альной  панели  на  стене  -  грязный,
мятый, небритый, занюханный, затруханный, с серым лицом и прической, как
у медведя на жопе. А костюмец мой роскошный  -  как  муар  -  в  поганых
разводах, полосах и суповых пятнах.
   - Нет, не помчатся ко мне козочки мои вестибюльные,  серны  отельные,
лани мои панельные... - произнес я со смиренной горечью.
   - Что вы сказали? - нырнул ко мне детина.
   - Я не с тобой разговариваю.
   Нет, не постичь тебе, свиноморд долбаный, мудрость, с  которой  мы  -
возвышенные идеалисты - отираемся в этом прекрасном поганище.
   Жизнь - это не то, что с нами  происходит,  а  то,  как  мы  к  этому
относимся.
   Вот так!
   И понеслись мы к небесам в прозрачной капсуле лифта, и пока брели  по
бесконечному гостиничному коридору к номеру люкс,  я  почувствовал,  как
сильно я устал за долгий день. Охранник костяшками  пальцев  постучал  в
дверь условным стуком.  Точка-тире-тире-тире-точка.  Этот  козел  стучал
деликатно, он заранее извинялся.
   - Можно, - послышалось из-за двери.
   Сторожевой мерин  собственным  ключом  отпер  замок,  пропустил  меня
вперед.
   Вот он, наш хозяин - воздымающаяся  из  кресла  сорокалетняя  толстая
гиря с мордой, проштампованной несмываемой печатью сексотства.  Радушный
веселый злодей и опасный жизнелюб в легкомысленной рубахе-апаш.
   - Добро пожаловать домой! Страна приветствует своих героев! - У  него
был непропорционально большой подбородок, тупой и  серый,  как  подшитый
валенок.
   - Не преувеличивай, - усмехнулся я, пожал вялую, как  грудь  старухи,
ладошку и сбросил на пол  свой  замечательный  пиджак.  Потом  уселся  в
кресло и показал ему на бутылку виски:
   - Сдавай... Будем знакомиться...
   А чтобы охранник не простаивал без дела, загрузил его работой:
   - Ну-ка, возьми лед в холодильнике...
   Хозяин налил в  стаканы  виски  -  на  два  пальца,  силовая  обслуга
вылущила из ванночки несколько кубиков льда.  Тогда  гиря,  лыбясь,  как
параша, свой стакан торжественно поднял для приветственного спича:
   - Костя,  я  рад,  искренне  рад,  что  ты  здесь,  что  усилия  наши
увенчались...
   Зовут меня Николай  Иваныч...  Надеюсь,  что  мы  успешно  поработаем
вместе...
   За встречу на свободной земле!.. - От этой патетики его толстые брови
вздымались на лоб и ползали там самостоятельно, как ржаво-серые мыши.
   Сглотнул я свою янтарную  кукурузную  самогоночку,  дух  перехватило,
взял из вазы яблоко,  с  удовольствием,  с  хрустом  надкусил.  Негромко
бурчал телевизор, нарядный красавчик Леонид Парфенов, почему-то сидя  на
лестнице-стремянке, как маляр на перекуре, поведывал:
   -  "...Мы...  показываем  год  1982-й...   Факты   нашей   истории...
представить трудно... а еще труднее  понять..."  -  И  замелькали  кадры
старой кинохроники.
   Николай Иваныч, кося глазом на телевизор, спросил:
   - О чем задумался, Кот?
   - Я? Да вот хочу представить, хоть это и трудно понять. - Я кивнул на
Парфенова в телевизоре. - Почему во всей Конторе кумовьев зовут  Николай
Иванычами?
   Тот расщерился еще шире:
   - Ну, ты даешь! А как я должен называться - Борис Абрамычем?  Хорошее
имя у меня, Николай Иваныч - народное, памятное. Душевность и простота в
нем...
   - Не выдумывай, - махнул я рукой. -  Это  вам  железный  нарком  Ежов
Николай Иваныч имечко свое заповедовал.
   - Хорошая мысль! - обрадовался, захохотал,  руками  замахал.  -  Буду
теперь знакомиться: "Николай Иванович Ежов! Я - комиссар государственной
безопасности..."
   Я остановил его:
   - Не преувеличивай. Ты не комиссар. Да и звания такого нет в нынешней
службе.
   - Звания нет, - согласился Николай Иванович. - Хотя служба-то,  слава
Богу, есть. Правда, я теперь не по этой части...
   - А по какой? - искренне поинтересовался я.
   - По гуманитарной...
   - Слава те, Христос! - закричал я, вскочил с  кресла  и  в  пояс  ему
поклонился. - Есть на земле святые люди,  которые  постоят  за  сирых  и
убогих, за обиженных, униженных и опущенных.  Ты  наверняка  в  "Амнести
интернэшл" служишь?..
   - Нет, - усмехнулся Николай Иваныч. - Мы люди  серьезные,  глупостями
не занимаемся - делом заняты. Поэтому постарались скостить тебе два года
на зоне.
   - Николай Иваныч, кормилец ты мой и поилец! - заорал я и быстро налил
себе полный стакан вискаря, хлобыстнул,  не  задерживаясь,  и  продолжил
свой благостный вопль:
   - Век за тебя буду Богу молиться! И детям, и внукам своим накажу. Вот
как родятся дети, вырастят себе внуков, так я им всем сразу и  накажу  -
молись, рвань сопливая!
   - Накажи,  Костя,  накажи  обязательно!  -  серьезно  сказал  Николай
Иваныч.
   Я отодвинул стакан, посмотрел грустно, спросил смирно:
   - Зачем звал к себе, старче?
   Этот черт по кличке "Николай Иваныч", глядя через мою голову на экран
телевизора,  сделал  громче   звук.   Иронически-восклицательный   голос
Парфенова у меня за спиной сообщил:
   - Этот год был  отмечен  триумфом  советских  спортсменов  на  зимней
олимпиаде в Нагано... Я обернулся и увидел себя на экране.
   - ...Героем этих соревнований, символом физической мощи  и  моральной
стойкости советской молодежи на фоне дряхлеющего руководства государства
стал двадцатилетний студент Константин  Бойко,  выигравший  две  золотые
олимпийские медали в биатлоне...
   Эх ты! Сердечко-то  как  испуганно  и  стыдно-счастливо  задергалось!
Тивишные щелкоперы и упырь Николай Иваныч выдернули тебя - в один миг  -
из реального пространства-времени и швырнули в почти  забытую  волшебную
небывальщину. Фантастический коктейль для матерого идеалиста  -  в  мире
живо лишь то, чем мы живем.
   Истаявшие  годы,  забытые  континенты,  смешные   ненужные   подвиги,
воскресшие  персоналии,  печальные  реалии,  сумасшествие   всей   нашей
виртуалии.
   А на экране - я,  молодой,  упругий,  как  тетива,  злорадно-веселый,
пылающий людоедским азартом, дымящийся паром, как жеребец  в  намете,  -
рву лыжный кросс, на бегу скидываю с плеч лямки карабина, нырком - как в
море - падаю в снег  на  боевом  рубеже.  Глубокий  вздох,  я  остановил
дыхание,  я  замкнул  накоротко  указательный  палец  и  страшную   силу
смертоносного вдохновения, я в каждый патрон  вложил  себя  -  и  гремит
серия,  шестью  выстрелами  с  огромной  быстротой  бью  шесть  мишеней.
Мгновенно вскочил,  закинул  за  спину  карабин  и  -  бешеный  рывок  к
финишу...
   Прыгают черно-белые кадры - вот он  я,  здоровенный,  как  обожженный
кирпич, в спортивном  свитере  с  гербом  Советского  Союза  и  надписью
"СССР", еще тяжело  дышащий,  мокрый  от  пота,  красный,  растрепанный,
счастливо-молодой,  полный  куража  и  уверенности  в  том,  что   жизнь
прекрасна и вся принадлежит мне.
   О чем и рассказываю в микрофон журналисту:
   - Я счастлив, что мои медали тоже попадут в золотую копилку советской
команды. Это наш общий успех на благо нашей замечательной родины, давшей
нам все возможности в этой жизни...
   Вот  что  правда,  то  правда!  Родина  действительно  дала  мне  все
возможности в этой жизни...
   И  в  следующем  кадре  -  распадающийся  бровеносец   Леня   Брежнев
прикрепляет мне на лацкан пиджака орден Октябрьской Революции.
   Обнявшись, мы оба, как бесы  в  омуте,  пропадаем  в  голубой  пучине
телевизора. Будто из жизни подсмотрели.  А  на  экране  уже  снова  Леня
Парфенов, невероятный красовчук и мудрый всезнатец,  Нестор-летописец  с
НТВ, полный писец! Качает головушкой:
   - А в жизни все получилось иначе...
   - Во даете! - восхищенно помотал я головой. - Это вы к моему прибытию
передачу обеспечили?
   Николай Иваныч вздохнул:
   - Прости, передачу не обеспечили. Обеспечили,  чтобы  ты  в  летопись
страны попал.
   Он щелкнул клавишей видеомагнитофона, выползла кассета. У  меня  было
пакостное ощущение, будто они подсмотрели мой сон. Они могли копаться  в
моих воспоминаниях. Значит, могут управлять моим будущим.
   Я спросил:
   - И чего хотите за это?
   - Да ничего от тебя не хотят! На кой ты нам сдался? Просто подправили
мы  маленько  ход   событий,   чтоб   игра   была   по   справедливости,
по-честному...
   - И в чем же наша игра будет? Чтоб все по-честному?
   - Да у нас с тобой игры и не будет! - засмеялся Николай Иваныч. - Это
как бы нас не касается... - Он обернулся к телохранителю:
   - Ты, Валерочка, сходи погуляй немного. Мы тут побалакаем немножко, и
я поеду. Позову тебя погодя...

СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ:

ВОЗВРАЩЕНИЕ

   На самом подлете к Москве, когда густую  лиловую  акварель  горизонта
уже размыло желтое электрическое зарево города, я задремал.
   И  во  сне  всплыло  воспоминание  -  легко,  неслышно,  как   теплый
монгольфьер в этом вечернем сиреневом сумраке.
   ...Мы  с  Сашкой  Серебровским   прячемся   за   приоткрытой   дверью
учительской, где директор  Марк  Тимофеевич,  которого  мы  для  ясности
называли   Мрак   Темнотеич,   орет   надсадным   нутряным   криком   на
шкодливо-смущенно раскаивающегося Кота Бойко:
   - Ты - позор школы! Нет, нет, нет! Не выпустим мы из школы гражданина
и  патриота!  Попомните  все!  Вырастет  из  тебя  хулиган,   фарцовщик,
бандит!..
   Убийца Кирова!..
   Кот что-то забормотал по поводу Кирова - я не расслышал  что  именно,
потому   что   его   юродскую   жалобно-заунывную   слезницу    заглушил
душераздирающий вопль Мрака Темнотеича:
   - Вон! Вон отсюда!.. Чтоб твоей ноги больше в школе не было!..
   - Вот дурак! - досадливо вздохнул  Сашка  Серебровский  и  чуть  шире
приоткрыл дверь.
   - Кто именно? - шепотом поинтересовался я на всякий случай.
   - Похоже, оба. Наш - хуже...
   Учителя бессловесной подтанцовкой суетились на заднем плане,  образуя
вокруг директора Мрака Темнотеича  фон  горькой  педагогической  скорби.
Между тем Кот плачущим фальцетом возгласил:
   - Как скажете! Раз моей  ноге  в  школе  нет  места...  И  совершенно
неожиданно подпрыгнул без разбега, сделал сальто и пришел на руки, выжал
стойку, косолапо повернулся  на  ладонях  и  пошел  на  руках  к  двери,
помахивая воздетыми в зенит лядащими ногами, обутыми  в  шикарные  белые
кроссовки "адидас".
   ...У Кота, у одного во всей школе, были  кроссовки  "Адидас".  Кот  -
пионер борьбы с монополией государства на  внешнеэкономические  связи  -
отловил туриста  около  гостиницы  "Москва".  Пьяный  финн  снял  с  ног
"адидасы", а Кот ему отдал кеды, похожие на парусиновые галоши, шикарный
значок  с  барельефом  первопроходца  космоса  Юрия  Гагарина,   бутылку
смертельного  пойла  "Солнцедар"  и  металлический  целковый  "лысик"  -
юбилейный рубль с Лениным, на глаза которого был надвинут  вместо  шапки
огромный лоб, как у Г.А.Зюганова.
   Сашка Серебровский, который и двадцать лет назад  знал  массу  вещей,
недоступных нам, уличным придуркам, сказал тогда, корчась от зависти:
   - Нормальная бартерно-клиринговая сделка с высоким профицитом...
   Вот  так,  грациозно  помахивая  в  воздухе  этим  самым  профицитом,
украшенным черными прописными  буковками  "Adidas",  нашей  недостижимой
мечтой,  воплощенной  немецким  сапожником  Ади  Дасслером  в  недорогие
удобные спортивные туфли, которые для нас были вовсе не тапки, а  символ
невероятно прекрасной, ошеломляюще роскошной заграничной жизни, наш друг
Кот,  хулиган  и  двоечник,  шествовал  на  руках  по  пыльному  паркету
учительской к двери, где мы уже  изготовились  ловить  его,  страхуя  на
обратном перевороте.
   А в учительской тишина была сказочная - будто их там цементом залили.
   Сашка распахнул дверную створку, и Кот  степенно  вышел  на  руках  в
коридор.
   Я хотел подхватить  его  за  мускулистые  копыта,  но  он  сдавленным
голосом остановил:
   - Отчепись! Вертикаль держу...
   -  И  далеко  ты   так   собрался?   -   невозмутимо,   как   всегда,
поинтересовался Серебровский.
   - Прочь из Москвы! Сюда я больше не ездок... Он шел по  коридору,  за
ним скорбно шествовали мы с Сашкой, а за  нами  бежала  толпа  школяров,
визжа от восторга, улюлюкая и гогоча.
   Когда  Кот,  осторожно  переставляя  на   ступеньках   ладони,   стал
спускаться по лестнице, Сашка спросил:
   - Слушай,  Котяра,  а  может,  ты  теперь  всегда  будешь  ходить  на
грабках?
   - Я подумаю, - пообещал Кот. - Писать неудобно  -  ширинку  ногой  не
расстегнешь...
   - Поможем, - заверил я и попросил:
   - Кот, а не можешь на пуантах? Слабо встать на пальцы?..
   ...Сейчас бы, наверное,  девчонки  сказали  про  Кота  -  "прикольный
парень". А в те времена у слова  "прикол"  был  совсем  другой  смысл  -
"иждивенец", "прихлебатель", "стололаз".
   Вот это я могу точно сказать: никогда Кот Бойко не был приколом...
   Проснулся, будто сбросил с себя сон, как душное, тяжелое одеяло.
   Проспал посадку. Самолет уже причалил к терминалу. На Смаглия  надели
наручники. Майор Котов отсек остальных пассажиров, и  мы  потянулись  по
длинной складчатой кишке в здание аэропорта.
   Из   аэровокзала   доносился   мелодичный   телебенькающий   перезвон
радиоинформации и вкрадчивый женский голос, будто сообщающий по секрету:
   - Рейс 252 прибыл из Парижа...
   На  стеклянном  портале  красовался  огромный  рекламный  биллборд  -
сусально-клюквенный силуэт Москвы с кремлевскими  башнями  и  церковными
маковками, перечеркнутыми размашистыми  словами  цвета  мяса:  "This  is
another World" - это иной мир!
   Ну полно! Так-таки совсем иной?
   Навстречу  нам  ленивой  развалочкой   шагал   красивый   франтоватый
подполковник, шутовски отбивающий земные поклоны:
   - Какие люди! Как там у вас привечают - ю ар велком?
   - Фомин! - обрадовался я. - Тысячу лет!
   - Это деноминированными! - обнял меня Фомин. -  А  если  нынешними  -
года два верных будет.
   - Как жив?
   - Сказка! Волшебный страшный сон  -  боюсь  проснуться,  -  засмеялся
Фомин. - Я, Серега, живу как Вий - поднимите мне веки...
   - Живи, Фомин, как я,  -  не  бойся.  Я  точно  знаю:  все  возможные
неприятности однажды произойдут. Чего заранее бояться?
   - Все правильно, Серега! Я вот подумал, может  быть,  махнемся?  Я  -
туда, ты - сюда. Ты ничего не  боишься  здесь,  а  я  там,  в  Лионе,  в
Интерполе боюсь только уронить престиж Родины.
   - Заметано! - легко согласился я. - Мне  еще  года  полтора  осталось
пыхтеть, и ты меня сразу меняешь. Годится?
   - А чего время зря терять? - озаботился Фомин. - Ты  там  поговори  у
себя - есть, мол, замечательный парень, прекрасно носит  за  начальством
портфели, уживчивый, хороший аппетит, без вредных привычек, холостой...
   - Как холостой? - остановил я его. - Ты что - с Галкой развелся?
   - Ни слова о страшном... - прижал руку к губам Фомин.
   К нам подошел майор-пограничник со стопкой паспортов в руках.
   - Ваши документы готовы. Паспорт арестованного...
   - Мне! - протянул руку Фомин. - Его паспорт будет у меня.
   - Хорошо, - согласился я. - Я еду с вами или в министерство?
   - Нет, - покачал головой Фомин. - Не с нами и не в МВД.  Ты  едешь  с
этими роскошными господами...
   Фомин показал рукой на двух стоящих у стены парней, неподвижных,  как
камни, с немыми, ничего не выражающими лицами. Типичные "шкафы".
   - В МВД поедем мы, вершители благородного дела грязного криминального
сыска, будем пахать, колоть, не покладая рук и ног трудиться,  -  стебал
неутомимо  Фомин.  -  А  вы,  избранники  фортуны,   любимчики   судьбы,
заграничные тонкие штучки,  вы  пойдете,  как  завещал  Владимир  Ильич,
другим путем...
   Он махнул рукой, подзывая "шкафов":
   - Передаю его вам, бойцы, с рук на  руки.  Берегите  его,  лелейте  и
ласкайте...
   Те молча, дисциплинированно, серьезно кивнули.
   - Подожди, - вмешался я. - Я получил телеграмму  от  замминистра,  от
Степанова...
   -  Знаю,  все  знаю,  -  перебил  Фомин.   -   Оне,   в   смысле   их
превосходительство Анатолий  Иваныч,  мне  и  велели  тебя  встретить  и
перепоручить этим бойцам...
   - Куда? Зачем? - обескураженно спросил я. - Ничего не понимаю!
   - Слава Богу! С возвращеньицем! Мы здесь так и  живем  всю  дорогу  -
ничего не понимаем...
   На  парадной  площадке  у  входа  в  аэропорт   бушевала   нормальная
вокзальная   суета.   Хотя,   конечно,   здесь   ощущался    завышенный,
антуражно-приподнятый уровень  жизни  -  дорогие  иномарки,  лимузины  с
синими "рогами"  моргалок  и  правительственными  номерами,  импозантный
багаж, нарядные  дамы,  многие  с  породистыми  собаками,  разнообразные
оглоеды с сотовыми телефонами, цветы у встречающих.
   Здоровенный гаишник лениво разгонял подъезжающий транспорт с площадки
перед большими стеклянными дверями, оцепленной для милицейского  конвоя.
Я попрощался с мрачным Котовым, поручкался напоследок  с  его  коллегами
розыскниками, моими парижскими спутниками и подошел к Смаглию:
   - Ну что, Василий Никифорович? Хочу пожелать тебе здоровья, остальное
- за судом и следствием...
   - И тебе, земляк, не хворать! А вообще зря ты меня заловил, командир.
   Лучше мы бы с тобой в Париже сейчас гулеванили!
   - Что поделаешь! Живем по понятиям - ты бежишь, я догоняю...
   - Все по-честному! - согласился Смаглий. - Я тебе только один  секрет
открою: мы тут все по кругу бежим.  И  ты  тоже.  Неизвестно,  кто  кого
догоняет...
   - Так думаешь?
   - Знаю! Как запыхаешься чуток - оглянись. У тебя уже на хвосте сидят.
   - Обязательно оглянусь, - заверил я. - А за телефончик - спасибо...
   Подошел ухмыляющийся Фомин, похлопал меня по спине:
   - Все, все, все! В таких случаях  в  крематории  говорят:  пора-пора,
прощайтесь, господа...
   - Бывай, - засмеялся Смаглий и нырнул в "Волгу".
   Фомин открыл передо мной дверцу джипа "чероки":
   - Давай поехали. Отправляю тебя - и мчим в Лефортово.
   Один из  "шкафов",  которым  меня  перепоручили,  покачал  головой  и
коленом проворно застопорил переднюю дверцу:
   - Простите, попрошу вас на заднее сиденье... Второй "шкаф" уселся  за
руль.
   Я удивленно посмотрел на Фомина, а тот развел руками.
   - Ничего не попишешь, Серега, это  правила  перевозки  особо  ценного
контингента. Места впереди -  для  нас,  расходного  материала,  саперов
милиции, сменных мишеней...
   Я влез в машину, а Фомин наклонился к окошку:
   - Не бздюмо! Все  будет  о'кей!  Думаю,  кто-то  сверху  тебе  впарил
чрезвычайное по пакости и важности дело...
   Мы хлопнули друг друга на лету  ладонями,  джип  медленно  покатился,
"шкаф" на ходу прыгнул в машину, хлопнул передней дверцей.
   Я оглянулся, и в заднем стекле было видно, как Фомин машет нам  вслед
рукой. Я еще слышал, как, подходя к "Волге", он крикнул:
   - Сопровождение подано?
   Водитель из милицейского "жигуленка" с мерцающей световой  рампой  на
крыше дал Фомину отмашку, и тот уселся за руль "Волги"...

КОТ БОЙКО:

СГОВОР

   Я слушал Николай Иваныча, смотрел с интересом,  как  ползают  по  его
лицу жирные мыши бровей,  и  думал  о  том,  что  все-таки  нет  в  мире
справедливости.
   Любой ссыкун, хромой или кривой, получает без проблем инвалидность. А
Николай Иванычу - не дадут. А почему? Ведь запустили его в мир  с  таким
фантастическим   зарядом   антипатичности,   такой   ползучей    бытовой
противности, что просто  непонятно  -  как  он  прожил  жизнь?  Будь  он
косорылый, со стеклянным глазом, с горбом или грыжей - не  взяли  бы  на
боевую службу, а все остальное - нормально. А  так  он,  бедняга,  целую
жизнь мается со своей отвратительностью. Бабы ему  не  дают,  мужики  не
дружат, начальство не  уважает  и  остерегается,  подчиненные  боятся  и
ненавидят. Жена,  наверное,  мечтает  стать  вдовой,  дети  -  сиротами.
Господь всемилостивый  смотрит  на  него  в  смущении:  "Не  виноват  я,
ошибочка с тобой вышла - не люблю я тебя..."
   Сейчас он мне напористо-ласково втолковывал:
   - Известно, что это твой дружок тебя в клетку отгрузил...
   - Не преувеличивай! - усмехнулся я. - Народный  обычай,  национальный
аттракцион - спихнуть на крайнего.
   От усердия выступали на бугристом лбу Николая