, потому что никому  не  снился  такой  суп,  какой  в
скором времени подали на стол, или такая рыба, или такие  соуса,  или  такой
ростбиф, или такая дичь и сладкое - словом, хоть что-нибудь похожее  на  тот
обед, который был подан наяву и стоил по десять  шиллингов  шесть  Пенсов  с
персоны, не считая вина. Что же касается вин, то если кому может  присниться
такое замороженное шампанское, такие красные вина, такой  портвейн  и  такой
херес, ему лучше лечь в постель и не вставать.
     Но, быть может, всего приятнее в этом банкете было  то,  что  сам  Джон
радовался больше других и беспрестанно заливался  веселым  смехом,  а  потом
спохватывался и напускал на себя сверхъестественную важность, чтобы лакеи не
догадались, насколько это для него ново.  Некоторые  блюда,  подносимые  ему
лакеями, выглядели так замысловато, что непонятно было, как за них  взяться,
и это тоже вызывало смех; а когда мистер Пинч, вопреки почтительным  советам
официанта, настоял на  том,  чтобы  проломить  ложкой  корку  глазированного
паштета, а затем и съесть эту корку, Джон забыл о собственном достоинстве до
того, что, усевшись во главе стола перед блестящей крышкой с блюда,  хохотал
так, что его слышно было на кухне. Но он был нисколько не прочь посмеяться и
сам над собой, что и доказал, когда они уселись втроем вокруг камина. Подали
десерт, и старший лакей почтительно и заботливо осведомился, по вкусу ли ему
этот легкий белый портвейн и не  хочет  ли  он  попробовать  другого,  более
крепкого и с замечательным букетом. На это Джон важно ответил, что находит и
этот портвейн неплохим и что, по его мнению, это тоже вполне приличное вино;
и лакей, поблагодарив его, удалился.  После  чего  Джон,  широко  ухмыляясь,
сказал своим друзьям, что, кажется,  он  не  наврал,  а  впрочем,  не  знает
наверно, и залился громким смехом.
     В продолжение всего обеда друзья были веселы и полны оживления, но едва
ли не всего приятнее было сидеть после обеда у огня, щелкая  орехи,  попивая
вино и оживленно разговаривая. Тому Пинчу  понадобилось  сказать  слова  два
своему приятелю, помощнику органиста, и он, не  откладывая  этого  в  долгий
ящик, ушел на несколько минут из  своего  теплого  уголка,  оставив  молодых
людей вдвоем.
     Без Тома они, разумеется, выпили  за  его  здоровье,  и  Джон  Уэстлок,
воспользовавшись этим случаем, сказал, что они с Пинчем ни разу  не  сказали
друг другу худого слова за все время, что прожили вместе у мистера Пекснифа.
От этого он, естественно, перешел к характеру Тома и  намекнул,  что  мистер
Пексниф отлично в нем разбирается. Он только намекнул на  это,  и  то  очень
издалека, зная, что Тому неприятно, когда  об  этом  джентльмене  отзываются
неодобрительно, и думая, что новому ученику полезнее будет самому кое в  чем
разобраться.
     - Да, - сказал Мартин.  -  Нельзя  относиться  к  Пинчу  лучше,  чем  я
отношусь, иди больше ценить  его  хорошие  качества.  Он  самый  покладистый
малый, какого я знаю.
     -   Даже   слишком   покладистый,   -   заметил   Джон,    отличавшийся
наблюдательностью. - Это в нем доходит до слабости.
     - Да, - сказал Мартин. - Совершенно верно. С неделю тому  назад  у  нас
был один такой - мистер Тигг, - занял у него все деньги  и  пообещал  отдать
через несколько дней. Всего полсоверена, правда; но и хорошо, что не больше,
ведь этих денег ему не видать.
     - Бедняга! - сказал Джон, очень внимательно выслушав его слова. -  Быть
может, вы не имели еще случая заметить, что в денежных отношениях Том  очень
щепетилен?
     - Да что вы! Нет, я не замечал. То есть в каком смысле? Он  не  возьмет
взаймы? Джон Уэстлок кивнул головой.
     - Это очень странно, - сказал Мартин, ставя на стол пустую рюмку. - Да,
большой чудак.
     - А чтобы принять деньги в подарок, - заключил Джон, - так, я думаю, он
скорее умрет.
     - Он сама простота, - сказал Мартин. - Наливайте себе.
     - Не сомневаюсь, однако, - продолжал Джон,  наполнив  свою  рюмку  и  с
любопытством поглядывая на своего собеседника,  -  что  вы,  будучи  гораздо
старше, чем большинство учеников мистера Пекснифа, и,  по-видимому,  гораздо
опытнее, понимаете Тома и видите, как легко его обмануть.
     - Конечно, - сказал Мартин, вытягивая ноги и рассматривая свою рюмку  с
вином на свет. - И мистер Пексниф это знает. И дочери его тоже. А?
     Джон Уэстлок улыбнулся, но ничего не ответил.
     - Кстати, - сказал Мартин, - это мне напомнило... Какого  вы  мнения  о
Пекснифе?  Как  он  с  вами  обращался?  Что  вы  о  нем   думаете   сейчас?
Хладнокровно, знаете ли, когда все уже позади.
     - Спросите Пинча, - ответил бывший ученик. - Ему известно, каковы  были
мои чувства в этом отношении. Они не переменились, уверяю вас.
     - Нет, нет, - сказал Мартин. - Я бы хотел услышать это от вас самих.
     - Но Пинч говорит, что я несправедлив, - настаивал Джон, улыбаясь.
     - Ах, так! Ну, тогда я наперед могу  сказать,  каковы  они,  -  заметил
Мартин, - и вы  можете  говорить  прямо,  без  церемоний.  Меня  вам  нечего
стесняться. Скажу вам откровенно, мне он не нравится. Я живу у него  потому,
что это меня устраивает ввиду некоторых особенных обстоятельств. У меня  как
будто есть способности к архитектуре, и если кто кому останется  обязан,  то
уж скорее он мне, чем я ему. На худой конец мы будем квиты, и значит,  ни  о
каких одолжениях не может быть и речи. Так что можете говорить со мной,  как
если бы я не имел к нему никакого отношения.
     - Если вы непременно хотите знать мое мнение... - начал Джон Уэстлок.
     - Да, хочу, - сказал Мартин. - Буду вам очень обязан.
     - ...так я бы сказал, что это  первейший  мерзавец  на  всем  свете,  -
закончил Джон.
     - Ого! - заметил Мартин с неизменным спокойствием.  -  Довольно  сильно
сказано.
     - Не сильнее, чем он  заслуживает,  -  сказал  Джон,  -  и  если  б  он
потребовал, чтобы я высказал свое мнение ему в лицо, я сделал бы это  в  тех
же самых выражениях, нисколько не смягчая. Взять хоть то, как он  обращается
с Пинчем! А когда я оглядываюсь на те пять лет, что провел  в  его  доме,  и
вспоминаю  лицемерие,  подлость,  низость,  притворство,  пустословие  этого
человека и его манеру прикрывать личиной святошества самые некрасивые  дела,
когда я вспоминаю, сколько раз мне приходилось  видеть  все  это  и  как  бы
принимать участие во всем этом, хотя бы уже в силу того, что я у него жил  и
он был моим учителем, - даю вам слово, я начинаю презирать самого себя.
     Мартин допил свое вино и уставился в огонь.
     - Я не хочу сказать, что это так и нужно, - продолжал Джон  Уэстлок,  -
потому что во всем этом не было моей вины; я могу понять вас,  например;  вы
прекрасно знаете,  чего  он  стоит,  и  все  же  вынуждены  обстоятельствами
оставаться у него. Я просто говорю вам то,  что  чувствую;  и  даже  теперь,
когда, как вы говорите, все прошло и  я  имею  удовольствие  знать,  что  он
всегда меня ненавидел, и что мы всегда не ладили, и я  всегда  говорил  ему,
что думал, - даже теперь мне жаль, что  я  не  поддался  искушению,  которое
часто испытывал еще мальчишкой: убежать от него и махнуть за границу.
     -  Почему  же  за  границу?  -  спросил  Мартин,  обращая   взгляд   на
говорившего.
     - В поисках средств к жизни, - отвечал Джон Уэстлок, пожав  плечами,  -
которых я не мог добыть  на  родине.  В  этом  была  бы  хоть  смелость.  Но
довольно! Налейте себе вина, и забудем о Пекснифе.
     - Чем скорей, тем лучше, если вам угодно, - сказал  Мартин.  -  О  себе
самом и моих отношениях с ним я могу только повторить то, что  уже  говорил.
До сих пор я у него делал что хотел и дальше буду держаться так же, и даже в
большей мере; потому что (сказать вам по правде) он, видимо, надеется, что я
буду за него работать, и вряд ли захочет со мной расстаться. Я так и  думал,
когда решил к нему ехать. За ваше здоровье!
     - Благодарю вас, - ответил молодой Уэстлок. - И за ваше! Дай бог, чтобы
новый ученик пришелся вам по душе!
     - Какой новый ученик?
     - Счастливый юноша, родившийся под  благоприятной  звездой,  -  смеясь,
отвечал Джон, - чьим родителям или опекунам суждено пойматься на объявление.
Как, вы не знали, что он опять напечатал объявление?
     - Нет.
     - Да, да, еще бы! Я  прочел  его  вот  только  что,  перед  обедом,  во
вчерашней газете. Я знаю, что это  его  объявление,  потому  что  достаточно
знаком с его стилем. Тсс! Вот и Пинч. Странно, не правда ли, что чем  больше
он предан Пекснифу (а преданность его просто не знает  границ),  тем  больше
для нас причин любить Тома. Однако тише, иначе мы испортим ему настроение.
     При этих словах вошел Том, сияя улыбкой, и снова уселся в  свой  теплый
уголок, потирая руки скорее от удовольствия, чем от холода (он очень  быстро
бежал), и радуясь, как умел  радоваться  только  Том  Пинч.  Никакое  другое
сравнение не изобразит состояния его души.
     - Так вот, - сказал он, после того как долго и с  удовольствием  глядел
на своего друга, - наконец-то вы стали настоящим джентльменом, Джон. Ну  да,
разумеется.
     - Стараюсь, Том,  стараюсь!  -  отвечал  тот  добродушно.  -  Хотя  еще
неизвестно, что из меня получится со временем.
     - Думаю, что теперь вы не  понесете  сами  чемодан  к  остановке,  -  с
улыбкой сказал Том Пинч, - пускай лучше он у вас совсем пропадет!
     - Не понесу? - возразил Джон. - Много  же  вы  обо  мне  знаете,  Пинч.
Чемодан должен быть непомерной тяжести, чтобы я не ушел с ним  от