- Естественно! Ему и сказать нечего! Но запомни одно - так не  будет,
чтобы у тебя все было хорошо, а у меня все плохо.
   Я сказал как можно мягче:
   - Ира, у меня вовсе не все так хорошо, а у тебя не все так плохо...
   - Замолчи!..  -  Трубка  звенела  пронзительно,  как  электропила.  Я
осторожно устроил ее на диванную подушку и вновь отправился за выпивкой.
Главное, чтобы телефон не разлетелся вдребезги от ее  крика  -  она  мне
этого никогда не простит скажет, что я назло разбил трубку.
   Не стоит сейчас ее сердить.
   На языке оседала нежная гарь кукурузного самогона, бился телефон, как
припадочный, я рассматривал через окно грустную закатную полуду  неба  и
вспоминал, как много лет назад подобрал  свою  любимую  в  ломбарде.  На
Пушкинской.
   Она там серебряные ложки сдавала. А я там высматривал  подружку  вора
Леши Коломенцева - долговязую хипешницу Таньку по  прозвищу  Коломенцева
Верста. В длинной очереди перемогающихся в нищете граждан  Таньку  я  не
нашел,   а   углядел   свою   нареченную,   суженую   мне   на   небесах
акварельно-прозрачную подругу, похожую на литовскую студентку-отличницу.
   В уличной кадрежке первое дело - сразу ярко заявить себя как человека
могущественного. В  те  поры  на  моей  территории  бушевала  подпольная
книжная толкучка, все "жучки" - букеры были под контролем,  и  я  сказал
небрежно Ирке, что достану ей за номинал, за два рубля, Мандельштама.
   - О-о, оба-а-ажаю! - сказала она.
   Я предложил после ломбарда пойти в пивной бар неподалеку  -  там  нас
угостят свежим пивом и креветками.
   - О-о, оба-а-жаю! - сказала она.
   Потом мы  пили  холодное  бархатное  пиво,  прикладываясь  к  бутылке
андроповской водки "Экстра",  именуемой  трудящимися  из-за  безобразной
этикетки  "Коленвал",  -  это  мне  в  виде   мелкой   взятки   прислала
художественный руководитель  пивной  Гинда  Михайловна,  которую  мы  из
уважения называли Гнидой Михалной. А я объяснял Ирке, что,  несмотря  на
службу в ментовке, я - интеллигент, либерал и  демократ,  и  чем  больше
будет таких людей в силах правопорядка, тем скорее  победит  демократия.
При этих словах Ирка говорила:
   - О-о, об-а-а-ажаю!
   Потом мы пошли пешком по бульварам ко мне домой на улицу  Воровского,
я непрерывно вещал какую-то возвышенную мракобесную  чепуху,  и  все  ее
реплики и реакции в разговоре были похожи на вопли страсти в коитусе.  -
О-о!.. А-а-а!..
   Ой-ей-ей! - говорила она. И я был страшно горд, что  знаю  так  много
мудреного, а она такая умная, что все это понимает.
   Потом пришли домой и, не говоря ни слова, мгновенно рухнули в  койку,
и тут выяснилось, что мы действительно замечательно понимаем друг друга.
Хотя бы потому, что свое "о-о!.. а-а-а!.. ой-ей-ей!" мы орали хором.
   Ложки все-таки пропали  в  ломбарде.  Ирка  отдала  мне  квитанцию  и
поручила их выкупить. Ну а я, естественно, забыл. В ответ на  мои  вялые
объяснения, что, мол, с одной стороны, сильно закрутился по службе, а  с
другой стороны, серебряные чайные ложечки - вещь  мелкобуржуазная  и  не
монтируется  с  нашим  мироощущением  интеллигентов  и  либералов,  Ирка
показала мне на экран телевизора.
   Там что-то судьбоносное вещал академик Лихачев, которого  в  те  поры
стали таскать по всем телеканалам как хоругвь. Наверное, из-за того, что
рекламы прокладок и "сникерсов" на телике еще не существовало.
   - Интеллигент, наверное, тебя не менее, - сказала бесконечно печально
моя нежно возлюбленная и единосущная. - Он,  по-твоему,  варенье  к  чаю
пальцем ковыряет?
   Я замешкался, потому что к  соревнованию  со  стареньким  академиком,
можно сказать, совестью нации, был не готов, и  жена,  покачав  головой,
подвела итог:
   - Дурак ты, Сережа...
   И звучало это не зло, а горестно. Окончательный диагноз.
   На этих забытых  в  ломбарде  ложках  я  полностью  утратил  семейный
авторитет, и ничто  за  долгие  годы  прожитой  вместе  жизни  не  могло
разубедить Ирину, что я не бессмысленный растеряха и недалекий фраер.
   Мой отец, умный, злой, пьющий мужчина, сказал мне как-то недавно:
   - Ты с ней так долго живешь, потому  что  не  любишь...  И  не  любил
никогда...
   - Не понял? - переспросил я.
   - А чего тут понимать? Если бы любил - убил бы к черту...

***

   Я глотнул янтарной жгучей выпивки, взял трубку, дымящуюся от гнева.
   Глупость какая! Ведь вся ее ярость из-за того что я первым  сказал  -
ухожу! И лишил ее возможности крикнуть: "Ты мне больше не  муж,  ты  мне
надоел, недотепа!"
   Мы просто давно равнодушно устали друг от друга.
   - Ира, я съехал из дома, - сказал я.  -  Ключи  у  тебя  есть  можешь
возвращаться в любое время...
   Она помолчала некоторое время, будто пробуя мои слова на вкус,  потом
сказала:
   - А я и не собираюсь уезжать из Лиона...
   - Что ты имеешь в виду? - удивился я.
   - Я устроилась на работу...
   - Ты? - обескураженно спросил я.
   -  Я!  -  с   вызовом   крикнула   Ирина.   -   Менеджером   в   одну
российско-французскую фирму!.. Агентом по продажам...
   - Исполать! Поздравляю! А они знают, что я сотрудник Интерпола?
   Она вздохнула - не то злорадно, не то огорченно:
   - Сережа, ты больше не сотрудник Интерпола...
   - Да, ты права... Я теперь частное лицо...
   - Слушай, частное лицо, может так случиться, что я  здесь  задержусь.
Ты  ведь  не  претендуешь  на  часть  нашей  квартиры?  -  спросила  она
осторожно.
   - Нет, не претендую. А что? Что ты имеешь в виду?
   - Я хочу, чтобы Вася окончил лицей здесь, мне понадобятся деньги.  Ты
сможешь хорошо продать нашу квартиру и переслать мне деньги?
   - Я постараюсь...
   - Постарайся, Сережа, для семьи хоть в чем-то...  И  деньги  обеспечь
надежно... Чтобы не пропали... Чтобы с ними ничего не случилось...
   - Ира, я обещаю тебе не забывать ложки  в  ломбарде,  -  сказал  я  с
искренним, но запоздалым раскаянием и подумал о том, что  прослушивающий
мой телефон опер уверен - все эти "ломбарды", "ложки" являются  нехитрым
шифром и обозначают  что-то  невероятно  секретное.  И  наверняка  очень
ценное. - Я вместе  с  деньгами  пришлю  тебе  серебряные  ложки.  Я  их
где-нибудь найду, как-нибудь выкуплю...
   Знаешь, я поздно сообразил, что ложки - важная  в  жизни  штука...  Я
ими, забытыми, потерянными, так долго хлебал...
   - Сережа, похлебка была пустая... Не бери в голову... Ты ведь  теперь
свободен... И бросила трубку.
   Упал - отжался. Уснул засветло, очнулся  -  густой  вечерний  сумрак.
Лена сидит на ковре рядом с диваном,  смотрит  мне  в  лицо,  улыбается.
Проснулся совсем и понял, что очень устал.
   - На закате спать вредно, - сказала Лена. - Голова будет болеть...
   - Чему там болеть? Лица кавказской национальности утверждают, что там
кость...
   - Наверное, - засмеялась она. -  У  тебя  там  драгоценная,  слоновая
кость...
   Покрыта тайными хитрыми письменами... Как дела?
   - Недостоверно прекрасны. Боязно, что сглазят. Я теперь свободен...
   - В каком смысле? - осторожно спросила Лена.
   - Во всех. - Я сел на диване, обнял ее за плечи. -  Вольную  получил,
купчая крепость сожжена, я теперь вольноотпущенник без надела...
   - От кого вольную? - уточняла моя любимая. - Ты что, уволился?
   - Вчистую! От всех! Хочешь посмотреть на отвязанного?
   - Слушай, отвязанный, - засмеялась Лена, - я  надеюсь,  что  ты  хоть
одну привязанность сохранил...
   Я покачал головой:
   - Нет, любимая. Ты не  привязанность.  Ты  -  моя  порочная,  дурная,
тайная страсть...
   - Не пугай! Экий маркиз де Сад сыскался! - Легла  рядом  со  мной  на
диван и стала быстро, сладко,  щекочуще  целовать.  А  я  в  полузабытьи
бормотал:
   - Ты - моя зависимость! Как  наркота,  как  ширево!  Как  пьянь,  как
курево...
   -  Поискать  нарколога?  -  грустно  усмехалась   Лена   и   шептала,
подсмеивалась:
   - Закодируем тебя - станешь  как  новенький,  стерильный...  Забудешь
меня, все проблемы решатся, все станет легко и просто...
   Мне уже никогда не будет легко. А просто сейчас  даже  у  кошечек  не
выходит.
   Не хочу открывать глаза, хочу жить в маре,  соблазне,  в  неподвижном
сладком туманном дурмане. В хитиновой скорлупе. Закуклился.
   Любимая, я - потерявшийся в толчее людской ярмарки мальчонка.  Обними
меня, прижми  крепче,  утешь  -  пусть  раскачает  нас  волна  волшебной
соединенности на старом, скрипяще-поющем под нами диване, который ты  со
смехом называешь "скрипкой". Хочу жить в беспамятстве. С тобой.
   И лоно твое - перламутрово-розовое, в мягких складках, с таинственной
глубиной, как тропическая раковина каури.
   Женщины делают гибкое змеиное движение  задницей  -  вперед-назад,  с
боку на бок - вдевая себя в трусики. Занавес  опускается,  представление
кончается.
   Объявляется антракт.
   - Я еду в командировку... - сказала Лена. Разнеженный, расслабленный,
демобилизованный, я спросил беспечно:
   - Когда?
   - Послезавтра!.. - крикнула она из кухни.
   - Куда?
   - В Нью-Йорк... - Гремели кастрюльки на плите.  Так!  Уже  интересно.
Сегодня было много интересных новостей.
   - Надолго?
   - Месяцев на шесть... Может, на год... - Конец фразы отрезала шипящая
струя воды в мойке.
   Ага, неплохо! Как там поется? И бился синий свет в окне, как  жилочка
на шее. Надо сохранить лицо. Как говорит  Лена  -  мент  с  человеческим
лицом.
   Любопытно, как мы все всегда  во  всем  врем  друг  другу.  Наверное,
невозможно говорить правду. Какой дурак  сказал  -  прост,  как  правда?
Правда - штука невыносимо сложная. Только во лжи  есть  мягкая  гармония
искусства. Правда - это злой хаос жизни.
   - Что ты  молчишь?  -  Лена  стояла  в  дверях  и  смотрела  на  меня
сердито-шкодливо.
   Ну вот - на колу мочало, начинай сначала.
   - А что я могу сказать? - развел я руками. -  Поздравляю!  Я  рад  за
тебя!
   Счастливого пути... Удачного взлета, мягкой посадки, семь  футов  под
килем...
   Добро пожаловать! Ю ар велком в город Большого Яблока...
   - Ну чего ты юродничаешь, Сережка?  -"Жалобно  спросила  Лена.  -  Ты
понимаешь, что от таких поручений не отказываются?
   - Понимаю, - кивнул я покорно. - А что ты там будешь делать?  Столько
времени?
   - Стажировка в "Ферст рипабликен Нью-Йорк бэнк", - ответила  Лена,  и
голос ее звенел. - Если я пройду ее, меня назначат  директором  операций
по Восточной Европе...
   - Ты пройдешь ее с блеском, я в тебя верю. Операции с Россией  входят
в Восточную Европу? - спросил я на всякий. случай.
   - Естественно!
   - Это мой друг Серебровский договорился? Там, в нью-йоркском банке?
   - Да, конечно. - Она помолчала миг и спросила осторожно:
   - Сережечка, ты недоволен всем этим?
   - Как тебе сказать? Я озадачен...
   Лена обняла меня крепко и быстро зашептала:
   - Серега, не дуйся! Поехали вместе! Никогда такой возможности  больше
не будет! Ничто не держит, денег нам хватит, там у тебя и будет воля  от
всего!
   Тебе сейчас нужна пауза, ты  там  передохнешь,  осмотришься,  примешь
решение - как жить дальше! Поехали,  дорогой  мой  мент  с  человеческим
лицом! Не рассусоливай, не копайся в себе, не прицеливайся  в  других  -
просто взяли и поехали! Тебе же хорошо со мной?
   - Мне очень хорошо с тобой, - сказал я чистую правду. И спросил:
   - Тебе предложил это Серебровский?
   Глаза у нее заиндевели, Лена отодвинулась от меня:
   - Снова те же разговоры? Ты ведь знаешь - я не сдаю тебя.
   - Я надеюсь. Теперь это уже вопрос нашей общей безопасности...
   - Что ты хочешь сказать?
   - Ничего, я хочу спросить - Когда он тебе сделал это предложение?
   - Сегодня... Часа в четыре... А что?
   - Нет, ничего... Все нормально...
   Хорошо у них работает связь. Шустро. Мой друг Санька Серебровский, по
прозвищу Хитрый Пес, знал о том, что  я  абсолютно  свободный  отставной
козы барабанщик, еще  до  того  как  мой  рапорт  об  увольнении  прошел
священный  бюрократический  круг  документооборота.   И   сделал   своей
подчиненной Лене Остроумовой, моей любимой подруге, предложение, которое
отклонить нельзя. И очень не хочется.
   Лена не понимает, что он не  с  ней  разговаривал.  Это  он  со  мной
говорил. Он объяснял мне, чтобы  я  тут  не  отсвечивал.  Не  мешал,  не
болтался под ногами, не бубнил лишнего. А может,  зря  я  на  него  так?
Может, опасается, чтобы мне по головушке из слоновой  кости  в  подъезде
вечерней порой ломом не настучали?
   - Если ты против, я не поеду, - срывающимся голосом сказала Лена.
   - Упаси Господи! Никогда! Я - только за!
   - Сердишься?
   - Нет, не сержусь... Грущу маленько...
   - Серега, не поедешь?
   - Нет... - помотал я головой. - День отъезда - день приезда считается
за один день...
   - Ты о чем?
   - Ты - уезжаешь, я доехал... Сегодня - День свободы...
   Сутки  -  тьма,  нестерпимый  свет,  снова  ночь  -  подмигнули,  как
фотовспышка.
   Пора прощаться.
   - Я тебя отвезу в аэропорт?
   - Нет, Сереженька, не нужно. - Лена гладила меня ладошками по  щекам.
- К восьми утра придет машина из офиса... Я ведь теперь руководящий кадр
- мне полагается...
   - Хорошо, здесь попрощаемся, -  согласился  я.  -  Долгие  проводы  -
лишние слезы...
   - Долгие проводы - горше печаль, -  вздохнула  она.  -  Слезы?  А  ты
помнишь, когда последний раз плакал?
   - Помню...
   - Расскажешь? Я подумал и медленно сказал:
   - Я тебе напишу об этом...
   - В письме? - удивилась Лена.
   - Нет, я не знаю, как тебе сказать... В последнее время у  меня  было
много свободного времени, я долго и сильно, как Чапай,  думал,  пока  не
додумался до очередной глупости...
   - Расскажи, расскажи, расскажи! - возбудилась Лена.
   - Вся  моя  прошлая  жизнь  состояла  из  непрерывного  действия,  из
бесконечного ряда каких-то очень крутых поступков.
   Не то чтобы я совсем уж не нагружал свое серое  вещество,  но  каждый
поступок  был  сопряжен  с  огромным  риском   и   требовал   предельной
сосредоточенности на каких-то локальных обстоятельствах  и  ситуациях...
Понимаешь?
   - Понимаю! Да говори ты, говори! Не тяни!..
   - Ну, представь себе -  бездна  невероятных  событий,  фантастических
встреч, нечеловеческих прыжков и ужимок - и ни одной мысли о жизни! Одни
оперативные комбинации и агентурные разработки! Некогда было подумать  о
жизни! А ведь моя жизнь - тоже  определенного  рода  урок.  Может  быть,
отрицательный урок. Вообще моя память - это еще не распечатанный  сундук
аббата Фариа...
   - Ты решил стать графом Монте-Кристо? - осторожно спросила Лена. - Ты
хочешь отомстить?
   - Нет... Не думаю... Не  знаю...  Сначала  мне  надо  все  вспомнить,
рассортировать и выстроить долгую цепь... Я должен  рассказать  это  все
себе самому... Наверное, записать...
   Лена посмотрела на меня, как на тяжелобольного.
   - Да-да, наверное... - Быстро, успокаивающе поцеловала и сказала:
   - Сержик, ключи от машины и квартиры - на кухонном столе. Не  забывай
только за телефон платить - отключат...
   Я держал ее в объятиях,  мою  теплую,  живую,  уже  ушедшую,  и  меня
судорогой  ломала  мука  немоты,  невозможности  ничего  объяснить   ей,
предупредить об опасности, предостеречь - она сейчас ничего не  услышит.
Она не поверит, что предложение моего  друга-олигарха  отклонить  можно,
что это заманчивое поручение отклонить нужно. Она сейчас не помнит,  что
Хитрый Пес общается с людьми на вздохе интереса - выдохнув, он  навсегда
забывает о них.
   Но пытаться разубедить ее сейчас бесполезно. Как говорит  мой  старый
мудрый друг Гордон Марк Александрович -  молодые  не  воспринимают  опыт
старших изустно, их учат только собственные синяки  и  шишки.  Не  очень
свежая идея, но от моего бессилия еще более щемяще-грустная.
   Может быть, это называется душеизнурение?
   Что-то многовато у меня сегодня свободы стало!
   И сказал ей, как только мог мягко:
   - Подруга дорогая, спрячь ключи... Мне некуда ездить на  машине...  А
из твоей квартиры мы утром уйдем вместе...
   - Подожди, а где ты будешь жить это время? - Я крупный домовладелец -
у меня есть комната мамы, - засмеялся я.
   - В коммуналке? - потряслась Лена.
   - Зато какой!
   Видок у моего нового жилища был вполне горестный. Он руинировался.
   Отвратительное зрелище трущобизации и  распада.  Вполне  марксистская
эволюция  из  былого  великолепия  в   мерзость   текущего   запустения.
Нормальный переход дворцов, которым была  объявлена  война  когда-то,  в
трущобы якобы мирных хижин.
   Этот дом в самом центре Москвы на Поварской улице - задолго до  того,
как ее стали именовать улицей Воровского, а потом снова переименовали  в
Поварскую - был самым шикарным  доходным  домом  старой  столицы.  Шесть
этажей роскошных квартир под  пятиметровыми  потолками  с  расписными  и
наборными плафонами, мрамор, бронза, камины, узорный паркет, коридоры  с
пилястрами и колоннами,  фацетованные  стекла  в  просторных  эркерах  и
бемские зеркала.
   В громадной квартире на втором этаже жили родители моей мамы, то есть
мои дед с бабкой. Жили они  в  гостиной  московского  городского  головы
Челнокова. Ну, естественно, не то чтобы  московский  мэр  -  должностной
предтеча Юрия Михайловича Лужкова - обратился к моим вполне пролетарским
бабушке и деду с униженной просьбой маленько пожить у него. Так сказать,
погостить в его гостиной чуток, в  смысле  -  несколько  лет,  а  точнее
говоря, трем поколениям.
   Они были подселенцы, живое воплощение свершившейся народной  мечты  о
том, что революция покончит с богатыми. Насчет бедных не  уточнялось,  а
было сообщено как-то неопределенно - кто был ничем, тот станет всем. Ну,
всем, положим, мои  дед  с  бабкой  не  стали,  а  роскошную  комнату  в
буржуйской  квартире  по  случаю  жилищного  уплотнения  градоначальника
словили. Еще с шестью другими семьями-подселенцами.
   Думаю,  что  и  Лужков,   несмотря   на   очевидный   демократизм   и
гостеприимность,  в  такой  милой  коммунальной  квартирке  жить  бы  не
захотел, а уж про буржуаза Челнокова и говорить-то  нечего  -  свалил  в
эмиграцию как наскипидаренный.
   И память о нем там, за бугром, иссякла. Бывшему мэру повезло - он был
не  хозяин  квартиры,  а   наниматель,   иначе   говоря,   ответственный
квартиросъемщик.
   Свалил с занимаемой жилплощади и был таков.
   А вот предание о  настоящем  хозяине  дома  сохранилось  -  благодаря
литературе. Точнее говоря - "Двенадцати стульям". Есть там такой смешной
персонаж, Авессалом Владимирович Изнуренков -  веселый  нищий  эстрадный
автор, который бесперечь хлопает себя по  жирным  ляжкам,  приговаривая:
"Высокий класс!"
   Это и был хозяин замечательного дома на Поварской  улице,  и  списали
его сатирики  с  реального  человека  по  фамилии  Гучков.  Не  министра
Временного правительства, богача и заводчика, конечно, а нищего  пьющего
бесшабашного  бездельника,  острослова   и   анекдотчика,   предводителя
богемной голи перекатной, картежника, обжоры и бабника. Проживался игрой
на  ипподроме  и  продажей  скетчей  для  куплетистов.  И  за  невозврат
своевременно долгов бывал неоднократно бит.
   1 августа 1914 года в жизни Гучкова произошло два  скорбных  события.
Россия вступила в мировую войну, из которой, похоже, не хочет вылезти до
сих пор. И это событие встревожило  и  напугало  Гучкова  до  крайности,
поскольку представить себя  с  грыжей,  скаткой  и  винтовкой  Мосина  в
маршевой колонне он не мог, и призыв защитить свою родину вызвал у  него
испуганно-гневный крик: "За что? Что я такого сделал? Почему?  Почему  я
должен  идти  защищать  свою  родину?  Лучше   жить   совершенно   живым
дезертиром, чем умереть абсолютно павшим героем!"  В  силу  политической
малограмотности Гучков еще не знал, что его ощущение полностью совпадает
с позицией Владимира Ильича Ульянова  (Ленина),  и  он,  таким  образом,
является интуитивным большевиком и нравственным соучастником предстоящей
революции.
   А  второе  скорбное  событие  повергло  его  неописуемый  восторг   и
погрузил