олыпина, а затем, когда акт сорвется и тот
отблагодарит его визитом к царю, начинает спектакль цареубиения.
Обезвреживает и этих злодеев!
   Становится героем державы; должность первого товарища министра и
генеральские погоны обеспечены. Затем - если визиты к царю будут
продолжаться - санкционирует Азефу убийство Столыпина. Никто, кроме него,
Герасимова, в кресло министра не сядет, нет достойных кандидатов: Трепов
помер, фон дер Лауниц гниет в могиле, а Дубасов так запуган, что из дома
не показывается.
   С этим-то Александр Васильевич и поехал к Столыпину. Тот, однако,
каждый свой день продумывал загодя, намечая удары, отступления, возможные
коалиции, чередования взлетов и спадов; в чем, в чем, а в остром уме Петру
Аркадьевичу не отказать - самородок, слов нет; Гучков, глава "оппозиции
его величества", прав, называя его "русским витязем"...
   Поэтому разговор Герасимова и Столыпина, состоявшийся в тот
достопамятный день, представляет значительный интерес для каждого, кто
вознамерится понять ситуацию той поры, царившую в империи.
   Поначалу Герасимов - в своей неторопливой, вальяжной манере - рассказал
последние новости, ознакомил премьера с содержанием перехваченного письма
одного из лидеров левых кадетов доктора Шингарева, бесстрашно зачитав
строки.
   весьма горестные, если не сказать оскорбительные, для Петра
Аркадьевича: "Первый раз я встретился со Столыпиным еще во время Второй
думы, когда присяжный поверенный Кобяко передал мне данные про несчастных
крестьян Воронежской губернии, осужденных на смертную казнь военно-полевым
судом, причем двое признались в убийстве помещика-душегуба, а остальные
вину свою глухо отрицали, да и доказательств не было. Столыпин выслушал
меня сухо, заметив, что я поступаю крайне легкомысленно, заступаясь за
мужиков: "Вы не знаете, за кого хлопочете.
   Это обезумевшие звери, которых можно держать только ужасом. Если их
выпустить на свободу, они перережут и меня, и вас; всех, словом, кто носит
пиджак".
   Потом он достал из стола диаграмму, протянул ее мне: "Вот, поглядите,
как вырос в империи террор, когда ваша Дума понудила верховную власть
отменить военно-полевые суды, введенные мною. С каждым днем растет число
убитых помещиков, городовых, стражников. Я ответственен за это. Вы не
вправе требовать у меня, чтобы я остановил смертную казнь". Я ответил П.
А., что никакая ответственность не может понудить уважающую себя власть
обвинять и казнить ни в чем не повинных людей...
   Столыпин все же внял моей просьбе, но не отменил приговор, не
истребовал дело к себе, а только поручил кому-то из своих чиновников
снестись с воронежскими судейскими властями. С ужасом я узнал потом, что
дело кончилось тем, что несчастные, благодаря моему вмешательству,
просидели лишний месяц, ожидая повешения... Казнь сопровождалась каким-то
горячечным бредом: палач, тюремная стража и жандармы, наблюдавшие за
приведением приговора в исполнение, перепились и растеряли все трупы,
покудова везли их на захоронение... Тем не менее тогда Столыпин показался
мне человеком необычным: и то, как он искренно набросился на меня, и его
ужасная диаграмма, и его слова о том, что он должен защищать тысячи от
единиц, свидетельствовали о его огромной уверенности: лишь он может спасти
государство и свободу обывателей... Но по прошествии времени мне пришлось
быть у него в Елагинском дворце, на острове, по поводу члена
Государственной думы Пьяных, обвиненного в убийстве провокатора. Суть дела
мне изложил адвокат Кальманович, защищавший Пьяных. Провокатора, мол,
заманили в избу, играть в.
   карты, посадили спиною к окну, из которого в него и выстрелили. Пуля
пробила печень, задела даже сердце, огромный кровоподтек; провокатор, не
приходя в сознание - это подтверждает и фельдшер и доктор, - скончался в
больнице.
   Отец убитого тем не менее твердил: "Сынок перед смертью поведал, как он
после выстрела обернулся и увидел, что в него стрелял Пьяных". Это было
единственное показание, на основании которого депутат Думы был лишен
неприкосновенности, арестован, судим военным судом и приговорен к
расстрелу. Я побывал у председателя Думы Хомякова; тот, прочитав
заключение экспертизы, что больной со смертельным ранением вообще ничего
сказать не мог, в больнице был без сознания, тем не менее ответил, что он
не в силах сделать что-то, Столыпин не хочет и слышать об отмене каких бы
то ни было приговоров, и посоветовал обратиться к Гучкову, "они с
премьером друзья". Гучков согласился помочь, разговаривал с П.
   А., но потом сказал мне: "Андрей Иванович, я бессилен. Попробуйте-ка вы
обратиться к премьеру самолично". Я написал П. А. письмо с просьбою об
аудиенции, он ответил согласием; я прибыл к нему, изложил суть дела,
передал копию обвинительного заключения и протокол вскрытия, который
объективно доказывал полную невиновность Пьяных... П. А. все внимательно
просмотрел и говорит мне: "Вы ж сами в Думе вопиете, что правительство
вмешивается в суд, а теперь хотите, чтобы я нарушил то, против чего вы
восстаете. Как же так? И Пьяных, этот социалист-революционер, бомбы в дом
священника подкладывал, знаю я его"... Я ответил, что не прошу его
вмешиваться в суд, но лишь начать новое следствие по вновь открывшимся
обстоятельствам. "А думаете, мне приятно, что на каждом углу кричат, что
мое правительство мстит своим политическим противникам?!
   Мне самому это неприятно". - "Я не прошу вмешательства. Я прошу, чтобы
не вешали невиновного человека". Он спросил, кто передал мне материалы
дела. Я ответил.
   "Так ведь Кальманович сам эсер!" - разгневался Столыпин, а потом вдруг,
без всякого перехода рассмеялся: "Вы не знаете, какой он ловкач, этот
Кальманович! В Саратове в пятом году был погром, а этот самый Кальманович
снимал квартиру в подъезде, где жил помощник прокурора. Толпа шла к их
дому; дворники-то заранее оповестили, в каких домах живут евреи, толпа
знала, куда идти. Тогда этот ваш Кальманович звонит в полицию и говорит,
что погромщики вознамерились разнести квартиру прокурора. Тут же примчался
наряд. Каков шельмец, а?!" Я удивился, холодно заметив П. А., что полиция
вряд ли приехала бы на место преступления, обратись Кальманович за защитой
от собственного имени. Столыпин даже как-то сник, стал меньше ростом,
вспомнил, видимо, что не со с в о и м говорит, а с тем русским, который не
подает руки антисемитским погромщикам. Словом, предупредив, что он мне
ничего не обещает, дело Пьяных все же оставил у себя. Потом я узнал, что
он повелел смягчить приговор, и Пьяных, вместо того чтобы погибнуть на
галстухе, получил двадцать лет шлиссельбургской каторги. Должен тебе
заметить, что в этот мой визит я увидел совершенно иного Столыпина. У него
уж ни прежнего тона не было, ни прежней уверенности... Царь переменил свое
отношение к нему, настроения в сферах у нас меняются быстро, да и думцы
охладели, понимая, что премьер далеко не всемогущий, поскольку Царское
Село стало держать его на некотором отдалении - вполне демонстративно... А
ведь у нас в Думе правые главным образом обращают внимание не на суть
дела, а на то, как царь к кому относится, что про кого сказал, кому
первому поклонился, на кого взглянул...
   Холопская кровь, ничего не попишешь..."
   Столыпин слушал Герасимова с видимым напряжением, даже чуть откинулся,
словно норовил удержаться в седле норовистого коня; волнение его выдавали
пальцы, нервически вертевшие тоненький перламутровый карандашик; глаза он
закрыл, чтобы собеседник не мог их видеть; они у него слишком
выразительные, нельзя премьеру иметь такие глаза, или уж очки б носил, все
же скрывают состояние, а так - все понятно каждому, кто может в них близко
заглянуть.
   - Так вот, - заключил Герасимов, - к величайшему моему сожалению, я
обязан констатировать, Петр Аркадьевич, что подобных писем примерно
двенадцать...
   И
 пишут это люди не простые, а те, вокруг которых формируется общественное
мнение... И оно доходит до Царского Села...
   - Ну и пусть, - скрежещуще, как бы против воли, ответил Столыпин. -
Мы-то с вами знаем, что это все ложь...
   - Это не ложь, - после долгой, томительной паузы, чуть понизив голос,
ответил Герасимов, словно страшась кого-то безликого, таинственного, кто
может подслушать разговор даже в этом кабинете. - Это правда. И она вам
известна так же, как мне, Петр Аркадьевич...
   - Не сгущаете краски?
   - Отнюдь.
   - Откуда пришли информации об Царском Селе?
   - Из Царского Села же.
   - Ну и что намерены предложить? Впрочем, - Столыпин, усмехнувшись,
вздохнул, - быть может, и вы изменили обо мне свое мнение? У нас на это
быстры...
   - Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить вам
бронею против ударов в спину...
   - Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство
вас в генералы и перемещение в министерство, моим заместителем, куратором
всего полицейского дела империи... Но вы же знаете, Александр Васильевич,
как трудно работать: каждому решению ставят препоны, интригуют, распускают
сплетни...
   Я
 очень благодарен за то, что вы прочитали мне это, - Столыпин брезгливо
кивнул на копию письма Шингарева. - Не каждый бы на вашем месте решился...
Наша религия - умолчание неприятного, стратегия - предательство того, кто
покачнулся.
   Спасибо вам...
   Герасимов наконец выдохнул (все это время сдерживал дыхание, будто
нырял в море, силясь разглядеть желтые водоросли на камнях симеизского
пляжа). Снова угадал!
   Эх, Станиславский, Станиславский, тебе ли тягаться с нашими
спектаклями? !
   - Я еще не помог вам, Петр Аркадьевич. Я только вознамерился помочь.
   - Каким образом? - горестно спросил Столыпин. - Мы же тонем, Александр
Васильевич, медленно тонем в трясине, нас засасывающей... Все эти хитрые
еврейские штучки... Коварная задумка погубить Россию...
   Герасимов чуть поморщился:
   - При чем здесь евреи, Петр Аркадьевич? Слава богу, что они пока еще
есть у нас, - понятно, на кого сваливать собственные провалы... И помогать
я вам намерен именно с помощью еврея...
   - Этого еще не хватало!
   - Именно так, Петр Аркадьевич, именно так... Азеф - а он, как вы
догадываетесь, не туркестанец там какой или финн, а настоящая жидюга -
поможет мне организовать на вас покушение... Оно будет подконтрольным с
самого начала... А когда я это покушение провалю, вы доложите обо мне
государю и объясните, что я есть именно тот человек, который единственно и
может - под вашим, понятно, началом - навсегда гарантировать безопасность
и его самого и его августейшей семьи...
   Столыпин резко поднялся, походил по кабинету, остановился возле
Герасимова и тихо, с пронзительной жалостью произнес:
   - Какой это ужас - в л а с т ь, Александр Васильевич... Она приучает
человека к неверию даже в тех, кому, кажется, нельзя не верить... Я
проведу вас в товарищи министра, оттуда всего один прыжок до министерского
кресла, - свято место пусто не бывает, вот вы и...
   Герасимов похолодел от страха, ибо Столыпин повторил его мысль; на
размышление были доли секунды; принял решение единственно правильное;
поднялся, сухо кивнул:
   - Прошение о моей отставке я хотел бы написать здесь же, в этом
кабинете, ваше высокопревосходительство.
   По лицу Столыпина скользнула удовлетворенная улыбка; господи, как же он
постарел за год! Морщины, бледность, веки воспалены, вот уж воистину,
тяжела шапка Мономаха...
   - Сядьте, Александр Васильевич, - по-прежнему тая скорбную улыбку,
сказал Столыпин. - Полно вам. Уж и пошутить нельзя. Объясните, что нам
даст организация покушения такого рода?
   - Многое, - играя затаенную обиду, не сразу, а словно бы через силу
ответил Герасимов. - Оно даст то, что именно Азеф возглавит дело и, таким
образом, получит неограниченную власть над всей боевой организацией
эсеров. Это - первое.
   Я поставлю такую слежку за боевиками, что половина из них сляжет с
психическим расстройством и они сами потребуют отменить террор, как
невозможный. Это - второе. Я, наконец, разорю их казну подготовкой этого
акта. А ведь эсеры без денег ничего из себя не представляют - аристократы
революции, господа. Это -
 конец бомбистам. Раз и навсегда.
   Столыпин положил руку на плечо Герасимова, склонился над ним и жарко
выдохнул в ухо:
   - Жаль, что им придет конец. Я - что? Прогнали с должности после того,
как в империи настала тишина, - и нет меня. А если бы начать подобное же
дело против кого иного? Кто вечен на Руси?
   - На Руси вечен лишь символ самодержавия, хозяин, государь.
   - И я о том, - ответил Столыпин и, резко распрямившись, сказал: -
Пойдемте чай пить, Ольга Борисовна заждалась.
   Когда Герасимов поднялся, Столыпин взял его под руку и тесно приблизил
к себе:
   - Только встретив опасность лицом к лицу, государь даст мне право
свободно работать в Финляндии и ужесточить до необходимой кондиции
репрессалии против поляков. Эти две позиции я без вашей помощи не решу.
Понятно?
   ...После того как в ЦК эсеров - с подачи Азефа - начались дискуссии по
поводу возобновления организованного террора, когда горячие головы взяли
верх над теоретиками, когда была единодушно проголосована резолюция о
поручении члену ЦК Азефу ("честь и совесть партии") взять на себя
подготовку покушения на Столыпина, он выдвинул два условия: во-первых,
члены боевой организации отчитываются перед ним в каждом шаге и,
во-вторых, все финансы переходят в его полное распоряжение - такое
гигантское дело требует безотчетного доверия.
   Проголосовали: восемь - за, три - против; прошло.
   Встретившись с Герасимовым (приехал на конспиративную квартиру прямо с
заседания ЦК, ощущая нервическую радость из-за этого, некое приближение к
ницшеанскому идеалу - всепозволенности), Азеф сразу же взял быка за рога:
   - Александр Васильевич, чтобы я смог провести операцию так, как она
задумывалась, отдайте кого-нибудь из генералов, иначе мне будет трудно
поддерживать авторитет.
   Герасимов словно бы пропустил его слова мимо ушей, только рассеянно
кивнул и, подвинув бутылку шартреза, самого любимого ликера Азефа,
предложил:
   - Угощайтесь, Евгений Филиппович.
   - Вы не ответили, Александр Васильевич. Да или нет?
   - Угощайтесь же, - настойчиво повторил Герасимов, - на здоровье...
   Азеф насторожился:
   - Что, в доме есть еще кто?
   Герасимов покачал головою, вздохнул чему-то, досадливо повторил, не
отрывая взгляда от лица Азефа:
   - Угощайтесь же...
   Азеф наконец понял; поднялся, не спросив разрешения, прошел по
квартире, вернулся, налил себе шартреза не в бокал, а в чайный стакан,
жадно высосал его, загрыз яблоком и только после этого закурил дамскую
тоненькую папироску с длиннющим мундштуком желтоватого китайского картона.
   ...В девятьсот шестом Герасимову пришлось отдать ему генерала Мина.
   Георгий Александрович Мин, женатый - по злой иронии судьбы - на княгине
Екатерине Сергеевне Волконской, родственнице прославленного декабриста,
был героем подавления Декабрьского восстания в Москве. Накануне отправки
его лейб-гвардии Семеновского полка во взбунтовавшуюся первопрестольную
пришел к Дурново, просить о подкреплении. Тот покачал головой:
   - Никаких подкреплений вам не нужно. Решительность нужна. Не
допускайте, чтобы на улицах собирались группы даже в три человека. Коли
откажутся разойтись - не сюсюкайте, а стреляйте на месте. И артиллерию
разверните. Бейте не только по баррикадам, но и по домам, что стоят рядом,
по фабрикам, занятым революционерами, по гостиницам, где устроили штабы
революционеры.
   - А если в гостиницах находятся штабы умеренных партий? - спросил Мин.
- Те, что придут в Думу?
   - В Думе не будет партий, - отрезал Дурново. - Каждый избранный будет
голосовать по собственной совести. Россия никаких партий не принимала и не
примет.
   (Именно тогда Герасимов впервые подумал, что министр Дурново еще меньше
готов к новому этапу развития России, чем он сам.)
   Мин прославился кровавым террором; восстание подавил; был переведен в
свиту его императорского величества; началось стремительное восхождение -
новый любимец государя; Герасимов закрыл глаза на то, как Азеф готовил
акт; пусть; эсерка Зинаида Васильевна Коноплянникова убила его на
платформе железнодорожной станции Новый Петергоф; на допросах молчала;
повесили в Шлиссельбурге.
   Рассказав Герасимову в лицах о прошедшем только что заседании ЦК, Азеф
много смеялся, шутил, пил стакан за стаканом, потом вдруг тяжело обвалился
на хрупкую спинку ампирного диванчика и, протрезвев, тихо сказал:
   - А ведь за мною смерть каждый миг ходит... Я ее вижу, когда резко
оборачиваюсь... И всегда в разных обличьях: то Сазонов, то Яцек Каляев, то
Зиночка Коноплянникова... Брошу я все, полковник, брошу и уеду за границу,
силы на исходе...
   Тем не менее Азеф задание выполнил; начал готовить а к т против
Столыпина; Герасимов поставил молодых филеров наблюдать за всеми
участниками боевой организации; дал приказ п р и л е п л я т ь с я к
объекту и не отступать ни на шаг; боевиков это повергало в смятение;
началось, как и полагал Герасимов, брожение; Азеф нажимал: "В нужный миг
мы оторвемся от слежки, подвижничество угодно революции, кровь врага -
очищение России; если потребуется отдать жизнь - я первым отдам ее во имя
революции"; деньги тратил не считая; примерно третью часть переводил в
Италию, на свой счет; Савинков, чудом бежавший из камеры смертников
севастопольской тюрьмы, первым открыто сказал, что акт целесообразнее
отменить; следует продумать новые методы борьбы с самодержавием,
выработать стратегию, отвечающую нынешнему моменту.
   Через месяц Герасимов передал Столыпину - для доклада государю - запись
решения ЦК о временном роспуске боевой организации и п р и о с т а н о в л
е н и и исполнения смертного приговора премьеру.
   Столыпин доложил государю о "поразительной по своему мужеству" работе
Герасимова; тот пожелал увидеть "героя".
   Переступив порог монаршего кабинета, Герасимов - впервые в жизни -
ощутил сладостный ужас; его потрясла молодость царя, всего тридцать шесть
лет; на всю жизнь запомнил малиновую куртку офицера стрелкового полка,
шелковый кушак такого же цвета, короткие темно-зеленые шаровары и очень
высокие сапоги.
   Подивился такту самодержца: согласно дворцовому церемониалу, полковник
не имеет права сидеть в присутствии августейшей особы, даже если бы
государь соизволил его пригласить в кресло; не пригласил, но и сам не сел;
всю полуторачасовую беседу провели стоя возле окна.
   - Как вы оцениваете нынешнюю ситуацию, полковник? Велика ль опасность?
   Почему нельзя было предотвратить покушение на фон дер Лауница и
незабвенного Мина так же, как вы сейчас предотвратили покушение на Петра
Аркадьевича?
   - Одной из главных помех, ваше величество, - ответил Герасимов, -
является свободная конституция, предоставленная год назад Финляндии.
Именно там засели ныне террористы, там у них склады оружия, явки,
конспиративные квартиры...
   А
 ведь это всего в двух часах езды от столицы... Финская полиция относится
к нам враждебно... Работать невероятно трудно...
   - Какая досада, - откликнулся государь. - Я завтра же переговорю с
Петром Аркадьевичем, что можно сделать, дабы положить конец такому
невыносимому положению...
   - Да и Польша, ваше величество... Необходимо еще больше ужесточить меры
охраны порядка в Привислинском крае...
   - Но ведь это легче сделать, чем в Финляндии, - ответил государь. -
Если же будут какие затруднения, делу легко помочь, подготовьте записку
Столыпину, он ее рассмотрит благожелательно...
   Герасимов ликовал: генеральские погоны - вот они, рядышком, протяни
руку - твои.
   ...Назавтра Столыпин сказал, что государь соизволил отметить в кругу
министров:
   "Герасимов тот именно человек, который находится на настоящем месте".
   - Поздравляю, Александр Васильевич, - улыбнулся Столыпин, - готовьте
генеральский мундир.
   Однако же именно после аудиенции у царя все, кто был вхож в Царское
Село, начали ж е в а