ликнула
миссис Льюпин, - я вам все сберегу.
     - Благодарю, - Сказал Том. - Это на вас похоже. Прощайте же. Прощайте!
     Вокруг крыльца толпились люди, молодые и старые, и одни из них  плакали
вместе с миссис Льюпин, другие старались держаться бодро,  как  Том,  третьи
вслух восхищались мистером Пекснифом, человеком,  которому,  можно  сказать,
ничего не стоило построить церковь: посмотрит на лист  бумаги  -  и  готово;
четвертые колебались между этим восхищением и  сочувствием  к  Тому.  Мистер
Пексниф появился на крыльце в одно время со своим бывшим  учеником  и,  пока
Том разговаривал с миссис  Льюпин,  простер  руку  вперед,  как  бы  говоря:
"Ступайте прочь!" Когда Том сошел с  крыльца  и  завернул  за  угол,  мистер
Пексниф покачал головой, закрыл глаза и, глубоко вздохнув, захлопнул  дверь.
После чего самые стойкие из приверженцев Тома стали говорить, что он, должно
быть, сделал что-то из ряда вон выходящее, иначе такой человек,  как  мистер
Пексниф, держался бы по-другому. Будь это простая ссора (замечали  они),  он
бы сказал хоть что-нибудь; а раз он ничего не говорит,  значит  мистер  Пинч
нанес ему ужасный удар.
     Том уже не мог слышать их здравых  суждений  и  шагал  вперед  со  всем
возможным усердием, пока не  завидел  шлагбаума,  откуда  семейство  сторожа
приветствовало его криками "мистер Пинч!" в то морозное утро, когда он  ехал
встречать молодого Мартина. Он прошел через всю деревню, и этот шлагбаум был
последним испытанием;  но  когда  малолетние  сборщики  дорожной  пошлины  с
воплями выскочили ему навстречу, он чуть было не бросился  бежать,  чуть  не
кинулся опрометью в сторону от дороги.
     - Ах, боже ты мой, мистер Пинч! Ах, как же это, сударь!  -  воскликнула
жена сторожа. - Как же это вы в такое время идете в ту  сторону,  да  еще  с
чемоданом?
     - Я иду в Солсбери, - сказал Том.
     - Да как же это, господи, а где же бричка? - воскликнула жена  сторожа,
глядя на дорогу, словно думала, что Том мог вывалиться из экипажа, сам  того
не заметив.
     - Брички нет, - сказал Том. - Я... - ему нельзя было не  ответить;  она
поймала бы его на втором вопросе, если бы он избежал первого. -  Я  ушел  от
мистера Пекснифа.
     Сторож, человек угрюмый, всегда сидевший со своей трубкой в виндзорском
кресле *, поставленном между двумя окошками, глядевшими на  дорогу  в  обоих
направлениях, так что при виде подъезжающих к деревне он мог радоваться, что
ему предстоит получить сбор, а при виде отъезжающих  -  поздравлять  себя  с
тем, что сбор уже получен, - сторож в одно мгновение выбежал из сторожки.
     - Ушли от мистера Пекснифа? - воскликнул он.
     - Да, - сказал Том, - ушел от него.
     Сторож поглядел на жену, не зная, спросить ли, что она об этом  думает,
или отослать ее к детям. От изумления он сделался еще мрачней и прогнал ее в
сторожку, наперед пробрав хорошенько.
     - Вы ушли от мистера Пекснифа! - воскликнул сторож, складывая  руки  на
груди и расставляя ноги. - Я думал, он скорее с головой своей расстанется.
     - Да, - сказал Том, - я тоже так думал еще вчера. Всего хорошего!
     Если бы в эту самую минуту не гнали мимо большого гурта  волов,  сторож
отправился бы прямо в деревню узнать, что случилось. Так  как  дело  приняло
иной оборот, он выкурил еще одну трубочку и доверил свои  соображения  жене.
Но и соединенными силами они никак не  могли  в  этом  разобраться  и  легли
спать, образно выражаясь, в потемках. И несколько  раз  в  эту  ночь,  когда
проезжала мимо подвода или другой экипаж и возчик спрашивал у сторожа:  "Что
новенького?" - тот, сначала разглядев собеседника при  свете  фонаря,  чтобы
удостовериться, есть ли у него интерес к такому предмету разговора, говорил,
запахивая вокруг ног полы своей теплой шинели:
     - Вы знаете мистера Пекснифа, что живет вон там?
     - Ну, еще бы!
     - А может, знаете и его помощника, мистера Пинча?
     - Ну?
     - Так они разошлись.
     Каждый раз после такого сообщения он опять нырял в сторожку и больше не
показывался, а его собеседник ехал дальше в величайшем изумлении.
     Но это было уже много времени спустя,  после  того  как  Том  улегся  в
постель, а пока что Том направлялся в Солсбери, стремясь  попасть  туда  как
можно скорее. Сначала  вечер  был  прекрасный,  но  к  заходу  солнца  стало
пасмурно, набежали тучи, и скоро полил сильный дождь. Целых десять миль  Том
прошагал, вымокши до нитки, пока, наконец, не показались огоньки и он  вошел
в долгожданные пределы города.
     Он отправился в  гостиницу,  где  когда-то  ждал  Мартина,  и,  коротко
ответив на расспросы о мистере Пекснифе, велел приготовить  постель.  Он  не
захотел ни чая, ни ужина и вообще не хотел ни пить, ни есть  и  сидел  перед
пустым столом в обшей зале, пока ему стелили постель, перебирая в  уме  все,
что произошло за этот богатый событиями день, и раздумывая, как ему  быть  и
что  делать  дальше.  Он  почувствовал  большое  облегчение,  когда   пришла
горничная сказать, что постель готова.
     Это была низенькая кровать с четырьмя колонками по углам, с углублением
посредине вроде корыта, и вся комната была заставлена ненужными столиками  и
рассохшимися  комодами,  полными  сырого   белья.   Живописное   изображение
необыкновенно жирного быка над камином и портрет бывшего  хозяина  гостиницы
над кроватью (он мог быть родным братом  быку,  так  велико  было  сходство)
пристально глядели друг на друга. Множество странных запахов  в  комнате  до
некоторой степени заглушало преобладающий аромат затхлой лаванды, а окно  не
открывали так давно, что оно, в силу установившегося с давних времен обычая,
совсем не открывалось.
     Все это были  пустяки  сами  по  себе,  но  они  усиливали  впечатление
непривычности места и не позволяли  Тому  забыться.  Пексниф  исчез  с  лица
земли, его никогда не существовало, и самое большее, на что Том был способен
без него, - это прочесть молитву. После молитвы ему стало легче, он заснул и
видел во сне того, кого никогда не существовало.

ГЛАВА   XXXII

     трактует опять о пансионе  миссис  Тоджерс  и  еще  об  одном  засохшем
цветке, кроме тех, что были на крыше

     Ранним утром на следующий день, после того как мисс Пексниф  простилась
с обителью своей юности и колыбелью своего детства, она, благополучно прибыв
на  остановку  дилижансов  в  Лондоне,  была  встречена  миссис  Тоджерс   и
препровождена ею  в  мирное  жилище  под  сенью  Монумента.  Миссис  Тоджерс
выглядела немного  утомленной  заботами  о  подливке  и  другими  хлопотами,
связанными с  ее  заведением,  однако  проявила  обычную  теплоту  чувств  и
солидность манер.
     - А как, милая моя мисс Пексниф, - спросила она,  -  как  поживает  ваш
чудный папа?
     Мисс Пексниф сообщила ей (по секрету), что  он  подумывает  обзавестись
чудной мамой, и повторила с негодованием, что она не слепая и вовсе не  дура
и этого терпеть не намерена.
     Миссис Тоджерс была поражена этим сообщением, более  чем  кто-либо  мог
ожидать. Она вконец разогорчилась. Она сказала, что от мужчины правды не жди
и что чем горячее они выражают свои чувства, тем, вообще говоря, оказываются
лживее и вероломнее. Она предвидела с изумительной ясностью, что  избранница
мистера Пекснифа окажется дрянной и низкой интриганкой, и, получив от Чарити
полное подтверждение этих слов, объявила со слезами  на  глазах,  что  любит
мисс Пексниф, как сестру, и болеет за ее обиды, как за свои собственные.
     - Вашу родную сестрицу я видела всего один раз после ее  замужества,  -
сказала миссис Тоджерс, - и  тогда  мне  показалось,  что  она  очень  плохо
выглядит. Дорогая моя мисс Пексниф, я всегда думала,  что  это  вы  за  него
выйдете.
     - О боже мой, нет! - воскликнула Черри, мотнув головой. - О нет, миссис
Тоджерс! Благодарю вас. Нет! Ни за какие блага, что бы он там ни обещал.
     - Пожалуй, вы правы, - сказала миссис Тоджерс со вздохом. - Я этого все
время боялась. Но мы-то сколько натерпелись из-за этого  брака  вот  тут,  у
меня в доме, дорогая моя мисс Пексниф, никто этому даже не поверит.
     - Боже мой, миссис Тоджерс!
     - Ужас, ужас! - повторила миссис  Тоджерс  весьма  выразительно.  -  Вы
помните младшего из джентльменов, дорогая моя?
     - Конечно, помню, - сказала Черри.
     - Вы, может быть, заметили, - сказала миссис Тоджерс, - что он глаз  не
спускал с вашей сестры и что на него словно столбняк находил, когда  за  ней
ухаживали другие?
     - Я никогда ничего подобного не замечала, - сказала Черри, надувшись. -
Какие глупости, миссис Тоджерс!
     - Дорогая моя,  -  возразила  миссис  Тоджерс  трагическим  голосом,  -
сколько раз я видела за обедом, как он  сидит  над  своей  порцией  пудинга,
засунув ложку в рот, и смотрит на вашу сестру. Я видела, как он стоит в углу
гостиной и глаз с нее не сводит, такой одинокий, печальный, вот-вот польются
слезы, прямо артезианский колодец, а не человек.
     - Я никогда этого не видела, - воскликнула Черри, - вот и  все,  что  я
могу сказать!
     - А после свадьбы, - продолжала рассказывать миссис  Тоджерс,  -  когда
объявление было напечатано в газетах и его прочли тут у нас за завтраком,  я
так и думала, что он совсем рехнулся, право. Буйное поведение этого молодого
человека, дорогая моя мисс Пексниф, всякие  страшные  слова,  какие  он  тут
говорил насчет самоубийства, все что он проделывал со  своим  чаем,  как  он
кусал хлеб с маслом, вонзаясь в него зубами, как задирал мистера  Джинкинса,
- все  это  вместе  взятое  составляет  такую  картину,  которой  вовеки  не
забудешь.
     - Жаль, что он не покончил с собой, - заметила мисс Пексниф.
     - Как бы не  так!  -  сказала  миссис  Тоджерс.  -  К  вечеру  это  уже
обернулось по-иному. Он уж на  других  стал  бросаться.  Вечером  наши,  что
называется, балагурили - надеюсь, вы не считаете это слово вульгарным,  мисс
Пексниф, оно у наших джентльменов с языка не сходит, -  балагурили  в  своей
компании, дорогая моя, все это добродушно... как вдруг он вскочил с пеной  у
рта, и если б его не держали втроем, он убил бы мистера Джинкинса  на  месте
сапожной колодкой.
     Лицо мисс Пексниф выражало полное безразличие.
     - Зато  теперь,  -  продолжала  миссис  Тоджерс,  -  теперь  он  совсем
присмирел. Чуть поглядишь на него,  он  уже  готов  удариться  в  слезы.  По
воскресеньям сидит со мной целый день и так жалостно  разговаривает,  что  у
меня потом  едва  хватает  сил  что-нибудь  делать  для  жильцов.  Для  него
единственное утешение - в женском обществе. Он водит меня в театр на дешевые
места, и до того часто, что я боюсь, как бы он не разорился; и во все  время
спектакля я вижу слезы у него на глазах,  особенно  если  играют  что-нибудь
смешное. Что со мной только делалось, - продолжала миссис Тоджерс,  приложив
руку к сердцу, - когда служанка уронила коврик из окна его  комнаты,  вы  не
можете себе представить. Я так и думала, что это он - взял да  и  выбросился
наконец!
     Пренебрежение, с которым мисс Чарити выслушала рассказ о том,  до  чего
дошел младший из джентльменов, мало говорило о ее способности  сочувствовать
этому несчастному. Она отнеслась к нему свысока и продолжала  расспрашивать,
какие перемены произошли в пансионе.
     Мистер Бейли ушел, и его заменила (так преходяще человеческое величие!)
какая-то  старуха,  которую  будто  бы  звали  Темеру  -   вещь   совершенно
невозможная. В самом деле, с течением времени  выяснилось,  что  пансионские
шутники позаимствовали это слово из  какой-то  старинной  баллады,  где  оно
должно было выражать горячий и смелый характер некоего кучера;  а  преемницу
мистера Бейли окрестили этим именем как  раз  потому,  что  в  ней  не  было
решительно ничего  горячего,  если  не  считать  редких  приступов  болезни,
именуемой антоновым огнем. Эта  древность  была  нанята  миссис  Тоджерс  во
исполнение данного ею обета, что ни  один  мальчишка  не  переступит  больше
порога ее заведения, и отличалась она главным образом  отсутствием  здравого
смысла во всех решительно отношениях. Это была сущая могила для всякого рода
мелких поручений и посылок, а когда ее отправляли на почту  с  письмами,  то
нередко ловили на том, что она пытается засунуть письмо в первую  попавшуюся
щель в чужой двери, воображая, будто любое отверстие в  дверях  годится  для
этой цели. Это была  маленькая  старушонка,  постоянно  ходившая  в  плотном
фартуке  с  нагрудником  спереди  и  лямкой  сзади,  с  вечно  перевязанными
запястьями, отчего казалось, будто у нее хроническое растяжение связок.  Она
всегда очень неохотно отпирала входную дверь и ревностно стремилась запереть
ее снова; за столом она прислуживала в капоре.
     Это была единственная крупная перемена, кроме той, которая произошла  с
младшим из джентльменов. Что до него, то он  более  чем  оправдывал  рассказ
миссис Тоджерс, ибо даже ей не удалось  описать  всей  глубины  его  чувств.
Между прочим, он возымел самые устрашающие понятия о человеческой  судьбе  и
много говорил о  том,  что  кому  суждено,  как  видно  черпая  сведения  из
недоступных другим источников;  так,  он,  оказывается,  знал  наперед,  что
бедной Мерри суждено было погубить его на заре жизни. Он стал  неуравновешен
и слезлив, и, будучи уверен,  что  пастуху  предназначено  сзывать  свирелью
стада, боцману - свистать всех наверх, одному - быть музыкантом, а другому -
платить  за  музыку,  он  забрал  себе  в  голову,  что  ему  лично   судьба
предназначила лить слезы. Чем и занимался постоянно.
     Он часто сообщал миссис Тоджерс, что солнце для  него  закатилось,  что
волны поглотили его, что колесница Джагернаута раздавила его,  а  также  что
смертоносное дерево упас отравило  его  своим  тлетворным  дыханием  *.  Его
фамилия была Модль.
     С этим злополучным Модлем мисс  Пексниф  держалась  сначала  холодно  и
высокомерно, не имея склонности выслушивать панихиды в честь своей  замужней
сестры. Это окончательно  доконало  несчастного  молодого  человека,  и  он,
беседуя с миссис Тоджерс, пожаловался ей.
     - Даже она отвернулась от меня, миссис Тоджерс, - плакался Модль.
     - Тогда почему же вы не постараетесь быть немножко повеселей, сударь? -
возразила миссис Тоджерс.
     -  Повеселей,  миссис  Тоджерс,  повеселей,  -  воскликнул  младший  из
джентльменов,  -  но  ведь  она  напоминает  мне   дни,   которые   миновали
безвозвратно, миссис Тоджерс!
     - Если так, вам лучше некоторое время избегать  ее,  -  сказала  миссис
Тоджерс, - а потом снова познакомиться мало-помалу. Вот мой совет.
     - Но я не могу избегать ее, - начал Модль. - У меня недостанет душевных
сил. О миссис Тоджерс, если б вы знали, какое утешение для меня ее нос!
     - Ее нос, сэр?! - воскликнула миссис Тоджерс.
     - Вообще говоря, ее профиль, - объяснил младший из джентльменов, - а  в
частности - ее нос. Он так похож, - тут он дал волю своему горю,  -  он  так
похож на нос той, которая принадлежит другому, миссис Тоджерс!
     Обязательная хозяйка  пансиона  не  замедлила  передать  этот  разговор
Чарити, которая сначала посмеялась, но в тот же вечер выказала мистеру Модлю
гораздо больше внимания и как можно чаще поворачивалась к  нему  в  профиль.
Мистер Модль был настроен не менее сентиментально, чем всегда,  даже,  может
быть, более, однако не сводил с мисс Черри увлажненных глаз и,  по-видимому,
был ей благодарен.
     - Ну, сэр! - сказала на следующий день миссис Тоджерс. - Вчера  вечером
вы держались отлично. По-моему, вы начинаете приходить в себя.
     - Только потому, что она похожа на ту, которая принадлежит  другому,  -
возразил юноша. - Когда она говорит или  улыбается,  мне  кажется,  будто  я
опять вижу ее черты.
     Это тоже было передано Чарити, которая на следующий вечер разговаривала
и улыбалась самым  обольстительным  образом  и,  подшучивая  над  угнетенным
состоянием мистера Модля, пригласила его сыграть партию в криббедж *. Мистер
Модль принял вызов, и они сыграли несколько партий по шесть  пенсов,  причем
выигрывала всегда Чарити.  Отчасти  это  можно  было  приписать  галантности
младшего из джентльменов, но, конечно, объяснялось также  и  состоянием  его
чувств, - - ибо глаза его то  и  дело  затуманивались  слезами,  и  тузы  он
принимал за десятки, а валетов за дам, отчего временами несколько путался  в
игре.
     На седьмой вечер игры в криббедж, когда миссис Тоджерс, сидевшая рядом,
предложила им, вместо того чтобы играть на деньги, сыграть  просто  так,  из
любви к искусству, замечено было,  что  мистер  Моддь  переменился  в  лице,
услышав слово "любовь". На  четырнадцатый  вечер  он  поцеловал  в  коридоре
подсвечник  мисс  Пексниф,  которая  шла  наверх,  собираясь  ко   сну:   он
намеревался поцеловать ей руку, но промахнулся.
     Словом, мистер Модль начал  осваиваться  с  мыслью,  что  мисс  Пексниф
предназначено судьбой утешать  его,  а  мисс  Пексниф  начала  размышлять  о
возможности сделаться в конце концов миссис Модль. Он  был  молодой  человек
(мисс Пексниф была уже не очень  молодая  девица)  с  видами  на  будущее  и
средствами, которых почти хватало на жизнь. Ну что ж, это  было  бы  не  так
плохо.
     Кроме того - кроме того, мистер Модль считался поклонником Мерри. Мерри
потешалась над ним, а один раз, говоря с сестрой, отозвалась  о  нем  как  о
своей победе. По наружности, по характеру, по манерам - во  всех  отношениях
он был гораздо лучше Джонаса. С ним легко будет  поладить,  легко  заставить
считаться с капризами своей нареченной, его можно будет  водить  везде,  как
ягненка, тогда как Джонас был медведь. Вот в чем суть!
     Тем временем игра  в  криббедж  продолжалась,  а  миссис  Тоджерс  была
заброшена, ибо младший из джентльменов  стал  пренебрегать  ее  обществом  и
водить в театр мисс Пексниф. Он  начал  также,  по  словам  миссис  Тоджерс,
забегать домой в обеденный перерыв  и  уходить  из  конторы  в  непоказанное
время; и дважды, как он сам сообщил миссис Тоджерс,  на  его  имя  приходили
анонимные письма со вложением карточек от поставщиков мебели -  явное  дело,
выходка этого невоспитанного грубияна Джинкинса; только у Модля не  довольно
было улик, чтобы вызвать его на дуэль. Все это вместе взятое,  как  говорила
миссис Тоджерс душеньке мисс Пексниф, было яснее ясного.
     - Дорогая моя мисс  Пексниф,  можете  быть  уверены,  он  просто  горит
желанием сделать предложение.
     - Боже мой, так почему же он его не делает! - воскликнула Черри.
     - Мужчины гораздо застенчивее,  чем  мы  их  считаем,  дорогая  моя,  -
возразила миссис Тоджерс. - Они  всегда  упираются.  Я  видела,  что  мистер
Тоджерс собирается сделать мне предложение за много, много месяцев до  того,
как он заговорил.
     Мисс Пексниф высказала мнение, что  мистер  Тоджерс  не  может  служить
образцом для всех.
     - Ну, что вы! Господь с вами, дорогая моя! Я  в  то  время  была  очень
разборчива, уверяю вас, - сказала миссис Тоджерс, приосанившись. - Нет, нет!
Вы должны выказать мистеру Модлю поощрение, мисс Пексниф, если хотите, чтобы
он заговорил; а тогда его и не остановишь, будьте уверены.
     - Право, не знаю, какого еще поощрения ему нужно, - возразила Чарити. -
Он гуляет со мной, мы с ним играем в карты и сидим наедине.
     - Так и нужно, - сказала миссис Тоджерс. - Без  этого  нельзя,  дорогая
моя.
     - Он садится совсем рядом.
     - Тоже правильно, - сказала миссис Тоджерс.
     - И смотрит на меня.
     - Ну еще бы не смотреть! - сказала миссис Тоджерс.
     - И кладет руку на спинку стула, или дивана,  или  там  чего-нибудь  за
моей спиной, знаете ли.
     - Как не знать, - сказала миссис Тоджерс.
     - А потом начинает плакать!
     Миссис Тоджерс согласилась, что он мог бы обойтись и  без  этого  и  уж
конечно мог бы кстати припомнить наказ о неуклонном выполнении долга, данный
лордом Нельсоном перед Трафальгарской битвой *. Все-таки, сказала она, авось
он ещ