их  на
прилавок.
     - Клянусь душой и жизнью, - говорил  закладчику  в  соседнем  отделении
чей-то негромкий голос, -  вам  следовало  бы  дать  больше,  хоть  немножко
больше! Право, следовало бы! Не мешало бы  скинуть  хоть  четверть  унции  с
вашего фунта мяса, мой любезный Шейлок *, пускай уж будет два шиллинга шесть
пенсов.
     Мартин невольно отступил назад, сразу узнав этот голос.
     - Вы все шутите, - вполне деловым тоном  сказал  приемщик;  он  свернул
заклад (очень похожий на рубашку) и теперь чинил гусиное перо на прилавке.
     - Мне не, до шуток, пока я сюда хожу, - сказал мистер  Тигг.  -  Ха-ха!
Недурно сказано! Пусть будет два шиллинга шесть пенсов, дорогой друг, только
для этого случая. Полкроны - дивная монета. Два шиллинга шесть! Идет за  два
шиллинга шесть! В последний раз - за два шиллинга шесть пенсов!
     - Последний раз будет, когда совсем износится, - отвечал приемщик. -  И
так она вся пожелтела на службе.
     - Ее хозяин пожелтел на службе, если вы это имели в виду, мой  друг,  -
сказал мистер Тигг, - на службе неблагодарной  родине.  Так  вы  дадите  два
шиллинга шесть?
     - Дам, как всегда давал, - возразил приемщик, - два шиллинга.  Фамилия,
полагаю, все та же?
     - Все та же, - сказал мистер Тигг, - моя претензия на титул  пэра  пока
еще не утверждена палатой лордов.
     - Адрес прежний?
     - Ничего подобного, - сказал мистер Тигг. -  Я  перенес  мою  городскую
резиденцию из номера тридцать восьмого, Мэйфер, в номер тысяча пятьсот сорок
второй, Парк-лейи *.
     - Ну, знаете ли, этого я записывать не стану,  -  усмехнувшись,  сказал
закладчик.
     - Можете записать все, что вам угодно,  мой  друг,  -  произнес  мистер
Тигг. - Факт остается фактом. Помещение  для  второго  дворецкого  и  пятого
лакея оказалось до неприличия мизерным и непрезентабельным, и я был вынужден
из уважения к их чувствам, которые делают им большую честь,  снять  на  семь
лет, на четырнадцать лет или на двадцать один год, с  возобновлением  аренды
по желанию съемщика, элегантный особняк со всеми  удобствами,  номер  тысяча
пятьсот сорок два, Парк-лейн. Давайте два шиллинга шесть пенсов и  приходите
ко мне в гости.
     Приемщика так развеселила эта юмористическая выходка, что мистер Тигг и
сам не мог удержаться от  выражения  некоторого  торжества.  Оно  проявилось
отчасти в желании посмотреть, как отнесся к его шутке посетитель в  соседнем
отделении, для чего он заглянул за перегородку и при  свете  газового  рожка
сразу узнал Мартина.
     - Помереть мне, - сказал мистер Тигг, вытягивая шею так далеко, что его
голова очутилась в клетке Мартина, - если это не самая удивительная  встреча
во всей древней  и  новой  истории!  Как  вы  поживаете?  Какие  новости  из
сельскохозяйственных округов? Как  поживают  наши  друзья  Пекснифы?  Ха-ха!
Дэвид, немедленно окажите особенное внимание этому  джентльмену,  как  моему
другу, прошу вас!
     - Вот, пожалуйста, дайте мне за эти часы как  можно  больше,  -  сказал
Мартин, подавая часы приемщику. - Мне очень нужны деньги.
     - Ему очень нужны деньги! - весьма сочувственно воскликнул мистер Тигг.
- Дэвид, будьте добры сделать все, что только  возможно,  для  моего  друга,
которому крайне нужны деньги. Отнеситесь к моему другу так же,  как  ко  мне
самому. Золотые охотничьи часы, Дэвид, отличной работы, двойная крышка,  ход
на четырех камнях, с  регулятором,  горизонтальный  завод,  с  гарантией  за
верность - могу поручиться собственной честью, так как  пристально  наблюдал
их в течение многих лет при самых неблагоприятных обстоятельствах, - тут  он
подмигнул  Мартину,  давая  ему  понять,  что  эта  рекомендация  окажет  на
закладчика большое влияние. - Так что же вы скажете моему другу,  Дэвид?  Уж
постарайтесь оправдать рекомендацию старого клиента, Дэвид!
     - Могу ссудить вам под них три фунта, если хотите, -  сказал  закладчик
Мартину доверительным тоном. - Часы очень старомодные. Больше никак нельзя.
     - И то  еще  очень  щедро,  -  воскликнул  мистер  Тигг.  -  Два  фунта
двенадцать шиллингов шесть пенсов за часы, а семь шиллингов шесть  пенсов  -
из личного уважения ко мне. Я доволен, - может  быть,  это  слабость,  но  я
доволен. Трех фунтов достаточно. Мы берем их. Фамилия моего друга -  Смайви,
Петух Смайви; Холборн *, номер двадцать шесть с половиной, Б, квартирант.  -
Тут он опять подмигнул Мартину, сообщая ему таким образом, что все церемонии
и формальности, предписанные законом, исчерпаны, и  теперь  остается  только
получить деньги.
     В сущности, так оно и оказалось, ибо Мартин, у которого не  было  иного
выхода, как только взять то,  что  ему  предлагали,  изъявил  свое  согласие
кивком головы и скоро вышел из лавки с деньгами в кармане. В дверях  к  нему
присоединился мистер Тигг и, взяв его под руку, проследовал вместе с ним  на
улицу, горячо поздравляя его с успешным исходом операции.
     - О моем участии в ней, - сказал мистер Тигг, - не стоит и говорить. Не
благодарите меня, я этого не выношу.
     - У меня такого намерения и не было, уверяю  вас,  -  возразил  Мартин,
высвобождая свою руку и останавливаясь.
     - Чрезвычайно вам обязан, - сказал мистер Тигг. - Благодарю вас.
     - Вот что, сэр, - заметил Мартин, кусая губы, - Лондон большой город, и
нам нетрудно будет разойтись в разные стороны. Если вы мне покажете, в какую
сторону идете, я пойду в другую.
     Мистер Тигг хотел что-то сказать, но Мартин прервал его:
     - После того что вы сейчас видели, едва ли нужно говорить  вам,  что  у
меня нет ничего для вашего друга, мистера Слайма.  И  также  нет  надобности
объяснять вам, что ваше общество для меня нежелательно.
     - Постойте! - воскликнул  мистер  Тигг,  простирая  руку.  -  Погодите!
Существует  весьма  замечательная,   прозорливая,   убеленная   сединами   и
патриархальная пословица, которая гласит, что человек  обязан  прежде  всего
быть справедливым, а потом уже великодушным. Будьте справедливы, великодушие
вы можете проявить потом. Не смешивайте меня с  этим  Слаймом.  Не  считайте
этого Слайма моим другом, ибо ничего подобного нет.  Я  был  вынужден,  сэр,
расстаться с личностью, которую вы именуете Слаймом.  Я  ничего  не  знаю  о
личности, которую вы именуете Слаймом.  Я,  сэр,  -  произнес  мистер  Тигг,
ударяя себя в грудь, - я премированный  тюльпан,  сэр,  и  совершенно  иначе
взращен и воспитан, чем этот капустный кочан Слайм, сэр.
     - Мне очень мало дела до того, - холодно сказал Мартин, - решили ли  вы
бродяжничать в одиночку, за свой страх, или все  еще  побираетесь  от  имени
мистера Слайма. Я не желаю  поддерживать  с  вами  никаких  отношений.  Черт
возьми, любезный, пойдете вы, наконец, в ту или другую сторону? - воскликнул
Мартин; несмотря на всю свою досаду, он едва, удерживался от  улыбки,  глядя
на мистера Тигга, который преспокойно приглаживал  волосы,  прислонившись  к
оконному ставню.
     - Позвольте мне напомнить вам,  сэр,  -  произнес  мистер  Тигг,  вдруг
преисполнившись достоинства, - что вы, а не я, - подчеркиваю - вы,  -  свели
нашу сегодняшнюю встречу к холодным и отдаленным деловым  отношениям,  тогда
как я, со своей стороны, был склонен встретиться с вами на дружеской ноге. А
так как это деловые отношения, сэр, позволю себе сказать, что я  надеюсь  на
небольшой подарок (он будет истрачен на дела благотворительности) в качестве
комиссионных с денежной суммы, при получении которой я оказал  вам  скромную
услугу. После того как вы обратились ко мне с  такими  выражениями,  сэр,  -
закончил мистер Тигг, -  прошу  вас  не  оскорблять  меня,  предлагая  более
полукроны.
     Мартин вынул из кармана монету в полкроны и швырнул ее  мистеру  Тиггу.
Мистер Тигг поймал монету на лету, проверил, не фальшивая ли она, подкинул в
воздух, как делают пирожники, и спрятал ее  в  карман.  В  конце  концов  он
слегка приподнял шляпу, держась  по-военному,  и,  постояв  минуту-другую  с
важным видом, словно решая, в  каком  направлении  пойти  и  кого  из  своих
друзей, маркизов и графов, осчастливить визитом, засунул руки  в  карманы  и
развязно повернул за угол,  Мартин  избрал  противоположное  направление;  и
таким образом они расстались, к его великому удовольствию.
     С горьким чувством унижения он снова и снова проклинал свою незадачу  -
надо же было повстречать этого человека  в  лавке  закладчика.  Утешало  его
только добровольное признание мистера Тигга  в  том,  что  он  разошелся  со
Слаймом: таким образом, размышлял Мартин, о его делах  по  крайней  мере  не
будут знать родственники, при одной мысли о такой возможности он мучился  от
стыда  и  оскорбленной  гордости.  Рассуждая  здраво,  было  гораздо  больше
оснований считать всякое заявление мистера Тигга вымыслом,  чем  давать  ему
хотя  бы  малейшую  веру:  однако  оно  казалось  вполне   возможным,   если
припомнить, на чем основывалась  близость  между  этим  джентльменом  и  его
закадычным  другом,   и   предположить,   что   мистер   Тигг   повел   дело
самостоятельно, пользуясь кругом знакомых мистера Слайма; во всяком  случае,
Мартин так надеялся, а это само по себе немало.
     Первым его  делом  было,  обзаведясь  деньгами  на  самое  необходимое,
оставить за собой койку в харчевне, впредь  до  дальнейшего  уведомления,  и
написать Тому Пинчу официальное письмо (зная, что его будет читать  Пексниф)
с просьбой переслать его платье в Лондон с дилижансом и оставить  в  конторе
до востребования. Приняв эти меры,  остальные  три  дня,  пока  не  прислали
сундук, Мартин  наводил  справки  о  пароходах,  отправляющихся  в  Америку,
заходил в конторы судовых агентов в Сити и подолгу простаивал около доков  и
верфей, в смутной  надежде  наняться  на  отплывающий  корабль  клерком  или
судовым кладовщиком - присматривать за чем-нибудь или за кем-нибудь, лишь бы
это помогло ему получить бесплатный билет. Однако вскоре он  обнаружил,  что
наняться на такое место нет возможности, и, опасаясь последствий вынужденной
задержки,   составил   краткое   объявление   и   поместил   его   в   самых
распространенных газетах. Питая смутную надежду получить на свое  объявление
не меньше двадцати или тридцати ответов, Мартин тем временем  сократил  свой
гардероб до самых минимальных  размеров,  какие  допускались  приличиями,  а
остальное снес в разное время к закладчику для превращения в деньги.
     И даже самому Мартину  было  странно,  очень  странно,  как,  быстро  и
незаметно шагая со ступени на  ступень,  он  утратил  свою  щепетильность  и
чувство собственного достоинства и стал ходить  к  закладчику,  не  терзаясь
сомнениями, которые всего несколько дней тому  назад  жгли  его  как  огнем.
Когда он шел к закладчику в первый  раз,  ему  всю  дорогу  казалось,  будто
каждый встречный подозревает, куда он идет; а на обратном пути -  будто  вся
толпа,  валившая  ему  навстречу,  знает,   где   он   побывал.   А   теперь
проницательность прохожих нимало его не беспокоила. В начале своих  скитаний
по унылым улицам он старался подражать твердому шагу  человека,  у  которого
есть какая-то цель, но вскоре усвоил себе небрежную и  развинченную  походку
вялой  праздности,   научился   стоять   на   углу,   покусывая   соломинку,
прохаживаться по одному и тому же месту и с печальным равнодушием глядеть  в
окна одних и тех же лавок по пятьдесят раз на дню.  Сначала  он  выходил  из
своего жилища с неприятным чувством, что за ним наблюдают, хотя бы это  были
случайные прохожие, выходящие поутру из пивной, которых он никогда раньше не
видал и, по всей вероятности, никогда больше не увидит; теперь же, уходя или
приходя, он не стеснялся постоять в дверях трактира или погреться на солнце,
ни о чем не думая, прислонясь к деревянному столбу, усаженному сверху донизу
колышками, на которых, словно на ветвях  дерева,  висели  пивные  кружки,  И
всего только за пять недель  он  спустился  на  самую  нижнюю  ступень  этой
высокой лестницы!
     О моралисты, толкующие о счастье и  чувстве  собственного  достоинства,
якобы доступных человеку  на  любой  ступени  общества  и  озаряющих  каждую
песчинку на уготованной для нас господом богом торной  дороге,  которая  так
гладка для колес вашей кареты и так неровна  для  босых  ног,  -  подумайте,
глядя на быстрое падение  людей,  когда-то  уважавших  себя,  что  на  свете
прозябают десятки тысяч неутомимых тружеников, которые в этом смысле никогда
не жили и  не  имели  возможности  жить!  Идите,  о  вы,  что  так  спокойно
полагаетесь на слова псалмопевца,  который  когда-то  был  молод  и  лишь  в
старости настроил свою арфу, который не видел праведников покинутыми и своих
потомков просящими хлеба; идите,  о  вы,  учащие  довольствоваться  малым  и
гордиться честностью, в шахты, на  фабрики,  на  заводы,  в  кишащие  всякой
скверной бездны невежества, в глубочайшие бездны  человеческого  унижения  и
скажите: может ли чье-либо здоровье процвести в воздухе  настолько  затхлом,
что он  гасит  яркое  пламя  души,  едва  оно  возгорится?!  О  вы,  фарисеи
христианской  науки  девятнадцатого   столетия,   вы   громко   взываете   к
человеческой  природе,  -  позаботьтесь  же   сначала,   чтобы   она   стала
человеческой! Берегитесь, как бы она не  превратилась  в  звериную  природу,
пока вы дремали и целые поколения были погружены в непробудный сон!
     Пять недель! Из двадцати или тридцати  ответов,  которых  он  ждал,  не
пришел ни один. Его деньги -  даже  добавочная  сумма,  которую  он  собрал,
продав лишнее платье (очень  небольшая,  ибо  платье  покупают  задорого,  а
продают задешево), - быстро таяли. Но что же он мог сделать? По временам это
его так мучило, что он выбегал из дома, даже если только что вернулся  туда,
и снова шел в какое-нибудь место, где уже побывал двадцать раз  без  успеха.
По годам он давно уже не годился в юнги, по  совершенному  отсутствию  опыта
его нельзя было принять в простые матросы. Кроме того, его платье и  манеры,
к несчастью, не позволяли предложить  ему  такую  должность;  и  все  же  он
домогался ее, ибо  если  в  его  расчеты  и  входило  высадиться  в  Америке
совершенно без денег, то у него теперь не хватило бы даже  на  проезд  и  на
самое скудное питание в пути.
     И за все это время - такова уж человеческая натура  -  он  ни  разу  не
усомнился и, напротив, вполне был уверен, что  совершит  великие  подвиги  в
Новом Свете, стоит только ему туда попасть. Чем более плачевными становились
его обстоятельства и чем дальше ускользала возможность уехать в Америку, тем
больше он убеждал себя, что это единственное место, где он может  достигнуть
любой высокой цели, и тем больше его терзала мысль, что другие его  опередят
и осуществят его заветные помыслы. Он  часто  думал  о  Джоне  Уэстлоке,  и,
помимо того, что везде и всегда его искал, он даже ходил три дня по Лондону,
только для того чтобы встретить Джона. Однако, хотя ему  это  не  удалось  и
хотя он не посовестился бы занять у Джона денег и верил, что тот не  отказал
бы ему, он никак не мог заставить себя написать Пинчу и спросить, где  живет
его друг. Ибо, хотя, как мы видели, Мартин и любил  Тома  по-своему,  он  не
допускал и мысли, что может принять от Тома (которого считал неизмеримо ниже
себя) какую-либо помощь на пути  к  успеху;  его  гордость  так  возмущалась
подобным предположением, что даже и теперь останавливала его.
     Тем не менее его гордость сдалась бы, и  несомненно  сдалась  бы  очень
скоро, если бы не одно очень странное и неожиданное происшествие.
     Пять недель подходили уже к концу, и положение  Мартина  было  поистине
отчаянное, как вдруг однажды вечером, когда он только что вернулся к себе на
квартиру и зажигал свечу от газового рожка в буфете,  перед  тем  как  уныло
подняться к себе в комнату, хозяин окликнул  его  по  имени.  Мартин  немало
удивился, так как не сообщал никому своего имени, а,  наоборот,  старательно
скрывал  его;  и  он  настолько  явно  показал  свое  волнение,  что  хозяин
успокоительно заметил, что это "всего-навсего письмо".
     - Письмо! - воскликнул Мартин.
     - Для мистера Мартина Чезлвита,  -  сказал  хозяин,  читая  надпись  на
конверте, который  держал  в  руке.  -  Отправлено  в  полдень.  С  главного
почтамта. Оплачено.
     Мартин взял  письмо,  поблагодарил  и  поднялся  наверх.  Оно  было  не
запечатано, а плотно заклеено, и почерк  был  ему  совершенно  незнаком.  Он
вскрыл письмо и нашел внутри, без приложения какой бы то  ни  было  записки,
фамилии или адреса, кредитный билет Английского банка в двадцать фунтов.
     Сказать, что он совершенно остолбенел от изумления и  радости,  что  он
долго переводил взгляд с билета на конверт и обратно, что он тут же бросился
вниз проверять, не фальшивый ли билет,  а  потом  поспешно  поднялся  наверх
удостовериться в пятидесятый раз, не проглядел ли он какой-нибудь надписи на
конверте, что он совсем запутался и сбился, строя  всякие  предположения,  и
ничего не мог  понять,  кроме  того,  что  деньги  налицо  и  он  неожиданно
разбогател, - значило бы только  перегружать  наше  повествование  излишними
подробностями. На первый раз дело кончилось тем,  что  он  решил  угоститься
хорошим, хотя и скромным, обедом у  себя  в  комнате  и,  приказав  затопить
камин, немедленно отправился за покупками.
     Он купил вареной говядины, ветчины, масла, французскую булку и вернулся
домой, порядком нагрузив карманы.  Не  совсем  приятно  было  найти  комнату
полной дыма, что объяснялось двумя  причинами:  во-первых,  тем,  что  труба
оказалась неисправна и дымила, а во-вторых,  тем,  что,  растапливая  камин,
забыли вынуть один-два мешка и еще кое-какую ветошь, которой затыкали  трубу
от дождя. Впрочем, это упущение  уже  исправили,  окно  подняли  и  подперли
связкой щепок, и, если не считать того, что от дыма щипало глаза и першило в
горле, в комнате стало совсем хорошо.
     Даже если бы беспорядка было еще больше, Мартин  не  стал  бы  к  этому
придираться, особенно после того как на  стол  поставили  сверкающую  кружку
портера и служанка ушла, получив  от  Мартина  строжайший  наказ  немедленно
принести стакан горячего грога, как только он позвонит.  Вареное  мясо  было
завернуто в афишу, и Мартин  расстелил  этот  документ  вместо  скатерти  на
круглом столике, печатной стороной вниз, и разложил на нем закуски. В  ногах
кровати, которая стояла близко к  огню,  он  устроил  буфет  и,  покончив  с
приготовлениями, втиснул старое  кресло  в  самый  теплый  уголок  и  уселся
закусывать.
     Он уже начал есть с большим аппетитом, в то же время оглядывая  комнату
с торжествующим чувством человека, который завтра покинет ее навсегда, когда
его внимание привлекли осторожные шаги на лестнице, а потом и стук в  дверь,
очень тихий сам по себе, однако сообщивший связке  щепок  такое  сотрясение,
что она мгновенно вылетела из окна и упала на улицу.
     "Должно быть, опять с углем", - решил Мартин и сказал:
     - Войдите!
     - Не примите за дерзость, сэр, хотя с виду  оно  и  похоже,  -  ответил
мужской голос. - Ваш слуга, сэр. Надеюсь, что вы в добром здоровье, сэр?
     Мартин в недоумении смотрел на лицо человека, который  кланялся  ему  с
порога; он прекрасно помнил черты и выражение, но совершенно забыл, кому они
принадлежат.
     - Тэпли, сэр, - сказал его гость. - Тот  самый,  что  раньше  служил  в
"Драконе", а потом ушел искать чего-нибудь повеселей, сэр.
     - Ну конечно! - воскликнул Мартин. - Как же вы сюда попали?
     - Прямо по коридору, сэр, а потом вверх по лестнице, - сказал Марк.
     - Я хочу сказать, как вы меня разыскали? - спросил Мартин.
     - Очень просто, сэр, - сказал Марк, - раза два я встречал вас на улице,
если не ошибаюсь, а сейчас  я  глядел  в  окно  колбасной  лавки,  вместе  с
голодным  трубочистом,  как  будто  нарочно  созданным   для   того,   чтобы
развеселить человека, сэр, - а вы покупаете вот это.