ра" нузно взять молодой бозоле от Зорз де Б"фф...
   - Подай ему, Вонг, божоле от Жоржа де Б"ффа, - захохотала Марина. - А
то он там у себя во Франции всех этих понтов не ловит!
   - Приятно обслузить гостя, понимаюсего  вкус  настоясего  вина,  -  с
достоинством сказал Вонг.
   - А мне приятно, что в доме  моего  старого  друга  служит  настоящий
сомелье - хранитель вин, - учтиво, стараясь не улыбаться, ответил я.
   - Сомелье! Наш сомелье Вонг Фам Трах! - продолжала смеяться Марина, и
в ее смехе просверкивали уже заметные искры скандала. - Я помню, как  вы
с Сашкой бегали ночью покупать водку у таксистов...
   Вонг направился к боковому столику,  чтобы  раскупорить  бутылки,  но
Серебровский мгновенно остановил:
   - Я тебе уже говорил, чтобы ты открывал бутылки при мне...
   Марина углом глаза смотрела на  мужа,  потом  положила  мне  руку  на
плечо:
   - Сумасшедшая жизнь!
   - Твой муж мне объяснил - нормальный карнавал, - пожал я плечами.
   - Ненормальный карнавал, - покачала головой Марина. - Во всей  Москве
Санек не сыскал дворецкого-японца, пришлось взять вьетнамца, которого мы
продаем за японца. Но шутка в том,  что  те  свиные  рыла,  для  которых
гоняют эти понты, не отличают японца от вьетнамца, они все на их  взгляд
- косоглазо-узкопленочные. А Вонг, я думаю, только нас ненавидит  больше
японцев.
   - Многовато разговариваешь при  обслуге,  -  отметил  Серебровский  и
поднял бокал:
   - За встречу... За прошедшую вместе жизнь... За нашу молодость...
   Все чокнулись, по-птичьи тонко звякнул хрусталь, мы с  Сашкой  как-то
неуверенно пригубили, а Марина выпила вино одним долгим глотком.
   Она не закусывала,  а  сидела,  опершись  подбородком  на  ладонь,  и
внимательно, пьяно рассматривала меня.
   Все-таки она обалденно красивая  баба.  Божий  промысел,  дьявольская
шутка, слепая игра мычащих от страсти генов, еле заметные мазки мэйк-апа
- не знаю, что там еще, да и предполагать не собираюсь, а вот поди ж  ты
- чудо!
   Присутствует в ней какая-то кощунственная, невероятно волнующая смесь
иконы и порнографической модели из глянцевого журнала, и  действует  она
как алхимический субстрат - достаточно одного взгляда на нее,  и  вместо
вялой маринованной сливы простаты вспыхивает в мужских чреслах солнечный
протуберанец, а яйца становятся больше головы.
   К сожалению, все это добром не кончается. Не дело это, когда с  одной
бабой хотели бы переспать  три  миллиарда  мужиков.  Ну,  минус  гомики,
конечно, зато - плюс лесбиянки. Я считаю и всех тех, которые не  слышали
о ее существовании, но, несомненно, стоило бы им взглянуть разок, они  -
как тот грузин из анекдота - сказали бы:
   "Конэчно, хочу!"
   Ну а ты, Верный Конь?
   Не буду отвечать. Имею право. Никого не  касается.  Мне  мои  дружки,
суки этакие, Кот Бойко и Хитрый Пес, придумали  на  целую  жизнь  жуткое
амплуа - Верный Конь. Не друг  я  ей,  не  любовник,  не  муж,  даже  не
воздыхатель. Мне досталась ужасная роль - быть свидетелем, как два  моих
друга, два брата приспособили самую красивую на  земле  женщину  в  нашу
популярную национальную забаву - перетягивание каната...
   Марина положила руку на мою ладонь и спросила:
   - Серега, ты счастлив?
   Я поднял на нее взгляд:
   - Ничего не скажешь - простенький вопрос! Наверное, "нет  счастья  на
земле.
   Но есть покой и воля..."
   - И ответ простенький, - кивнула Марина. - Обманул поэт - нет  покоя,
и воли нет поэтому...
   Серебровский дожевал кусок и спокойно сказал:
   - Я думаю, Мариночка права. У  нее  нормальная  точка  зрения  умного
человека,  бесконечно  утомленного  непрерывным  отдыхом.  А  Марина   -
невероятно умный человек. Пугающе умна моя любимая. И ничем не занята.
   Марина хмыкнула:
   - Видишь, Серега, - жалким куском рябчика попрекает, горьким  глотком
монтрашо девяносто третьего года укоряет. Страна в разрухе, мы на пороге
голода и нищеты, а я гроша живого в дом не  приношу.  Нет,  Серега,  нет
счастья на земле...
   - Счастья наверняка нет, - согласился Сашка. - Во  всяком  случае,  в
твоем понимании. А что есть вместо счастья, Марина?
   Марина повернулась к нему и произнесла медленно, со  страхом,  болью,
неприязнью:
   - Не знаю. Христос сказал: сладкое обольщение богатства...
   И снова в благостной тишине семейно-дружеского ужина я  услышал  визг
тревоги, опасности, стоящей на пороге ненависти.
   Я, медленно постукивая пальцами по столу, неуверенно сказал:
   - Иногда в жизни счастье заменяет долгое  везение.  Фарт.  Это  я  от
профессиональных игроков знаю.
   - Тогда все в порядке! - захлопала в ладоши Марина. - Мой муж Санечка
и счастливый, и везучий! У нас, Серега, есть своя ферма  -  Санек  купил
какой-то племенной совхоз. Серега, ты  знаешь  что-нибудь  омерзительнее
теплого парного молока? Но это не важно. Я  тебе,  Серега,  расскажу  по
секрету, ты смотри, никому не проболтайся,  -  у  нас  там  куры  яйцами
Фаберже несутся. Вот какие мы везуны!
   - По-моему, приехали, - вздохнул устало Серебровский.

КАК ОНИ ЭТО ДЕЛАЮТ

   В Центре радиотелеперехвата "Бетимпекс" два инженера-оператора  перед
огромным монитором с картой Москвы что-то объясняют Николаю Иванычу.
   -  Радиомаяк,  вмонтированный   в   трубку,   по-видимому,   частично
поврежден.
   Сигнал нестабильный. Наши пеленгаторы не берут его во всем диапазоне,
- говорит один из них, скорее всего старший.
   - Из-за этого мы  не  можем  точно  локализовать  источник...  Радиус
допускаемого приближения - два-три километра, - уточняет второй.
   - Ни хрена себе - допускаемое приближение! - сердито  мотает  головой
Николай Иваныч. - Ты-то  сам  понимаешь,  что  такое  в  Москве  два-три
километра? Десятки улиц и переулков! Тысячи домов...
   Он смотрит на карту города, где  в  юго-западной  части  пульсирующим
очажком  гаснет-вспыхивает  затухающий,  потом  набирающий  снова   силу
мерцания огонек.
   - Ну, вы, Маркони глоданые, какие мне  даете  позиции?  -  с  досадой
спрашивает Николай Иваныч.
   - Четыре машины  с  пеленгаторами  уже  вышли  в  радиозону.  Если  в
телефончике батарею не замкнет совсем, мы  за  сутки-двое  дадим  точную
дислокацию объекта, - заверяет старший.

КОТ БОЙКО:

РАЙСКОЕ ЯБЛОЧКО

   Я перевернулся с боку на бок и мгновенно проснулся, услышав, что Лора
тихонько   всхлипывает.   Комната   серебристо-серо   освещена   экраном
невыключенного компьютера.
   - Что? Что случилось?
   - Ничего-ничего, - быстро вытерла Лора слезы краем простыни.  -  Спи,
спи!
   Тебе показалось...
   - Ни фига себе! Показалось! - Я сел на постели, притянул ее к себе. -
Девушка с побледневшим лицом, вся в  рыдальческих  слезах  уже  бежит  к
пруду, а мне, видите ли, показалось!  Ну-ка,  давай  колись!  Разоружись
перед партией!
   - Не обращай внимания! - Она  уткнулась  мне  в  грудь  и,  по-детски
сдерживая слезы, сопли, слюни, сопела. - Это от радости! Чисто  нервное!
Знаешь, бабы не потому дуры, что дуры, а дуры потому, что бабы...
   Я поцеловал ее, прижал к себе теснее, тихонько сказал:
   - Все понял! А теперь говори - в чем дело?
   - В шляпе! - оттолкнула меня Лора. - Подумала о том, как  ты  сбежишь
завтра, - так стало себя жалко! Жди тебя снова три года...
   - А ты собираешься ждать? - строго спросил я.
   - Не знаю... Наверное... А чего делать?
   - Вообще-то лучше не жди. Плюнь...
   Вот смешная девка. Полная дурочка. Как я могу ей объяснить, что ни  с
одной женщиной я не способен прожить целую жизнь  вместе,  не  про  меня
такая судьба. Вообще-то существовала одна  женщина,  с  которой  я  мог,
наверное, вместе состариться и умереть в один день. Но  так  вышло,  что
она меня бросила. Стариться будем теперь врозь. Остается вместе умереть.
   Как раз вот в тот черный период в моей жизни мы и сыскались с Лорой.
   Забавно все получилось. Приехал я к приятелю Толику Куранде на дачу.
   Когда-то мы с ним вместе за сборную страны выступали,  почти  в  одно
время  вылетели.  Парень  он  был  замечательный  -  шестипудовый  кусок
доброго, веселого и пьяного красавца мудака. На гражданке себя искать не
стал, не  напрягался,  сильно  выпивал  и  все  время  врал  и  хвастал.
Подобрала его крутая баба - директорша промтоварной оптовой базы,  лихая
дамочка со звеняще-визжащим именем Зина Зиброва.  Взяла  его  на  полное
содержание, от всех обязанностей освободила, а  знакомым  говорила,  что
держит для женского здоровья собственного чемпиона.
   На мой вкус, бабенка она была вполне противная  -  нежная,  жеманная,
мелкая, а ряшка у нее размером была, как у актера Депардье.  Для  своего
женского здоровья и, наверное,  чтобы  Толик,  шальной  Куранда,  ее  не
бросил, свое личико величиной с коровью морду  Зина  держала  в  холе  и
ласке, будто любимое животное выхаживала и растила.
   Сроду бы, конечно, не поехал я на их долбаный день рождения, если  бы
Толик раз пять не позвонил. Неудобно, да и на душе такая мерзкая  желтая
гадость, как на зассанной кошками черной лестнице. Черт  с  ним,  поеду!
Вручу  подарок,  выпью  по-быстрому  и  отвалю.  Как  говорит  мой  друг
карточный шулер Иоська Кацап, пришел на поминки, быстро всех поздравил -
и сразу же за зеленый стол!
   Пора была осенняя, ноябрь, предзимок. Пока доехал до Опалихи, продрог
сильно - сломалась в машине к  едренефене  печка.  Потом  разыскивал  их
дачу,  огромное  каменное  сооружение,  будто  построенное  из  остатков
сталинского метро, - совсем стемнело. Продрог как бобик. Дождь со снегом
хлещет, это называется осадки - холодная грязь  с  неба,  тьма  и  ужас.
Вошел в дом, озверелый от холода и досады, что приехал сюда, от злобы на
себя, на бросившую меня Марину,  на  Толика  и  хрупкую  его  подругу  с
крупнорогатой молочной рожей - хочу всех убить!
   А там гулянье дымит коромысленно.
   Елки-палки! Кого там только нет - Ноев ковчег, на который  зажуковали
посадочные билеты для чистых, а потом по блату и за  взятки  продали  их
только нечистым.  Стойбище  индейцев-делаваров  еврейской  и  кавказской
национальностей.  Блатные,  деловые,  жуковатые,  нужники,   начальники,
фирмачи, славянские бандиты,  платные  телки  -  "зондерши",  эмигранты,
прибывшие из Штатов за  контрибуцией...  Сказочный  зверинец!  Спектакль
Ануя "Бал воров"!
   Поднесли мне с порога штрафную,  потом  вторую,  третью  -  загудело,
зашумело весело, ну, расправил орелик крылья - понесло меня. Огляделся я
с высоты птичьего полета - вон она, у стены стоит  -  Лора!  Смотрит  на
меня во все глаза, и такое на лице ее восхищение и такой восторг встречи
написаны, что я даже засмеялся.  По-моему,  на  меня  никто  никогда  не
смотрел вот так.
   Шагнул я к ней, а она  рванулась  навстречу,  будто  я  на  танец  ее
приглашал.
   Спросила быстро:
   - Вам что-нибудь нужно? Я с удовольствием вам подам...
   Мне стало смешно. Я ее взял за руки и сказал:
   - Дай один кисс! Поцелуй, значит, меня... Пожалуйста.
   Она вспыхнула, засмеялась и говорит:
   - Вообще я бы с удовольствием, но неприлично это как-то.
   - А чего ж тут неприличного? - удивился я. - Мы  ведь  нравимся  друг
другу!
   Она сказала:
   - Да, вы мне очень нравитесь!
   - И ты мне нравишься... Давай поцелуемся!
   Я притянул ее, и она, умирая от восторга  и  смущения,  прильнула  ко
мне, а вокруг бушевали гоморроидальный содом, галдеж и безобразие. Но  я
уже летел, подхватив ее на руки, и все вокруг  отодвинулось,  приглохло,
размылось в очертаниях. Не отпуская от себя, спросил ее:
   - Тебя как зовут?
   - Лора Теслимовка.
   Я засмеялся:
   - Это не фамилия, а сорт райских яблок. И в поцелуе ее был вкус яблок
- упругий, нежный, дикий, вкус простой и вечный.
   - А ты что здесь делаешь?
   - Я племянница Зинаиды Васильевны, хозяйки.
   - У-у, значит, ты человек важный!
   Тут         Зиночка         Зиброва,          хозяечка          наша,
промтоварно-продовольственно-торговая дама, возникла из гостевой  толпы,
похожей на кипящую помойку, и строго сказала:
   - Ну-ка, Лора, займись делом! Принеси студень из подвала. А ты,  Кот,
иди к гостям, все заждались...
   Я  сам  видел,  честное  слово,  как  в   Америке   таким   племенным
молочно-товарным коровам ставят на морду тавро-клеймо-пробу  -  как  там
это называется?
   Зиночка, зараза моя звонко-заливисто-звенящая. На  твою  морду  пробы
негде ставить. Отстань.
   Лора высвободилась из моих рук, пошла в подвал. У дверей обернулась и
спросила хозяйку:
   - Зинаида Васильевна, а где фонарь? Там свет не горит.
   - У меня есть фонарь, - сказал я,  обернулся  к  Зиночке  Зибровой  и
посоветовал:
   - Ты лучше к Толику иди. А то он соскучится и уедет вместе со мной.
   А сам догнал Лору, схватил за руку и потащил по лестнице вниз.
   - А фонарь? - испуганно спрашивала Лора.
   - Да есть фонарь, есть, - уверил я ее. - Свет зачем тебе? Я тебе  все
покажу...
   Спустились в подвал, а там - густая осязаемая чернота, как в бочке  с
варом.
   - Темно, - неуверенно сказала Лора.
   Я прижал ее к себе и целовал ее долго и радостно.
   - Нехорошо, Зинаида  Васильевна  очень  рассердится,  Давайте  найдем
студень и пойдем наверх.
   - А где студень? - со смехом спрашивал  я,  потому  что  меня  как-то
очень смешило, что мы будем носить студень, Я уже был пьяный. Я ходил по
темному подвалу, и куда бы я ни ступил, передо мной оказывалась Лора.
   - Фонарь нужен, - сказала  она  робко.  Я  достал  зажигалку  и  стал
чиркать.
   Студня нигде не было видно.
   - Студень! Холодец из Зинкиной морды! Ты куда девался? - орал я.
   Зажигалка выпала из руки, погасла. Тогда я притянул  к  себе  Лору  и
стал ее быстро раздевать. Она вяло сопротивлялась:
   - Сейчас придет Зинаида Васильевна... Такой скандал будет!..
   Я прислонил ее к чему-то  твердому  и  запустил  свои  хищные  цепкие
грабки под юбку. Я всю ее видел в черноте, я обонял  ее  и  осязал,  как
разобранное пополам  яблоко.  Я  был  весь  -  в  ней,  как  счастливый,
беззаботный червячок в сердцевине райского яблока.
   Лора блаженно вскрикивала и бормотала:
   - Ой, нехорошо, нас там все ждут!
   А  я,  корыстный  червяк-подселенец,  блаженно   сопел   и   деловито
успокаивал:
   - Ничего, дождутся... Дождутся они своего  студня...  Не  было  тьмы,
подвального запаха пыли, духоты, а только свежий  нежный  запах  зеленых
лесных яблок. Что-то гремело под ногами, чавкало и хлюпало, мы топтались
на чем-то податливо-мягком.
   А потом я отпал от нее, и в подвале вдруг вспыхнул электрический свет
- это, видимо, Зинулька, зловещая зануда, решила меня выкурить-высветить
из подвала. Я огляделся и увидел, что стою в огромном жестяном  блюде  -
противне со студнем. Весь этот студень от страсти я истоптал  в  тяжелый
бульон, и брызги его вперемешку с лохмотьями мяса заплескали и  облепили
мои шикарные брюки до пояса. Наверное,  слон,  кончив  соитие,  заливает
себя и подругу таким количеством густой  комковатой  мясистой  спермы  с
ломтиками лимона.
   Я озабоченно спросил:
   - Лора, ты не знаешь - студень был говяжий или свиной?
   - Говяжий. А что?
   - Слава Богу! Я боялся, чтобы ты не забеременела от меня свиньей.
   Лора стала нервно смеяться:
   - Ты им хочешь подать студень на своих штанах?
   - Убьют! Они, гости наверху, - люди страшные. Нам с этим  деликатесом
появляться там нельзя. Пошли отсюда через боковую дверь.
   Она испугалась, удивилась, обрадовалась:
   - Куда?
   - Ко мне. Будем жить в моей машине. Хуже, чем с теткой Зиной, тебе не
будет...
   Я встал, пошел на кухню, достал из холодильника водку, нацедил добрый
стаканчик, хлопнул, закусил огурцом и вернулся к  огорченной  подруге  с
важным заявлением:
   -  Слушай,  Лора!  Раньше  в  моей  жизни   было   много   ошибок   и
заблуждений...
   Она с надеждой и интересом взглянула на меня.
   - И самая горькая в том, - торжественно возвестил я,  -  что  я,  как
всякий видный  коммунист  -  а  я  был  очень  видный,  отовсюду  видный
коммунист, - был вне лона церкви...
   В глазах Лоры возникло опасливое подозрение, но я  не  дал  окрепнуть
ему, а бросился на колени и страстно сообщил:
   - А ведь  нас  когда  еще  Владимир  Ильич  Ленин  учил:  жизнь  есть
объективная реальность, данная нам в ощущение Богом...
   Лора осторожно сказала:
   - Ну, если уж Ильич пошел в ход - не к добру, наверное, исповедь...
   - И не права ты! - строго остановил я ее. - Потому что как только мы,
демократы,  победили  тоталитарный  режим,  так  сразу  же  мы,   видные
коммунисты, первыми вернулись в это самое  лоно.  Так  сказать,  вкусили
наконец благодать полной грудью.
   Лора со вздохом махнула рукой:
   -  Раньше  на  железнодорожных  станциях  стояли  таблички  в   конце
платформы - "закрой поддувало"...
   - Твоя душевная черствость, Лора, и твоя грубость, Лора, не  помешают
мне сказать тебе, Лора, все, что накипело в моей страждущей  религиозной
душе, Лора!
   -  Трепач,  проходимец  и  уголовник,  -  забыв  о  недавних  слезах,
улыбнулась Лора.
   - Неверие - мука и смертный грех  темных  духом.  Это  мне  поп,  мой
сокамерник отец Владимир, сказал. Святой человек, за  веру  пострадал  -
пьяный въехал в храм на мотороллере, старосту  задавил.  Итак,  подбивая
бабки в моей сердечной  исповеди,  торжественно  обещаю...  Как  истинно
верующий пионер...
   - Обещаешь, как будто грозишься, - засмеялась Лора.
   Я выдержал страшную паузу, потом отчаянным шепотом возгласил:
   - Вот тебе святой истинный крест  -  никуда  не  убегу!  -  Я  тяжело
вздохнул и смирно завершил:
   - В смысле - пока не убегу...
   - В каком смысле - пока? - заинтересовалась Лора.
   От громадности данного обещания я неуверенно поерзал и  рассудительно
предположил:
   - Кто его знает? Может,  пока  ты  меня  не  выгонишь...  Впрочем,  и
выгонишь - не уйду.  Мне  все  равно  идти  некуда.  Буду  тут  с  тобой
мучиться, с наслаждением...

АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ:

МУЧЕНИЕ

   Марина извивалась, кричала и плакала от сладкой муки, раскачивалась и
падала мне на грудь, взвивалась и с хриплым стоном  счастья  впечатывала
меня в себя, и в судороге наслаждения впивалась мне в шею зубами, и боль
становилась все острее - я чувствовал, что она  прокусит  мне  горло,  я
захлебнусь  собственной  кровью,  я  не  мог  этого  больше  терпеть   -
физическая мука стерла удовольствие...
   Закричал, оттолкнул ее - руки повисли в пустоте.  Потрогал  осторожно
горло - золотой крестик сбился на цепочке и  уткнулся  в  ямку  на  шее,
давил резко и больно, как острый гвоздь...
   Поправил крест на цепи, поцеловал его, разжал пальцы, и упал  он  мне
на грудь - тяжелый, теплый, - как ангельская слеза сострадания.
   Повернулся на бок - пусто рядом со мной. У Марины своя спальня. Мы не
спим вместе. Довольно давно.
   Я не могу. Не получается больше. Дикость какая-то! Все врачи мира  не
могут уговорить или заставить моего  маленького  дружка.  Он,  послушник
подсознания, молча и неумолимо воюет с моей волей, с моими желаниями,  с
моей личностью.
   Врачи долдонят одно и то же: вы совершенно здоровы, вы молоды, у  вас
нет никаких органических поражений или отклонений. Просто у вас  стойкое
хроническое нервное перенапряжение,  вы  живете  в  режиме  непрерывного
дистресса, вам нужен покой, разрядка и отвлечение.
   Мое  гнусное  подсознание  сильнее  всех  их  знаний,   исследований,
препаратов и процедур.
   Когда я смотрю в бегающие глаза сексопатолога, когда слушаю утешающую
буркотящую скороговорку психотерапевта - весь этот жалобный,  нищенский,
побирушечий бред профессорской обслуги, я понимаю с горечью и гордостью:
не руководители,  не  управители,  не  помощники  они  моему  маленькому
дружку, живущему  в  монашеской  черной  аскезе  и  отшельничестве.  Мое
могучее, отвратительное подсознание  оказалось  сильнее  меня  самого  и
наказало меня по-страшному.
   Импотенция? Ха-ха! Бессилие? Лом вам в горло! А может  быть,  это  не
наказание? В том смысле, что не задумывалось ка