нимая
плебейская   потребность   предводительствовать   стаей   оборванцев   и
импосторов". Я не знал, что импосторы - это и есть самозванцы,  и  очень
обижался, и отвечал ему очень находчиво и тоже  по-заграничному:  "А  ты
сам жлоб, сноб и понтовила".
   Наверное, Хитрый Пес, как всегда и во всем,  был  прав.  Так  ведь  и
вышло, что никого,  кроме  этих  прекрасных  импосторов,  у  меня  и  не
осталось.
   А тогда я был в зените своих успехов и популярности - меня все любили
и тютюшкали. И все-таки невезуха  подкараулила  -  на  слаломном  спуске
вышиб диск в позвоночнике. Вообще-то я любую боль терплю - с детства мне
доходчиво объяснили, что боль - это спасительный  рефлекс  организма,  и
закрепляли  во  мне  этот  полезный  рефлекс   долго,   основательно   и
разнообразно.
   Но тут вопрос о моем терпении не возникал - было неясно, сколько  еще
эта боль согласится терпеть меня самого. От любого  ничтожного  движения
меня пронзал - от затылка до копчика  -  чудовищной  силы  электрический
удар, и я впервые по-настоящему посочувствовал нашим несчастным  шпионам
супругам Розенберг, сожженным на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг.
Но они-то хоть атомную бомбу сперли, а мне за что?
   Пользовала   меня   толпа   профессоров   невропатологов,   хирургов,
остеологов - черт их  знает,  кого  там  только  не  было!  Шухер  стоял
невероятный - нависла реальная угроза  потерять  чемпиона  страны,  нашу
светлую олимпийскую надежду. Меня бесперечь катали, как дерьмо на тачке,
по кабинетам - на рентгены, просвечивания и осмотры, мне делали по  пять
уколов  промедола,  загнали  инфекцию  и  вырастили  флегмону  в   арбуз
величиной - и все это  вместе  помогало  мне,  как  мертвому  банки.  От
наркотиков я был все время под балдой, но не в кайфе.
   Профессора  качали  многомудрыми   еврейскими   головами,   светились
лысинами, как  нимбами,  многозначительно  перешептывались,  вздыхали  и
объявили в конце концов утешительный диагноз - операция на  позвоночнике
неотвратима.
   Надежда, что со временем смогу двигаться на костылях, не исключалась.
   Консилиум - одно слово! Спасибо, эскулапы дорогие, йог вашу мать!
   Я уже был так измучен своим огненным  позвоночным  столпом,  что  мне
было все равно: режьте,  вправляйте,  рвите  на  части  -  только  пусть
уймется в жопе это ГОЭЛРО проклятое!
   Перед вечером персонал куда-то разбрелся, стало тихо, и  я,  лежа  на
брюхе, задремал. Потом услышал шорох,  приоткрыл  глаз  и  увидел  около
своей страшной ортопедической  кровати  тощую  патлатую  девку,  которая
вежливо сказала:
   - Здравствуйте, Костя. Меня зовут Джина, я экстрасенс и целитель...
   Моложавая ведьма с чертовой тусовки. Боясь  разбудить  свою  звериную
боль, я не шевелился и молчал, как партизан в гестапо.
   - Меня привез ваш друг Сережа и попросил помочь вам...
   - А где он сам? - шепнул я осторожно.
   - Внизу. Время ведь - десятый час, его не пустили...
   - Ага, его не пустили, а тебя, светило медицинское, пустили?
   -   Ну   конечно,   -   сказала   она.   -   Я   этих   теток   внизу
загипнотизировала...
   Елки-палки, может, это у меня от боли памороки начались? Со страхом я
смотрел на нее, как из засады высунув голову из-под одеяла. И  сестричка
палатная, зараза,  провалилась  куда-то!  Шевельнуться  не  могу  -  эта
ненормальная чего хошь теперь может вытворять со мной.
   - Не бойтесь, не нервничайте, расслабьтесь, я  не  сделаю  больно,  -
спокойно объясняла придурочная шабашовка. - Дотрагиваться до  вас  я  не
буду, напрасно ежитесь, я работаю бесконтактно... Сейчас  вы  ощутите  в
спине тепло от моих рук... Боль незаметно легко уйдет...
   Полный сикамбриоз - я хотел заорать,  позвать  кого-нибудь,  но  было
стыдно, просто закрыл глаза от страха.
   Скинув  с  меня  одеяло,  она  водила  надо   мной   руками,   что-то
неразборчиво бормотала,  тихонько  сопела  -  по-моему,  моей  полоумной
целительнице не мешало самой подлечить аденоиды. Потом она положила  мне
ладони на хребтину, еле-еле касаясь спины, - я начал  авансом  подвывать
от ужаса предстоящей боли.
   - Ой, какие же вы, мужики, нетерпеливые, - вздохнула Джина. -  У  вас
прорыв чакры между седьмым и восьмым позвонком... Сейчас я вам помогу...
   И обрушила мир.
   Двумя руками уперлась в позвоночник и резким ударом,  будто  прыгнула
на меня, вправила выскочивший диск. Костяной треск, мгновенная  мгла  от
невероятной вопящей боли, глухота, мой животный рев и пещерный  порыв  -
как у недобитого медведя - раздавить эту ничтожную говнизу.
   По-моему, я ее уже  сграбастал  в  охапку,  но  не  успел  придушить,
поскольку она заполошно верещала:
   - Погодите, погодите! Посмотрите - вы же стоите на ногах!..
   Я  стоял  на  ногах  -  без  костылей,  без  помощи  этих   паскудных
Гиппократов.
   Она вылечила меня. Гениальная прохиндейка,  недоучившаяся  медсестра,
чернявая тощая волшебница с  чародейской  силой  в  костлявых  тоненьких
ладошках.
   Я точно знаю - в ней бушевало таинственное знание инобытия, взошедшее
на дрожжах мелкого шарлатанства и пустякового циркового жульничества.
   Конечно,  мы  были  с  ней  одного  поля  ягодицы.  Всегда  я  боялся
кому-нибудь задолжать. Не мог же ей просто дать деньжат!  Сначала  хотел
по-честному рассчитаться, а потом вдруг заметил, что мне  очень  приятно
устраивать ее судьбу. И жутко интересно.
   Я возил ее по всем знаменитым знакомым,  с  моей  подачи  она  начала
помаленьку  врачевать   режиссеров,   писателей   и   генералов.   Потом
пошло-поехало - госбоссы и крутые деловики, моссоветовские шишки и  жены
цековских командиров. Был в ней азартный размах гражданки Хлестаковой  и
таинственный  шарм  бесовщины,  никогда  она  не  мельчилась,  играла  с
апломбом - лечила или бесплатно, или за огромные деньжищи.
   Тогда уже подкатила золотая пора шальных бабок - за магические  пассы
Джины, за душевные разговоры, за реальное или  внушенное  исцеление,  за
принадлежность  к  избранному  кругу  ее  пациентов,  чьи  имена   якобы
хранились в секрете, но почему-то были известны всем, - за  все  за  это
никаких монет было не жалко! А в газетах ее разоблачали  и  восхищались,
топтали и свидетельствовали, издевались и сообщали о чудесах - она стала
наразрыв и нарасхват. Потом подлечила дочку какого-то члена Политбюро  -
и начала регулярно вещать по телеящику. И незаметно быстро моя крестница
на этой шумной ярмарке плутов и  самозванцев  превратилась  в  культовую
фигуру.
   Мы жили так стремительно и полно, что как-то так странно получилось -
ни разу и не нырнули мы с ней в койку. А потом она  познакомила  меня  с
Мариной - и все делишки насчет задвижки с ней сами отпали.
   Но из всех моих знакомых баб только Джина Бадалян приехала ко  мне  в
лагерь, в Пермскую исправительно-трудовую колонию ј11.  Заблатовала  все
начальство, всем  дала  в  лапу,  всем  пасть  хмельным  медом  смазала,
привезла полный джип продуктов для нашей  братвы,  огляделась  и  сквозь
слезы бодро сказала:
   - Ништяк, гасконский братец Дертаньянц! По-вашему, по-мушкетерскому -
алагер кум алагер, а по-нашему - в лагерях как в лагерях...
   - Думаешь? - не поверил я.
   - Знаю. Как поет  Левка  Лещенко,  "не  надо  печалиться,  вся  жизнь
впереди...".
   А может, мне, дураку, надо было жениться на ней?
   Наверное, нет. Я ведь уже встретил Марину.  Самое  большое  и  острое
счастье в жизни. И потерял ее...
   ...А на двери ее кабинета была привинчена сияющая бронзовая  доска  -
"PRESIDENT GEENA BADALYAN".
   - Слушай, президент, сними срочно мемориальную доску!  -  попросил  я
сердечно.
   - Это еще зачем?
   - Русских посетителей твоей международной шарашки пугаешь до смерти -
они ведь это безобразие  читают  или  как  "геенна",  или  как  "гиена".
Нехорошо!
   Ты, можно сказать, светило наше национальное, а  прозываешься  как-то
враждебно-оскорбительно. Как говорят нынешние придурки, весь имидж  себе
описаешь...
   - Ништяк! - отмахнулась Джина, усаживая  меня  в  громадное  покойное
кресло.
   - Мой имидж не описаешь -  я  кутюрье  и  совладелица  великой  фирмы
"Новые платья короля". Ты заметил,  кстати,  что  чаще  всех  говорят  -
"дураков нет!"
   - самые безмозглые дураки?
   - Ну да, они это  заявляют,  когда  у  них  умники  денег  просят,  -
усомнился я.
   - Я вообще считаю, что в нашем мире сейчас не дефицит ума,  а  острая
нехватка счастья.
   - Как проявляется? - деловито спросила Джина, и по ее  наморщившемуся
лбу  я  увидел,  что  она  уже  прикидывает,  как  коммерчески  сбагрить
клиентуре "левые" запасы дефицитного счастья.
   -  Понимаешь,  не  вижу  я  вокруг  себя  ни   одного   по-настоящему
счастливого человека, - сообщил я меланхолически.  -  Как  встречу,  так
сразу же собезьянничаю  -  отращу  себе  золотые  рожки,  стану  веселым
беззаботным козликом на изумрудной лужайке жизни...
   -  Посовестись,  Кот  противный!  -  возмутилась  Джина.  -  Ты  ведь
прирожденный  везун!  Пожизненный  счастливчик!  Мистер  Фарт!  Господин
Удача!
   - Не преувеличивай! -  скромно  потупил  я  ясные  очи.  -  Многовато
накладок   в   последнее   время   у   твоего    везучего    счастливого
удачника-фартовика...
   Чего-то я маленько по жизни не подтверждаюсь.
   Джина подошла  ко  мне  вплотную,  вперилась  в  меня  своим  огневым
обжигающим взглядом:
   - Правду скажешь?
   - Клянусь! - поднял я руку, как на присяге.  -  Клянусь  говорить  не
правду, одну не правду и только не правду!
   - Все равно говори - ты кому-нибудь завидуешь?
   - Завидую?  -  удивился  и  озаботился  я.  -  Не  знаю...  Наверное,
понемногу завидую. Хитрому Псу - на широкие бабки, Сереге -  на  ясность
жизни, тебе - на тусовку... Не знаю больше, не могу припомнить... А, вот
вспомнил - боксеру Майку Тайсону, у этого кретина девятнадцать  гоночных
машин!
   Джина почти беззвучно, шелестяще засмеялась:
   - Ты и сам не понимаешь, какое это счастье -  никому  не  завидовать!
То, о чем ты тут блекотал, - не зависть...
   - А что же это? Светлое умиление?
   - Котяра, я ведь  с  людьми  работаю...  Такого  наслушалась,  такого
нагляделась! Зависть не бывает на деньги, или на баб, или на карьеру.
   Зависть  -  это  готовность  поменяться  судьбой,  страстное  желание
махнуться своей личностью, способность  отдать  свое  прошлое  за  чужое
будущее. Вот это - настоящая зависть. Ты готов на такой чейндж?
   - Ну-ну-ну! - замахал я руками. - Сглазишь еще, чертова  колдунья!  А
так - какой ни есть говенненький, а все-таки я свой!
   Она тихо засмеялась, а я подозрительно спросил:
   - А ты-то сама кому-нибудь завидуешь?
   И она твердо и быстро ответила:
   - Да. Я мечтала поменяться судьбой!
   - Это с кем же ты поменялась бы будущим? - спросил я ошарашенно.
   - Мне будущего мало.  Я  бы  хотела  и  прошлым...  С  подругой  моей
Мариной...
   - Во даешь! -  растерянно  пробормотал  я.  -  Надоело  быть  простой
колдуньей-мещанкой, хочешь стать столбовой дворянкой? Мадам Губернатор?
   - Плевала я на его губернаторство! Захочу -  завтра  меня  в  Госдуму
депутатом выдвинут. Не в этом счастье...
   - А в чем? - тупо допытывался я.
   Джина помолчала, будто раздумывала - говорить со мной, остолопом, или
плюнуть на меня, как на губернаторство. Вздохнула и засмеялась:
   - Мне Маринка рассказывала, что, когда вы спутались,  ты  устроил  ей
ванну из шампанского. Правда? Или наврала для красного словца?
   - Правда, - признался я. -  Было  дело.  Подумаешь,  тоже  мне  чудо!
Тридцать пять ящиков по двенадцать бутылок. Без  отстоя  пены  -  полное
булькающее корыто...
   Господи, как это давно было!
   ...Джина позвонила мне и попросила встретиться на бегу, на  минуточку
- хотела отдать мне  долг,  на  машину  деньги  занимала.  Я  ей  "забил
стрелку" у Юрия Долгорукого, мы в  "Арагви"  с  Серегой  и  Хитрым  Псом
гулянку запланировали. А она прикатила с Мариной и сказала весело:
   - Знакомься! Она тебе должна понравиться - такая же  шиза...  Жили  у
бабуси  два  безумных  гуся...  Представляешь,  эта  больная  летает  на
дельтаплане!
   Можешь это вообразить?
   - Могу, - сказал я, потеряв дыхание.
   Она и должна была прилететь ко мне на дельтаплане -  не  на  пердячем
"Жигуле", не в троллейбусе и не на грохочущем самолете. На дельтаплане!
   Спустилась с небес - не лилейный нежный ангел, конечно,  нет,  а  вся
загорело-хрустящая, как вафельная трубочка с  кремом,  смеющаяся  своими
удивительными  разноцветными  глазами,  горячая  -  у   нее   нормальная
температура была градусов сорок, от ее кожи  шел  живой  теплый  ток,  и
тысяча яростных пульсов  бились  в  ней  одновременно,  и  я  умирал  от
непереносимого  желания  прямо  здесь  же  на   улице   войти   в   нее,
раствориться, исчезнуть в ней - в ее вожделенной Марианской  впадине,  в
этой марракотовой бездне наслаждения.
   Она разомкнула меня, и взяла в свои нежные сильные руки мое сердце, и
поцеловала его, запечатав мою любовь.  И  моя  неугомонная  алчная  душа
полетела к небесам легко и плавно, как воздушный шарик, и  я  знал,  что
это навсегда, потому что теперь я обручен с ней на  муку  и  счастье  до
последнего вздоха.
   Это же надо - на дельтаплане,  долбанный  по  голове!  Жарким  летним
днем. В сумасшедшем слепом  городе.  На  улице  Горького.  Спустилась  с
небес.
   Сладкое  умопомрачение,  волшебное  сновидение  -  вроде  бы   наяву.
Остановилось надо мной солнцем. Ничего не видел, не слышал, не помню. Не
знаю, куда подевалась Джина,  что  происходило,  что  мы  говорили  друг
другу. А может, и ничего не говорили - не надо это нам было!
   Помню только, как мы зашли в цветочный магазин и  я,  купец  Иголкин,
купил все имевшиеся у них розы. 121 штуку - букетик  удался!  Мы  стояли
около конного памятника со своим пылающим снопом в оба наших обхвата,  и
Марина раздавала идущим мимо бабам розы - целовала бутон  и  протягивала
прохожим, а они  испуганно  шарахались,  боясь  подлянки  или  скверного
понта, а мы хохотали  и  бросали  цветы  вслед  отказавшимся.  Последний
цветок Марина оставила себе и сказала - вот этот будет мой,  мне  больше
не надо...
   А потом мы пошли в ресторан, где уже широко кутили мои  замечательные
дружки с какими-то девками, и я любил их  и  горевал,  что  все  счастье
обвалилось только мне, что я один сорвал сказочный  джек-пот,  мне  было
совестно перед ними, как будто я замухлевал на карточной сдаче судьбы, и
за это я готов был отдать им все на свете.
   Кроме Марины.
   И мы жутко пили, орали, танцевали брейк-данс под "Тбилиссо", с кем-то
там дрались, и я знаю точно, что  если  правда,  будто  бы  утопающий  в
последний миг  видит  всю  свою  прошедшую  жизнь,  то  вся  моя  судьба
вместится  в  одно  воспоминание  об  этом  самом  прекрасном  вечере  в
грузинском ресторане, провонявшем шашлыками и прокисшим вином...
   На лице Джины была грусть и легкое разочарование  -  может  быть,  ей
было бы приятнее, если  бы  я  сказал,  что  Марина  наврала  про  ванну
шампанского? Но Марина никогда не  врала,  мне  кажется,  ей  было  лень
утруждать себя враньем.
   - Джина, добрая волшебница, разве это так важно? То шампанское  давно
утекло в канализационный сток...
   Джина покачала головой:
   - Никуда оно не утекло... Это шампанское до сих  пор  шумит  в  твоей
голове.
   - Вздохнула и с усилием сказала:
   - Не повезло мне в жизни с хорошими мужиками...
   Я обнял ее и осторожно поцеловал, а она отпихнула меня.
   - Хочешь, погадаю? Судьбу твою посмотрим, тайны угадаем...
   - А чего там смотреть? Ты же сама знаешь, что я везун и  счастливчик,
- засмеялся я. - Все будет хорошо! А вообще в  жизни  есть  только  одна
настоящая тайна...
   - А именно?
   - Мы, по счастью, не знаем нашего часа...
   - Эту тайну знают самоубийцы, - сказала она серьезно.
   - За эту разгаданную тайну они платят жизнью.
   - Они не за тайну платят, Кот. Они платят за то, что их Бог разлюбил.
Это единственная реальная плата за умершую любовь...
   Я смотрел на нее во все глаза, пытаясь сообразить, что  она  имеет  в
виду.
   Не повеситься же она мне предлагает!
   - Ты чего хотел от меня? - спросила Джина.
   - Устрой мне встречу с Мариной. Здесь, у тебя,  по-тихому.  Я  бы  не
просил, но у меня нет выхода - меня Сашка очень плотно обложил...

СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ:

И.О. ПРАВИТЕЛЕЙ

   Вице-премьер  правительства  Российской  Федерации  Антон  Дмитриевич
Завалишин поразил мое воображение.
   - ...А почт скоро не будет в мире вообще - прощайте, бронзовые  горны
Турн и Таксис, - говорил он Серебровскому, покачивая печально  маленькой
лысой головой с аккуратной бахромой серых волос вокруг плещи.
   Честно сказать, мне показалось недостоверным, что российский  министр
помнит элегантную эмблему старейшей в мире почтовой службы -  скрещенные
трубы королевских посыльных. Но Антон Дмитриевич знал не только это,  он
знал много чего и хотел этим знанием поделиться с заглянувшим на минутку
магнатом с проектом на 9 миллиардов долларов.
   - В новый век войдут лишь телефон, радио и компьютер, - рассуждал  он
неспешно, и от авторской гордости за эти пошлые банальности  его  ровная
лысина бликовала розовым отсветом. - Владимир Одоевский писал Пушкину:
   "Письма в будущем сменятся електрическими разговорами". Это ведь надо
- електрическими разговорами!
   На Хитрого Пса было боязно смотреть. Он медленно перекатывал  желваки
на скулах, покусывая нижнюю губу, и, поправляя  мизинцем  дужку  золотых
очков, глядел на вице-премьера, как солдат на вошь.
   Корректно-невозмутимый  компьютерщик  Петр  Петрович  и   я,   вообще
непонятно  зачем  сидящий  здесь,  создавали  за  спиной   Серебровского
драматический фон - безмолвный и многозначительный, как  греческий  хор.
Может быть, мы изображали народ, за  блага  и  интересы  которого  бился
Хитрый Пес с гидрой правительственной бюрократии?
   Встреча не задалась с  самого  начала.  Когда  мы  подошли  к  дверям
приемной вице-премьера, Сашка остановился посреди  громадного  коридора,
посмотрел на свой золотой котел "Картье" и сказал:
   -  Подождем...  Осталось  еще  полторы  минуты.  -   Перехватил   мой
недоуменный взгляд и, усмехаясь, пояснил:
   - Я не могу приходить раньше времени... И  тем  паче  -  толкаться  в
прихожей, дожидаясь приема.
   - И в миллиардных делах счет тоже идет на секунды? - спросил я.
   Сашка снисходительно похлопал меня по плечу:
   - Не думай о  секундах  свысока,  как  пел  нам  незабвенный  геноссе
Штирлиц. У нас  -  Византия.  Цель  -  ничто,  ритуал  -  все.  Ситуация
просчитывается не в лозунгах, а  в  деталях.  В  секундах,  гримасах,  в
мелких буковках после текста...
   Петр Петрович тоже обнажил из-под обшлага свой "Картье"  -  они  были
похожи на командиров, сверяющих время атаки, и ровно  в  одиннадцать  он
распахнул перед Серебровским дверь в приемную.
   Мы вошли в этот  вокзальный  эллинг  под  звон  часов-башни  красного
дерева в углу, поздоровались - Серебровский ограничился сухим  кивком  и
направился в кабинет Завалишина.
   И тут секретарша сделала спурт, который бы и нашему Коту Бойко сделал
честь в его олимпийские  времена.  Рывком  она  выскочила  из-за  своего
стола,  резкая  пробежка,  и,  как  панфиловец,  преградила  нам   своим
тщедушным неаппетитным телом вход в святилище.
   -  Александр  Игнатьевич,  прошу  прощения,   одну   минуточку   надо
подождать. - На ее лице была не пудра, а  сахарин.  -  Антон  Дмитриевич
сейчас заканчивает важный разговор по "кремлевке"...
   Серебровский зло усмехнулся, поправил на переносице дужку, повернулся
к ней спиной и сказал мне, не понижая голоса:
   - Оцени, Серега! Сейчас важные разговоры по "кремлевке" ведут  только
министры и блатные паханы. А всерьез люди разговаривают  по  спутниковым
закрытым мобильникам...
   Секретарша трусливо улыбалась, но стояла в дверях насмерть, и  улыбка
ее была как гримаса боли.
   - Александр Игнатьевич, он ва