разыскал работающий телефон-автомат  и  набрал  номер.  Знакомый  резкий
голос с неистребимым акцентом ответил:
   - Джангиров слушает...
   Зажал себе ноздри - чтоб погундосее вышло - и быстро сказал:
   - Сегодня в одиннадцать часов утра из  городской  прокуратуры  выйдет
киллер Мамочка, друг твоего племянника...
   И дал отбой. Им всем.

55. МОСКВА. ОРДЫНЦЕВ. ТОПТУНЬЯ ДУСЯ

   С вечера я созвонился с Симаковым, попросил об одолжении.
   Славка Симаков, начальник отделения в  службе  наружного  наблюдения,
как все топтуны, был тихарь  незаметной  серой  внешности  и  поведения.
Волнуясь, он сильно потел, отчего  становился  похож  на  расплывающийся
влажный призрак. Парень он был неплохой и страдал от тайной  слабости  -
он был горький закрытый пьяница,  свойство,  которое  в  милиции,  ясное
дело, не очень приветствуется. Я его по-товарищески  срамил  и  стращал,
уговаривал завязать, а Славка, виновато глядя в сторону, спрашивал  меня
грустно:
   - Серега, ответь не по уму, а по сердцу... Я ведь знаю, что ты как бы
прав... Послушаю я тебя, завяжу вглухую - и что останется  мне  тогда  в
жизни?
   Я что-то неубедительно мычал, но заканчивал всегда пророчески-грозно:
   - Смотри, Славка, погоришь  однажды  по-черному...  Выпрут  тебя  без
пенсии, закукуешь тогда... - и  сам  себя  совестился,  потому  что  для
такого прорицания много ума не надо - ежу  понятно,  чем  кончается  для
мента регулярная пьянка.
   Ну  и  случилось,  конечно.  Возвращаясь  из  гостей,  Симаков  тихо,
покойно-пьяненько заснул в троллейбусе.  Борзый  наряд  доставил  его  в
вытрезвитель, оформили Славку по всей программе. Оружия,  к  счастью,  у
него не было - да и  зачем  оно  топтуну?  А  вот  удостоверение  майора
милиции у него изъяли,. Утром, проспавшись, он с ними не смог  на  месте
договориться,  с  "вытрезвенниками",  и  как  только  его  выпустили  из
трезвого узилища, позвонил мне.
   Славка знал, что я с младых ногтей пасу вытрезвители -  неисчерпаемый
кладезь смрадной информации.
   Пришлось мне в вытрезвитель  поехать.  Наехать,  поохать,  нажать  на
начальника вытрезвителя, потом подружить с ним,  подарить  на  память  о
встрече бутылку коньяка  "Отард",  названного,  наверное,  французами  в
честь Отара Квантришвили, и тогда руководитель тверезой  жизни  разорвал
все протоколы, которые должны были идти в Управление кадров МВД.  Серая,
незаметная миру, унылая  -  и  такая  нужная  Симакову  -  карьера  была
спасена.
   Надо отдать ему должное, Славка отслужил мне  не  один  раз  верой  и
правдой.
   Штука в том, что в наших условиях для того, чтобы  оформить  наружное
наблюдение, требуются  такие  чудовищные  усилия  и  столько  разрешений
начальства, что проще за преступником самому протопать. Только -  смешно
сказать - эта профессия требует таланта и  знания  множества  приемов  и
навыков странного филерского ремесла.
   Славка был маленьким начальником, и сам он уже "на землю" не выходил,
след не брал. Но его мелких командных полномочий было достаточно,  чтобы
по моей просьбе  организовать  наружку  за  интересующими  меня  людьми.
Конечно, если это не была какая-нибудь масштабная долгосрочная операция,
требующая больших людских ресурсов, как говорили топтуны -  значительных
трудодней.
   Поэтому и на  этот  раз  Симаков  охотно  согласился  помочь.  Только
спросил для формы, на всякий случай:
   - А начальство твое знает?
   - О чем вопрос, Слава? Дело на контроле у  самого  Келарева...  И  не
нужна мне толпа твоих соглядатаев... Мне нужен один толковый человек...
   - Дуся? - понятливо среагировал Симаков.
   - Да, мне нужна Пронина. Этого будет вполне достаточно...
   Когда  я  заявился  в   контору,   то,   распахнув   дверь,   услышал
пронзительный голосок Дуси Прониной. Она говорила Миле что-то  про  свою
семейную жизнь.
   - ...Мне бы ее на свои ходули поставить,  а  там  пускай  сама  через
грязь шагает, - объясняла свои родительские проблемы Дуся.
   Увидев меня, Дуся встала навстречу, козырнула по форме:
   -  Петрович!  К  выполнению  любого  задания  Родины  майор   Пронина
готова...
   Ее фамилия Пронина  в  сочетании  со  званием  "майор  милиции"  была
поводом для бесчисленных  шуток,  ибо  память  поколений  сохранила  имя
литературного героя - сыщика майора Пронина.  Никто,  по-моему,  уже  не
читает этих книжек, никто не вспомнит, чем занимался  майор  Пронин,  но
все знали  нарицательное  имя  легендарного  сыскаря.  Ну  и  Дуська  по
наследству  получила  его  известность  и  острую  потребность   каждого
встречного пошутить по этому поводу.
   Я обнял Дуську, расцеловал, усадил  за  свой  стол  и  попросил  Милу
приготовить нам кофе - принимал я в гостях человека не простого.
   Дуська Пронина была чемпионкой. В любом человеческом  занятии,  сколь
бы ни было оно необычно, а  порой  и  презренно,  существуют  выдающиеся
мастера,  несравненные  умельцы,  в  которых  соединилось  призвание   к
подобной деятельности с  приобретенными  профессиональными  приемами.  С
моей точки зрения, Дуся Пронина была великой, лучшей топтуньей  во  всей
нашей оперативно-розыскной системе.
   Дуська не знала себе равных, не бывало  у  нее  поражений  и  срывов,
скрыться от нее было невозможно, и никто еще не сумел оторвать "хвост" в
виде неказистой, чудовищно худой бабенки, похожей на скелет змеи.  Да  и
лицом Дуся не сильно удалась - глядя на нее внимательно, очень  хотелось
подарить ей на день рождения противогаз, с которым она сохранила бы шанс
устроить свою личную жизнь. И одета она была  всегда  во  что-то  серое,
мешковатое, абсолютно незапоминающееся и неразличимое в толпе.
   Дуська наверняка была рождена для своей службы - в ней  она  находила
какие-то компенсации своей несостоявшейся женской судьбе. Я  думаю,  что
когда она  выходила  на  боевую  сыскную  тропу,  ее  вел,  конечно,  не
служебный долг, а азарт  жизненной  погони,  поэзия  преследования,  гон
чистокровного выжлеца за дичью. Много лет Дуська работала в наружке КГБ.
Но  в  период  частичного  распада  и  непрерывной  реформации   некогда
всемогущего ведомства она перешла к нам и  здесь  присохла,  видимо,  до
пенсии.
   Думаю, что Дуська Пронина, будучи абсолютно  бесцветной,  незаметной,
неузнаваемой  в   толпе,   могла   бы   стать   выдающейся,   неуловимой
преступницей. Но она затеяла  игру  на  этой  половине  поля,  и  поиск,
слежка, лов реальных злодеев перевоплощали ее унылую,  тусклую  жизнь  в
мир больших страстей и жутких соревнований. Это тебе не топтушка в  КГБ,
где, естественно, никогда не существовало никаких настоящих  шпионов,  а
отслеживали в основном блаженных  фраеров  -  диссидентов  и  дурных  от
жадности валютчиков. Дуське для ее азартного филерского сыска  это  было
скучно. То ли дело у нас - меню такое, что нормального  человека  тошнит
от одного перечня этих кровожадных забав...
   - Евдокия, послужи мне на этот раз от всей души, - попросил я ее.
   - По-другому, Петрович, я тебе не служу, - засмеялась Дуська. -  Я  ж
тебя люблю! Жалко, ты молодой и красивый, а то бы я  тебя  захомутала...
Ух, была бы у нас милицейская семейка - загляденье...
   - Дусь, да кто ж на  нас  заглядываться  стал  бы?  Нам  с  тобой  по
должности не разрешено, чтоб кто-то нас разглядывал...
   - Ладно, - махнула она рукой и спросила:
   - Так что нужно?
   - Дуся, сегодня часов в одиннадцать, ну,  где-то  около  полудня,  из
прокуратуры города  выпустят  одного  серьезного  мазурика.  По  виду  -
нормальный хачик. - Я протянул ей пачку, фотографий  Мамочки.  -  Но  он
убийца и большая сука. Прижучить я его никак не могу... Нужно  выяснить,
куда он двинет из прокуратуры... Там мы накопаем следы...
   - Да  ничего  нет  проще!  -  весело  пообещала  Дуська.  -  Сделаем,
Петрович!
   - К тебе на подхват я пошлю Любчика и Кита...
   - О, вот этого не надо!  -  замахала  руками  Дуся.  -  Я,  например,
полицейских в толпе узнаю сразу, у них на морде выражение особое, как  у
попов. А вдруг хачик это тоже умеет?..
   - Нет, Дуся, они и тебе на глаза не  попадутся.  Ты  их  поведешь  за
собой по радио. Они будут в машине за тобой тянуться... Не знаю  я,  как
он оттуда станет двигать. На такси? Пригонят ему машину?  Или  вдруг  на
своих двоих? Его нельзя потерять. Мне надо знать, куда он денется...
   - Петрович, не бери в голову. Сделаю как надо, не беспокойся...
   - Дуся, я хочу тебя предупредить: скорее всего за  ним  будет  топать
еще одна наружка, чужая. Его поведут из конкурирующей организации...
   - Из ФСБ, что ли?
   - Ну как бы! От бывшего КГБ, так скажем. Эти ребята - большие злыдни.
   Постарайся сразу взять их в поле зрения. Нам с тобой важно - пропасут
они его до места назначения? Будь внимательна, Дуся, и очень осторожна -
как никогда! Я тебя очень прошу - на тебя все мои надежды теперь...

56. МОСКВА. ЧЕРНЫЙ МАРОДЕР. ГОН

   Может быть, как глазница для ока  государева  в  Москве  -  городской
прокуратуры - Новокузнецкая улица очень даже неплоха. А вот для слежки -
прямо  беда!  Она  пряма,  узка,  и  отсутствуют   на   ней   какие-либо
естественные укрытия, за которыми может маскироваться филер.
   Поэтому Десант припарковался  метрах  в  ста  пятидесяти  не  доезжая
проходной прокуратуры и смотрел  через  стекло  в  бинокль  на  воротики
зеленого ампирного дома, откуда должен был появиться Мамочка.
   Лембит занял такую же  позицию  с  другой  стороны  от  выхода,  хотя
биноклем не пользовался, полагаясь на свое зрение снайпера.
   А  Черный   Мародер   Костин,   патрулировал   улицу.   Погода   была
соответствующая - накрапывал поганый мутный дождь, и  казалось,  что  он
прямо с неба уже падает с грязью, сильно ветрило, и утро было похоже  на
сумеречный вечер. Черный Мародер, прочесав несколько раз улицу, все-таки
нашел удобный наблюдательный пункт - открылась пирожковая. Зашел в точку
общепита, взял стакан кофейной бурды,  какие-то  черствые,  как  сухари,
пироги. Наверное, позавчерашние и  пригодные  к  употреблению  только  с
суточными щами. Через немытую витрину достаточно хорошо  просматривалась
проходная прокуратуры. Мародер вяло жевал пироги, которые пекли вместе с
силикатными кирпичами, и  делал  вид,  что  с  интересом  читает  газету
"Московский комсомолец". В газетной полосе он аккуратно проткнул пальцем
дырку и через нее, как через прицел, рассматривал  осенний  безрадостный
окружающий мир.
   Костин не скучал. Вся предыдущая жизнь  приучила  его  к  терпеливому
ожиданию. До своих неполных сорока годов он дожидался, когда ему наконец
привалит счастье. Пока не дождался, но не терял надежды, что оно придет.
Не то чтобы лежал  на  боку,  как  какой-нибудь  Обломов,  -  по  своему
разумению, он делал все, чтобы счастье заглянуло к нему, а не проскочило
по соседней улице.
   Знакомые звали его  Марик,  поскольку  своего  имени,  записанного  в
документах, он сильно стеснялся. Наречен  он  был  революционным  именем
Марксэн, то есть Маркс и Энгельс в одном пакете.
   Чудны дела твои, Господи! Ну как,  каким  образом  его  недостоверных
родителей угораздило заклеймить ни в чем не повинного  младенчика  таким
смехотворищем!
   С  детства  он  сильно  бедовал   -   обычная   участь   безотцовской
беспризорной голытьбы. Матери, пьянице и потаскухе, было не до него.  Ну
а про папашу и говорить нечего - никогда он его не видел, и  соседка  со
злобой ему говорила, что он был сын  полка,  который  прошагал  походным
маршем через мамкину койку в комнатушке полуподвала на  Сухаревке.  Мать
рассказывала какие-то нелепые басни о том, что его отец был  героический
военный, погибший на какой-то тайной войне, и имя его нельзя  упоминать.
Когда Костин подрос немного, он не мог сообразить, сколько ни  старался,
какая могла быть война  в  пятьдесят  седьмом  году,  после  которой  он
родился, и где мог героически погибнуть отец. Из  всех  боевых  событий,
которые  припоминались,  был  только  фестиваль  молодежи  и  студентов,
который незабываемо прогремел в Москве.  На  эти  воспоминания  наводило
зрелище, которое он рассматривал в зеркале, - густо-смуглая темная кожа,
пунцовая губастость и жесткая мелкая курчавость. По  отдельным  репликам
пьяной матери он понял, что  когда-то  ее  административно  высылали  из
Москвы за связи с иностранцами. Наверное,  это  была  связь  с  каким-то
геройским молодежным студентом из Африки, поклонником прогрессивных идей
Маркса и Энгельса о том, что у богатых белых надо все отобрать и раздать
черным революционерам.
   Чернявого подростка Марксэна Костина  не  любила  мать,  не  замечали
соседи, ненавидели учителя и не уважали сверстники,  давшие  ему  кличку
Гуталин.
   Авоськины дети, небоськины подкидыши.
   В долгое душное безделье летних каникул он попросил, чтобы его  взяли
в отряд школьников, направляющихся в подмосковный поход. Оказалось,  что
это поход по местам боевой славы. Они должны  были  разыскивать  останки
бойцов Великой Отечественной войны, позабытых всеми  и  до  сих  пор  не
захороненных державой.
   Под Можайском, в "долине  смерти",  в  лесопосадке,  проросшей  через
вымытые дождями солдатские косточки, они находили  скелеты  в  истлевших
лоскутах амуниции, мятые каски, изржавевшие  штыки,  съеденное  временем
оружие, гранаты.
   Из-за  этого  Костин  навсегда  перестал   бояться   покойников.   Он
прислушивался к разговорам  взрослых,  руководивших  походом,  и  слышал
какие-то ненормальные, непонятные цифры - около  двух  миллионов  бойцов
сгнили в полях сражений непохороненными, брошенными, как падаль.
   И в этом походе,  в  который  попросился  он  от  скуки  и  дворового
безделья и который повернул  всю  его  жизнь,  Костин  вдруг  осознал  с
недетской ясностью - человек ничего  не  стоит.  Прах,  пыль  на  ветру,
жалкая кучка безымянных костей.
   Зачем мучились? Из-за чего переживали этот ужас? За что  умирали?  За
Родину?
   Которая бросила их помирать, как собак, и не  нашла  времени,  сил  и
желания  хоть  через  десятилетия  присыпать  их  прах  горстью   земли.
Почему-то Родина в представлениях Костина имела облик его пьяной, всегда
обиженной, недобро смотрящей маманьки.
   Марксэнова мать, черт бы тебя побрал! Сука старая!
   Этим же летом он совершил важное открытие. В откопанном скелете - был
это красноармеец или немец, не узнает уже никто и никогда, - в  пугающем
желтом оскале черепа увидел Марксэн Костин две золотых коронки. Он долго
сидел у своего раскопа и думал, позвать ли кого-нибудь из приятелей  или
взрослых. Лезть в рот скелету  он  опасался  -  во-первых,  противно,  а
во-вторых, страшновато - вдруг щелкнет зубами? Потом решил не  поднимать
лишнего шума. Перочинным ножом легко раздвинул зубы, и  коронки  вылезли
из пустой десны  мгновенно.  Спрятал  в  карман  и  никому  об  этом  не
рассказывал.
   С этого дня благородное занятие Костина приобрело новый смысл. Он был
достаточно сообразительный парень, чтобы не нести в скупку эти зубы.  Он
ждал случая. Случай явился сам в школу и назывался  зубной  врач  Грачия
Арменакович Папазян, проводивший у них  регулярную  диспансеризацию.  По
линии стоматологии у Костина все было в  порядке,  по  части  зубов  его
мучил совсем другой вопрос. Он и  задал  его,  сидя  в  кресле  под  шум
визжащей бормашины:
   - Грачия Арменакович, у  нас  с  мамой  осталось  два  золотых  зуба,
коронки.
   Скажите, пожалуйста, их можно куда-нибудь деть? Или поставить мне?
   Врач засмеялся:
   - Тебе еще рано ходить с фиксами! Но если хочешь,  я  посмотрю.  Могу
дать за них какие-то деньги, если они действительно золотые...
   Костин принес. И получил от Папазяна состояние - целых пять рублей!
   Огромные деньжищи!
   Выросший  в  Сухаревских  трущобах  пацан   быстро   сообразил   вещь
самоочевидную: коль скоро он переложил на свои тощие  плечи  обязанность
мамки-отчизны,  нашей  замечательной  родины-уродины,   что   по-польски
означает "красота", - сохранить память о  ее  погибших  сыновьях,  то  и
искать эту память надо грамотно, целенаправленно. Нужно  искать  останки
бойцов, которые унесли в прах единственно нетленную штуку  -  золотишко!
Ведь им, павшим, брошенным и забытым, никакого урона от этого не  будет.
Ну не сдавать же  державе  их  золотые  зубы,  последнюю  ценность  этих
оставленных  на  распыл  и  разжев  бродячим  хищникам!  Как   в   очень
нравившемся Костину фильме "Без вины виноватые" правильно  говорилось  о
матерях, бросающих своих детей, - это он хорошо понимал, сам такую имел.
   Он уже обладал кое-каким  опытом  в  поисках  останков,  а  тут  стал
понемногу разбираться и в географии, и в истории массовых потерь.  Плохо
только - золотых зубов у тысяч погибших в Мясном Боре бойцов не было. Да
и откуда было взяться золотым коронкам у  солдат,  призванных  из  нищих
деревень и городского пролетариата, владевшего только запасными  цепями.
Эти люди и не знали, что такое золотые коронки. Но он  теперь  постоянно
терся среди следопытов и поисковиков и однажды услышал разговор  о  том,
что осенью сорок шервого года под Москвой  в  районе  Волоколамска  были
выбиты несчитанные тысячи московского ополчения -  элиты  интеллигенции,
самых обеспеченных людей столицы.
   Костин искал места, где полегло московское ополчение, два года.  И  в
конце концов нашел. Он никого не звал в компанию,  подолгу  расспрашивал
стариков, не боялся копать старые могильники, рвы,  обвалившиеся  окопы.
За это лето он собрал шестьдесят три  золотых  зуба,  обломки  мостов  и
бюгелей, тонкую золотую оправу для очков.
   Марксэн Костин стал взрослым. У него появились деньги,  независимость
и бабы. Он все время хотел  и  мог  трахать  кого  угодно  -  вокзальных
прошмандовок, молодых мужиков, коз,  все,  что  слегка  дышало  и  имело
температуру живого тела.
   - Физиология не препятствует, в натуре! - говорил он искренне.
   Выдающимся   его   успехом   было   открытие   захоронения   польских
военнопленных.
   Тогда это было  глубочайшей  государственной  тайной,  и  Костин,  по
существу, задолго  до  создания  правительственных  комиссий,  извинений
Горбачева и прочих державных реверансов и  признаний  в  убийстве  тысяч
польских офицеров разыскал это захоронение под Осташковом - заброшенное,
никем не охраняемое, забытое. В течение трех лет Костин  безнаказанно  и
беспрепятственно копал рвы, вынув из земли клад графа Монте-Кристо  -  в
пересчете на советские реалии. Он в частном порядке взыскал  с  Польской
армии посмертную контрибуцию.
   Но тут в его удачно складывающейся судьбе возникла неприятная  пауза.
Во время сдачи очередной партии золотых зу-фов  его  взяли  обэхаэсники.
Костин прикинулся шлангом, мол,  просто  перепродавал  для  стоматологов
зубы, хранившиеся у него тысячу лет. Никого всерьез  не  заинтересовало,
где он их взял, и Костину впаяли трешник.,В тюряге он и  познакомился  с
человеком незаурядным, по имени майор Швец.
   Швец не мог бросить без присмотра или зарыть обратно  в  землю  такой
редкий талант.
   Джангиров в те поры был человек всемогущий - играл на две лузы,  и  в
КГБ, и в МВД.
   Но еще сильно небогатый.
   Швец, не очень вдаваясь в подробности, попросил своего  компаньона  и
покровителя достать карту-схему захоронения жертв  сталинского  побоища.
Тайна сия  тогда  еще  велика  была  -  вроде  ракетно-ядерных  секретов
державы.
   Предполагалось, что эти великомученики возносились прямо на  небо,  а
плоть их каким-то образом дематериализовалась.
   Никуда они не возносились, а проваливались в огромные  ямы.  Поначалу
ямы окружали дощатым забором, рос там  бурьян  и  чертополох,  потом  за
давностью  времен  запретку  снимали,  доски   разворовывали   окрестные
труженики села, столбы опорные сгнивали и падали - возникал там пустырь.
   Место, опустевшее от жизни, от памяти, от времени.
   Джангиров эту карту-схему достал и передал Швецу. А тот, конечно,  не
отдал  ее  Костину,  а  называл  ему  точные  координа