мнение, у вас - свое. Не станем об этом  спорить.  Но
вы, любезный друг, проявили слабость: я именно хочу указать вам на  то,  что
вы проявили слабость. Возможно, я желаю воспользоваться этим  незначительным
случаем к своей выгоде (а я именно этого желаю, не стану отрицать),  но  моя
выгода заключается не в том, чтобы расследовать этот случай или обратить его
против вас.
     - Как это обратить против меня? - спросил Джонас, который стоял  в  той
же позе.
     - О, в это мы входить не будем, - сказал Монтегю с улыбкой.
     - То есть превратить меня в нищего? Вы это имели в виду?
     - Нет.
     - Как это нет? - злобно проворчал Джонас. - А то в чем же  ваша  выгода
заключается? Ведь это вы правду сказали.
     - Я, конечно, хотел бы, чтобы вы еще немножко рискнули  вместе  с  нами
(риск тут самый небольшой) и не поднимали бы шума, - сказал  Монтегю.  -  Вы
обещали, и должны исполнить обещанное. Я говорю вам прямо, Чезлвит:  должны.
Рассудите сами. Если вы не сдержите слова, моя тайна теряет всякую цену  для
меня; в таком случае, пускай она становится  общим  достоянием  -  это  даже
лучше, потому что такая огласка сделает мне некоторую честь. Я  хочу,  кроме
того, чтобы в одном случае, о котором я вам уже  говорил,  вы  сыграли  роль
приманки. Я знаю, это вам ничего не стоит. До того  человека  вам  дела  нет
(вам вообще ни до кого дела нет, вы слишком умны, - надеюсь, и я не глупей),
и вы перенесете чужие потери с благочестивой твердостью. Ха-ха-ха! Вы начали
с того, что попробовали улизнуть. Улизнуть вам не удастся, уверяю вас. Это я
вам доказал сегодня. Я, как вы знаете, не слишком щепетилен. Меня нимало  не
трогает, что бы вы там ни сделали,  какую  бы  маленькую  неосторожность  ни
совершили; но я желаю воспользоваться этим, если можно, -  и  такому  умному
человеку, как вы, признаюсь в этом откровенно.  Не  один  я  грешен.  Каждый
пользуется оплошностью своего соседа, и больше других - люди с самой  лучшей
репутацией. К чему же вы мне доставляете  столько  хлопот?  Все  это  должно
кончиться дружеским соглашением или полным разрывом. Иначе и быть не  может.
В первом случае вы пострадаете очень мало. Во втором - ну, вам самому  лучше
знать, что тогда может случиться.
     Джонас отвернулся от окна и подошел совсем близко к мистеру Монтегю. Он
не смотрел ему в лицо - это было не в его привычках,  -  он  только  обратил
глаза в его сторону и, глядя куда-то ему в грудь или в  живот,  заговорил  с
видимым усилием,  медленно  и  раздельно,  как  пьяный,  еще  не  потерявший
сознания.
     - Что толку врать! - сказал он.  -  Я  хотел  уехать  сегодня  утром  и
договориться с вами оттуда.
     - Ну разумеется! Разумеется! - ответил Монтегю. - Ничего не может  быть
естественнее. Я это предвидел и принял свои меры.  Но  я,  кажется,  прервал
вас.
     - За коим  чертом,  -  продолжал  Джонас,  видимо  через  силу,  -  вас
угораздило выбрать такого  посыльного?  Где  вы  его  разыскали,  я  вас  не
спрашиваю, а только он  не  первый  раз  подставляет  мне  ножку.  Если  вам
действительно ни до кого дела нет, как вы только что  говорили,  вам  должно
быть все равно, что станется с этим куцым дворнягой, и вы  предоставите  мне
рассчитаться с ним по-своему.
     Если бы Джонас поднял глаза на своего компаньона, он увидел бы, что тот
явно его не понимает. Но так как он стоял перед Монтегю, избегая глядеть ему
в лицо и прерывая свою речь только для того, чтобы смочить языком пересохшие
губы, то он  этого  не  видел.  Внимательный  наблюдатель  заметил  бы,  что
пристальный и неподвижный взгляд Джонаса тоже говорил о совершившейся в  нем
перемене. Этот взгляд был прикован к одному месту, хотя мысли  его  блуждали
далеко: так фокусник, идущий по канату или  по  проволоке  к  своей  опасной
цели, для сохранения равновесия смотрит на какой-нибудь предмет и не  сводит
с него глаз, чтобы не оступиться.
     Монтегю быстро нашелся: он сказал наобум, что между ним  и  его  другом
нет ни малейшего разногласия по этому вопросу, ни малейшего.
     - Ваше великое открытие, - продолжал Джонас с исступленной усмешкой, от
которой не в силах был удержаться, - может быть,  верно,  а  может  быть,  и
неверно. В чем бы оно ни заключалось - мне думается, что я не хуже других.
     - Нисколько, - сказал Тигг, - нисколько. Мы все  одинаковы,  или  почти
одинаковы.
     - Я хочу знать вот что, - продолжал Джонас, - это открытие  вы  сделали
сами или нет? Вы не удивляйтесь, что я задаю такой вопрос.
     - Да, я сам, - подтвердил Монтегю.
     - Да? - возразил тот резко. - А кому-нибудь еще оно  известно?  Ну  же.
Отвечайте, не мямлите!
     - Нет, - сказал Монтегю без малейшего колебания. - Как вы думаете, чего
бы оно стоило, если бы я не хранил его про себя?
     Тут Джонас в первый раз посмотрел на него. После недолгого молчания  он
протянул руку и засмеялся.
     - Ну что ж, не очень меня донимайте, и я буду ваш. Не знаю, может  этак
я больше выгадаю, чем если бы уехал сегодня утром. Но уж раз я  остался,  то
дело кончено, можете дать присягу!
     Он  говорил  хриплым  голосом  и,  откашлявшись,  прибавил  уже   менее
напряженно:
     - Ехать мне к Пекснифу? Когда? Скажите только!
     - Немедленно! - воскликнул Монтегю.  -  Его  надо  привлечь  как  можно
скорей;
     - Ей-богу, - с диким смехом ответил Джонас,  -  а  ведь  забавно  будет
поймать этого старого лицемера! Я его терпеть не могу.  Может,  мне  поехать
нынче ночью?
     - Да! Вот это похоже на дело! - восторженно отозвался Монтегю. - Теперь
мы понимаем друг друга. Нынче ночью, любезный друг, разумеется.
     - Поедемте вместе, -  предложил  Джонас.  -  Нам  надо  огорошить  его:
приехать в карете, захватить с собою документы,  потому  что  это  продувная
бестия и ловить его надо умеючи, а то он не пойдет на удочку,  я  его  знаю.
Вашу квартиру и ваши обеды я туда повезти не могу - значит, надо  везти  вас
самого. Можете вы ехать нынче ночью?
     Его друг колебался; по-видимому, он не  ждал  этого  предложения  и  не
слишком ему радовался.
     - Мы сговоримся насчет наших планов  по  дороге,  -  сказал  Джонас.  -
Поедем к нему не прямо, а свернем из какого-нибудь другого города, будто  бы
повидаться с ним. Может быть, и не понадобится вас знакомить, но  вы  должны
быть под рукой. Говорю вам, я его знаю.
     - А что, если он меня узнает? - спросил Монтегю, пожав плечами.
     - Он узнает! - воскликнул Джонас.  -  Да  разве  вы  не  рискуете  этим
пятьдесят раз на дню? А разве ваш отец вас узнает? Разве я узнал вас? Что ни
говорите, вы были совсем другой, когда я впервые вас увидел.  Ха-ха-ха!  Как
сейчас вижу дыры и заплаты! Ни парика, ни крашеных бакенов! В те времена  вы
были совсем другого рода фигура, да, да! Вы даже говорили по-другому. С  тех
пор вы так усердно разыгрывали джентльмена, что и сами себе поверили. А если
даже он вас вспомнит, что за беда! Такая перемена доказывает ваш  успех.  Вы
это сами понимаете, иначе не открылись бы мне. Так поедете?
     - Любезный друг, - сказал Монтегю, все еще колеблясь, - я  полагаюсь  и
на вас одного.
     - Полагаетесь! Еще бы, теперь можете полагаться  на  меня  сколько  вам
угодно. Больше я уж никуда не убегу - никуда! - Он замолчал и прибавил более
спокойно: - Но только без вас у меня ничего не выйдет. Поедете?
     - Поеду, - сказал Монтегю, - если вы так думаете. - И они  пожали  друг
другу руки.
     Взбудораженность, охватившая Джонаса при этом разговоре, особенно после
того как он посмотрел в глаза своему почтенному другу, не покидала его ни на
миг.  Совершенно  несвойственная  ему  и  в  обычное  время  совершенно   не
вязавшаяся ни с его нравом, ни с темпераментом и особенно неестественная для
человека в таком положении, она не покидала его ни на миг.  Ее  нельзя  было
приписать действию вина; потому что  он  говорил  вполне  связно.  Она  даже
сделала его нечувствительным к обычному влиянию горячительных  напитков,  и,
хотя в тот  день  он  много  пил,  забыв  умеренность  и  осторожность,  это
нисколько не сказывалось на его настроении, и он  оставался  совершенно  тем
же.
     Решив, после некоторого спора, пуститься в путь ночью, для  того  чтобы
не нарушать течения делового дня, они стали совещаться о том, как  им  лучше
ехать. Так как мистер Монтегю был  того  мнения,  что  надо  взять  четверку
лошадей, на первый перегон во всяком случае, для того чтобы во всех  смыслах
пустить людям пыль в глаза, то к девяти часам была заказана четверка. Джонас
не пошел домой, заметив, что такой спешный отъезд по делам будет  прекрасным
объяснением того, почему ему пришлось так неожиданно вернуться нынче  утром.
Он написал записку насчет чемодана и послал с ней посыльного, который вскоре
вернулся с вещами и запиской от другой его  движимости  -  жены,  выразившей
желание, чтобы ей позволили прийти  повидаться  с  ним  на  минуту.  На  эту
просьбу  он  ответил:  "Пусть  попробует!";  и  поскольку  это  лаконическое
утверждение выражало отрицание, хотя и вопреки всем правилам  грамматики,  -
она не посмела прийти.
     Мистер  Монтегю  был  очень  занят  в  течение  дня,  и  потому  Джонас
осчастливил своим обществом  доктора,  с  которым  завтракал  в  собственном
кабинете этого должностного лица. Встретив мистера  Неджета  в  конторе,  он
подшутил над тем, что этот осторожный джентльмен всегда как будто  старается
избегать его, и осведомился, не боится ли он его.  Мистер  Неджет  уклончиво
ответил, - нет, очевидно это у него такая манера,  потому  что  его  не  раз
обвиняли в том же.
     Мистер Монтегю услышал, или, чтобы выразиться изящнее,  подслушал  этот
разговор. Как только Джонас вышел, он поманил к себе Неджета концом  пера  и
шепнул ему на ухо:
     - Кто передал ему нынче утром письмо?
     - Мой жилец, сэр, - отвечал Неджет, прикрыв рот ладонью.
     - Как же это случилось?
     - Я встретил его на пристани, сэр. Надо же было что-нибудь делать,  раз
вы не приехали, а медлить было  никак  нельзя.  Мне,  к  счастью,  пришло  в
голову, что если я сам его передам, то в дальнейшем буду уже  бесполезен.  Я
бы выдал себя.
     - Мистер Неджет, вы поистине сокровище, -  сказал  Монтегю,  похлопывая
его по спине. - Как зовут вашего жильца?
     - Пинч, сэр. Мистер Томас Пинч.
     Монтегю подумал немного, потом спросил:
     - Из провинции, вы не знаете?
     - Из Вильтшира, сэр, он мне говорил.
     Они расстались, не сказав более  ни  слова.  Видя,  как  мистер  Неджет
кланяется мистеру Монтегю при новой встрече и как Монтегю  отвечает  ему  на
поклон,  всякий  мог  бы  поклясться,  что  эти  люди  никогда  в  жизни  не
разговаривали друг с другом по секрету.
     Тем временем мистер Джонас и доктор весьма удобно  устроились  наверху,
за бутылкой старой мадеры и бутербродами, ибо доктор, приглашенный отобедать
внизу  в  шесть  часов,  предпочел  вместо  завтрака  слегка  закусить.  Это
представлялось целесообразным с двух точек зрения,  пояснил  он:  во-первых,
было само по себе очень  здорово,  а  во-вторых,  прекрасно  подготовляло  к
обеду.
     - А вы обязаны ради всех нас особенно заботиться о  вашем  пищеварении,
мистер  Чезлвит,  дорогой  мой,  -  сказал  доктор,  выпив  стакан  вина   и
причмокивая губами, - поверьте, о нем стоит позаботиться. Оно должно быть  в
прекрасном состоянии, сэр, работать совершенно  как  хронометр,  иначе  ваше
настроение не будет таким превосходным: "Живительные  силы  меня  как  будто
носят по земле, - я радостен и весел целый день" *, - как  говорит  в  пьесе
этот, как его там... Я бы желал, между прочим,  чтобы  эта  пьеса  оказывала
хоть сколько-нибудь справедливости нашей профессии. В ней выведен  аптекарь,
сэр,  а  ведь  это  низкий  сюжет,  сэр,  вульгарный  сюжет,  решительно  не
соответствующий натуре!
     Мистер Джоблинг оправил плоеную  манишку  тонкого  полотна,  как  будто
хотел сказать: "Вот что я называю натурой в медике, сэр!" -  и  поглядел  на
Джонаса, дожидаясь ответа.
     Джонас, не чувствуя склонности поддерживать разговор на эту тему,  взял
ящик с ланцетами, стоявший на столе, и открыл его.
     - А! - сказал доктор, - откидываясь на спинку стула. - Я всегда вынимаю
их из кармана перед едой. Карманы у меня довольно тесны. Ха-ха-ха!
     Джонас взял один из блестящих маленьких  инструментов  и  уставился  на
него таким же острым и холодным взглядом, как и его сверкающее лезвие.
     - Хорошая сталь, доктор, хорошая сталь. А?
     - М-да, - ответил доктор сдержанно и скромно,  как  подобает  законному
владельцу. - Этим можно довольно ловко вскрыть вену, мистер Чезлвит.
     - Он, должно быть, вскрыл много вен в  свое  время?  -  сказал  Джонас,
глядя на ланцет с возрастающим интересом.
     - Немало, уважаемый, немало. Он применялся... можно  сказать,  порядком
применялся на практике, - ответил доктор, покашливая, вероятно  оттого,  что
материя была слишком суха и специальна. - Порядком применялся на практике, -
повторил доктор, поднося к губам второй стакан вина.
     - А можно перерезать человеку горло такой штукой? - спросил Джонас.
     - О, разумеется, разумеется,  если  точно  наметить  место,  -  ответил
доктор. - Все зависит от этого.
     - Там, где  сейчас  ваша  рука,  да?  -  воскликнул  Джонас,  нагибаясь
посмотреть.
     - Да, - сказал доктор, - это яремная вена.
     Джонас, в своем оживлении, неожиданно сделал взмах рукой так близко  от
яремной вены доктора, что тот даже весь побагровел. После чего  Джонас,  все
так же неестественно оживленный, разразился громким, неприятным смехом.
     - Нет, нет, - сказал доктор, качая головой,  -  это  игра  с  огнем;  с
режущими орудиями не шутят! Кстати, мне вспомнился пример  весьма  искусного
применения режущих орудий. Один случай убийства.  Боюсь,  что  это  убийство
совершил человек нашей профессии, такое он проявил искусство.
     - Ну? - сказал Джонас. - Как же это было?
     - Да вот, сэр, - отвечал Джоблинг, - все это можно  рассказать  в  двух
словах. Одного джентльмена нашли утром на какой-то малолюдной улице  лежащим
в дверях - скорее даже не лежащим, а сидящим  на  пороге  и,  следовательно,
подпирающим двери. На его жилете  оказалась  всего  одна-единственная  капля
крови. Он умер и уже остыл, и, по-видимому, был убит, сэр.
     - Всего одна капля крови! - повторил Джонас.
     - Сэр, этого человека, - ответил  доктор,  -  убили  ударом  в  сердце.
Ударом в сердце. И так  искусно,  сэр,  что  смерть  произошла  мгновенно  и
сопровождалась внутренним кровоизлиянием. Предполагают, что  некий  знакомый
ему медик (на которого пало подозрение) вовлек его в разговор  под  каким-то
предлогом, очень возможно, взял его за пуговицу, как это бывает в разговоре,
другой рукой потихоньку исследовал пациента, точно наметил место  и,  совсем
приготовившись, извлек инструмент...
     - И проделал эту штуку, - подсказал Джонас.
     - Совершенно верно, - ответил доктор. - Это была в своем роде операция,
и превосходная! Знакомый медик так и не отыскался, и, как я уже говорил вам,
это дело приписали ему. Он убил или не он, не могу вам сказать. Но так как я
имел честь быть приглашенным на вскрытие вместе с двумя или тремя собратьями
по профессии и присутствовал при  самом  тщательном  исследовании  раны,  то
скажу не колеблясь, что она сделала бы честь любому хирургу; а если это  был
профан, то  ее  надо  считать  или  произведением  высокого  искусства,  или
результатом необычайно счастливого и благоприятного стечения обстоятельств.
     Его слушатель был так заинтересован этим случаем, что доктор  продолжал
объяснять дальше, водя большим и указательным пальцами по своему  жилету,  а
также взял на себя труд отойти в угол комнаты и изобразить сначала  убитого,
потом убийцу, что он и проделал с большим успехом. После  того  как  бутылка
была выпита и история рассказана, Джонас был  все  в  таком  же  приподнятом
настроении и так же непохож на себя, как и тогда, когда  садились  за  стол.
Если, как рассуждал Джоблинг, причиной тому было  хорошее  пищеварение,  он,
должно быть, не уступал в этом отношении страусу.
     Но и за обедом его настроение нисколько не изменилось,  и  после  обеда
также, хотя вино пили в изобилии и ели всякие пряные  кушанья.  И  в  девять
часов вечера оно оставалось совершенно таким же. В карете был зажжен фонарь,
и Джонас, поклявшись, что возьмет с собой карты и бутылку вина,  спрятал  их
под плащом и направился к двери.
     - Прочь с дороги, мальчик с пальчик, ложись спать!
     С этим приветствием он обратился к  мистеру  Бейли,  который,  также  в
сапогах и в плаще, стоял у подножки, чтобы помочь ему сесть в карету.
     - Спать, сэр? Я тоже еду, - сказал Бейли.
     Джонас быстро соскочил на землю* и, схватив мистера Бейли  за  шиворот,
потащил его обратно в прихожую, где Монтегю закуривал сигару.
     - Вы ведь не собираетесь брать с собой эту обезьяну?
     - Собираюсь, - сказал Монтегю.	*  Джонас  встряхнул  мальчика  и  грубо
отшвырнул его в сторону. Это движение больше  напоминало  прежнего  Джонаса,
чем все его поведение сегодня; однако он тут же рассмеялся и, ткнув  доктора
пальцем, в подражание знакомому медику, которого тот изображал, снова  вышел
и сел в карету. Его спутник  немедленно  последовал  за  ним.  Мистер  Бейли
вскарабкался на запятки.
     - Ночь будет бурная! - воскликнул доктор, когда они тронулись с места.

ГЛАВА XLII

     продолжает рассказ о предприятии мистера Джонаcа и его друга

     Предсказание доктора  насчет  погоды  не  замедлило  оправдаться.  Хотя
погода и не была его  пациенткой  и  никакое  третье  лицо  не  просило  его
поставить диагноз, это быстрое подтверждение слов доктора как  нельзя  лучше
свидетельствовало о его профессиональном такте:  если  бы  ночь  не  грозила
бурей так ясно и бесспорно, мистер Джоблинг, дороживший своей репутацией, не
стал бы высказывать никакого мнения по этому  вопросу.  Он  слишком  успешно
применял данное правило в медицине, чтобы  забывать  о  нем  в  обыкновенных
житейских делах.
     Была одна из  тех  тихих,  душных  ночей,  когда  люди  сидят  у  окон,
настороженно прислушиваясь, в ожидании, что вот-вот грянет гром;  когда  они
припоминают страшные рассказы об  ураганах  и  землетрясениях,  об  одиноких
путниках на открытой равнине, об одиноких кораблях  среди  моря,  пораженных
молнией. Уже и сейчас молния вспыхивала и трепетала на черном  горизонте;  и
глухое рокотанье доносилось вместе с  ветром,  словно  он  дул  оттуда,  где
гремел гром, и был насыщен его слабыми отголосками. Но гроза, хотя и  быстро
надвигалась, еще не подошла близко, и разлитая повсюду тишина  казалась  еще
торжественнее от носившегося в  воздухе  тяжкого  предвестия  приближающейся
бури и грома.
     Было очень  темно,  но  громады  туч  в  нахмурившемся  небе  светились
зловещим светом, словно гигантские груды меди, которые накалились в горне, а
теперь остывали. До сих пор они надвигались неуклонно и медленно, но  теперь
казались неподвижными или почти неподвижными. С грохотом огибая  углы  улиц,
карета проезжала мимо людей, выбежавших из дому без шляп  посмотреть  на  ту
сторону неба, откуда надвигалась гроза. Но вот начали падать редкие  крупные
капли дождя, и гром загрохотал в отдалении.
     Джонас сидел в углу кареты с бутылкой на коленях,  так  крепко  стиснув
рукой  ее  горлышко,  словно  хотел  размолоть  его  в   порошок.   Невольно
привлеченный картиной ночи, он отложил колоду карт на подушку;  и,  движимый
тем же невольным побуждением, понятным его  спутнику  и  без  слов,  Монтегю
потушил фонарь. Передние окна кареты были опущены, и оба они  сидели  молча,
глядя на мрачное зрелище перед собой.
     Они были уже за  пределами  Лондона,  насколько  это  можно  сказать  о
путешественниках, едущих по западной дороге и находящихся в  одном  перегоне
от этого огромного города. Время от времени им навстречу попадался  пешеход,
торопив