е, посчитаете, что
не надобно этого делать, - бросьте в камин.
   Со всех концов наших губерний приходят сообщения о насильственном
отторжении мужиками земель дворян, истинно русской опоры трона. Об этом
знает С. Ю.
   Витте, однако складывается мнение, что он намеренно не хочет видеть
правды.
   Неужели государев премьер думает о мужичье - поначалу, а уж потом о
троне, стоявшем столетия дворянскою силой? Неужели С. Ю. Витте всерьез
думает о своей особой роли в жизни Державы нашей Православной? Неужели С.
Ю. Витте полагает, что Дума вправе решать судьбу дворянства? Неужели это
не есть Высокая прерогатива Его Императорского Величества? Дворяне пошли
из царевых милостей, земли им и особое в державе положение жаловали
Венценосные Предки Его Императорского Величества, только он эти милости
своих предков вправе изменить или отменить совершенно..."
   Далее шли с л е з ы, так Трепов посоветовал, знал, что государь
сентиментален, на него крик души действует, иным-то не пробьешь - послушал
и пошел себе дрова колоть для укрепления здоровья...
   Вторым шагом, после того как Трепов эти, с д е л а н н ы е им же самим
письма получил, был вызов из Харькова профессора Мигулина, ловкого юриста,
человека, умеющего чуять ветер еще до того, как тот задувать начнет.
Ему-то, Мигулину, и было поручено Дмитрием Федоровичем составить проект
передачи дворянских земель мужику, смелый проект, дерзкий - так Трепов
просил; Мигулин конечно же с м и к и т и л. Проект написал, молчком уехал
обратно, в Малороссию, получив заверения Трепова, что отныне он может
полагаться на самое к себе благожелательное отношение со стороны двора, но
попросил при этом найти верные слова - коли потребуются, - дабы достойно
отречься от своего же проекта, объяснив это неверно понятыми "веяниями
правительства Витте". Следующим шагом была беседа с государем. После
завтрака, когда вышли на прогулку, Трепов сказал, по обычаю рассыпая слова
горохом:
   - Ваше величество, сегодня гвардия устраивает бал, мальчишник. Вас
ждут, оркестр румына Гулески заказали, маскерад будет отменный, русский
хор с Крестовского, балерины.
   - А время ли сейчас? - спросил Николай. - Или мое появление у
гвардейцев угодно моменту?
   - Именно так, ваше величество, угодно: царь и армия всегда вместе!
   Вечером, когда государь приехал к павловцам и офицеры, окружив его,
тянулись чокнуться с венценосцем, который держал в мягкой руке рюмку своей
любимой мадеры, оркестр грянул мексиканскую "Палому". Офицеры жадно
заглядывали в лицо Николаю, ждали там умиления - как-никак любимая песня
молодости. Государь, однако, слушал рассеянно, хлопать не стал, а когда,
сказавшись уставшим, на танцы не остался и пожелал вернуться во дворец,
заметил Трепову хмуро:
   - Двадцать лет назад черт меня дернул сказать, что я эту песенку люблю,
так вот, извольте, прилипло и потчуют и потчуют! Эта "Палома" мне сейчас
хуже китайского пения.
   - Уж лучше такая верность, ваше величество, хоть и неуклюжая, чем
барское коварство, - откликнулся Трепов.
   - О чем ты?
   - Эхе-хе-хе, - вздохнул Трепов, но сразу же заторопился ответить, знал,
что государь слишком уж неподвижный, прямо как после болезни, ему, коли
кашу в рот не сунешь, будто ребенку, он и к ложке не потянется. - О Витте
я, ваше величество, о Сергее Юльевиче...
   - А что? Он сладил с бунтами, он на докладах успокоительные вещи
сообщает.
   - Дак что ж ему, правду вам говорить?! Это я один, дурень, правду вам
выкладываю, за это меня и любить перестали...
   - Полно тебе. Уж я ли тебя не люблю? Я люблю тебя, Трепов, я тебя люблю.
   - Хитрость затевает Витте, ваше величество, - убежденно заключил
Трепов, - коварную хитрость. Я вам письма Оболенского и графа Коновницина
не читал, жалел, я петиции от "Союза русского народа" не показывал, щадил,
а теперь не могу. Я вам теперь дам проект одного профессора прочесть.
Мигулин ему фамилия, вы не слыхали об нем, он не из дворян и родом не
восходит.
   - Что за проект?
   - Об земле. Вы почитайте его, ваше величество, почитайте и предложите
Витте ответить, тогда сразу станет ясно, может, я, дурак, и впрямь
чересчур его опасаюсь?
   Так Трепов начал к о м б и н а ц и ю. Продолжил он ее назавтра, когда
встретил Витте в Фермерском дворце и перед тем, как отвесть к государю,
взял под локоток, склонился к уху, заговорил жарко, дружески:
   - Сергей Юльевич, родной, светлая голова, умница, предпримите ж
что-нибудь! Я сам помещик, но, право слово, готов мужику половину земли
безо всякого выкупу отдать, только б вторую половину сохранить! Что
медлите, Сергей Юльевич?!
   Чего ждете?!
   Царь, выслушав доклад Витте, одобрительно отозвался о твердости мер,
принятых против анархистов в Чите и Польше, выразил сострадание семьям
расстрелянных, попросил посуровее быть ко всякого рода безответственным
подстрекателям в газетах, изволил поинтересоваться вопросом о займе -
деньги нужны немедля, а уж в конце, протягивая проект Мигулина, спросил:
   - Сергей Юльевич, целесообразно ли нам подписать подобный рескрипт?
   Ознакомьтесь, пожалуйста. Как скажете, так, верно, и поступим.
   Витте, вернувшись в Петербург, прочитал записку Мигулина, понял, что
началась игра дворцовой партии, хотят все идеи у него забрать и передать
на разрешение Царского Села, хотят голым оставить - с чем идти в Думу?!
Тем не менее, поостыв, Витте извлек определенного рода выгоду из того, что
царь передал ему мигулинскую записку. Это, полагал Витте, позволит ему,
отвергнув мигулинский проект как чрезмерно "левый" - такая формулировка
царя не может не устроить, на это он п о д д а с т с я, - просить министра
земледелия Кутлера немедленно представить на рассмотрение совета министров
свой проект земельной реформы. А Кутлер - с Милюковым на "ты", им в
кабинет подсказан, не кем-нибудь. Значит, через Кутлера он, Витте,
заключает договор с кадетами, а они - теперь уже ясно - будут
первенствовать в Думе. Значит, продолжал рассуждать Витте, премьер, то
есть он, заручится поддержкой законодательного органа державы и свалить
его всякого рода Треповым так легко не удастся, будет борьба, а кто в ней
победителем выйдет - неизвестно еще. Вот то новое, во имя чего он работал
годы, вот оно, то новое, которое исполнительную власть наконец превращает
в силу, а не в лакеев, дежурящих в приемной царского дворца: "Чего
изволите?"
   Витте ухмыльнулся: "Обхитрил самого себя, Дмитрий Федорович, думал
проверку мне устроить, поглядеть лояльность! Я так этого Мигулина вывожу,
что царь в ладошки станет хлопать!"
   Однако Витте недоучитывал д л и н н у ю хитрость Трепова. Витте не мог
и предположить, что всю эту комбинацию Трепов затевал для того лишь, чтобы
Витте, отвергнув проект Мигулина, предложил Кутлеру составить свой.
Записка о кадетских симпатиях Кутлера была уже у Трепова в кармане,
Дурново все расписал по нотам, так, что п у г а л о. Государь любил, когда
его окружало с т р а ш н о е, с ним бороться интересно, это свое страшное,
это и не страшно вовсе - с детства, тайно, любил играть в грозного прадеда.
   Как только Витте поручил Кутлеру готовить проект аграрной реформы,
которая должна была - по закону Думы, а не царя - отдать мужику за выкуп
казенную, удельную и даже часть помещичьей, впусте лежавшей земли, как
только сообщил об этом Дурново, так Трепов понял, что он нанес Витте удар,
от которого тому легко не оправиться.
   Когда Кутлер приготовил свой проект, Трепов - опять-таки через Дурново
- организовал немедленный вызов проекта. Спустя день царь предложил
уволить Кутлера в отставку - "замахивается на основы".
   Витте все понял: обыграли, как мальчишку, обманули так, как темный
азиат может обмануть культурного европейца, н у т р я н ы м коварством
переиграли, а такого рода коварству никакой ум не помеха; бывают
обстоятельства, в коих ж и в о т перешибает голову.
   И тогда первый раз Витте заговорил о пошатнувшемся здоровье. Он сделал
так, чтобы это стало известно всем. Он ждал реакции. Однако царь никак не
откликнулся, при встрече лишь сказал, что кальцекс облегчает простудные
заболевания, и справился, есть ли у Витте этот волшебный препарат.
   Витте ответил, что его заболевание не носит характера простудного,
которое передается по воздуху, ибо он - в таком случае - не просил бы
аудиенции, опасаясь заразить его императорское величество, - Тогда слава
богу, - откликнулся Николай, - значит, все в порядке, кроме сильной
простуды - что страшно? А холеры, к счастью, пока нет. Значит, надо
полагать, Сергей Юльевич сможет отдать всего себя делу скорейшего
получения займа: державе надобно золото, чтобы залечить раны, нанесенные
войной на дальневосточной окраине, и помочь поднять экономику без резких
изменений привычного для России уклада.
   Витте понял - обложен. Если будет заем, уйдет с миром, не будет займа,
не сможет его вырвать у Парижа и Берлина, - выпрут из кресла, оболгут, не
отмоешься.
   ...Трепов провожал к авто, по обычаю поддерживал под локоток, жаловался
на погоду и просил остерегаться сквозняков: "Лучше б экипажем, Сергей
Юльевич, в авто насквозь просвищет, кашлять станете. По-дедовски-то
надежней, право слово, и навозом пахнет - для легких полезно".
   (Наивно утверждать, что монархист Витте думал о превращении России в
истинно парламентское государство. Он, однако, думал постоянно о
превращении России в к р е п к о е буржуазное государство, потому-то в
своих законопроектах особо выделял капиталистов и землевладельцев. И тем и
другим его проект был у г о д е н: помещик был заинтересован в резерве
малоземельных, которые обрабатывали его поля, получали за это деньги и
отдавали их в Крестьянский банк в ы к у п о м.
   Пройди этот законопроект, Гучковы, Родзянки, Николаевы сразу же вложат
свои деньги в Крестьянские банки - под огромный процент. И пошла бы жизнь!
   Завертелось бы колесо к а п и т а л а, открылся бы товарообмен между
мужиком и городом, а к т и в н ы й товарообмен, а не ползучий, такой, как
сейчас: "Я тебе плуг, а ты мне мед да пеньку". Все правильно рассчитывал
Витте, только совершенно он не брал в расчет тех, кто призван был п р о и
з в о д и т ь товар, а таких было в России сто миллионов. В расчетах б а р
эта ошибка обычно имеет место, ибо бессловесное большинство непонятно и
кажется какой-то громадной безликой массой, лишенной чувства, мысли и
мечты. Другое дело - Витте прошляпил с царем; он все же полагал, что двор
умнее, он полагал, что там понимают:
   "новое время - новые песни". Витте на мотив не замахивался, пусть будет
извечным, он хотел чуть-чуть изменить рифму, сущая ведь безделица, но нет
- вырождение сыграло злую шутку: правил державою человек, лишенный какого
бы то ни было государственного разума, человек трусливый и в конечном
счете малообразованный.
   Но Витте тем не менее не хотел сдаваться - именно поэтому пустил слух о
слабом здоровье, - больных жалеют, не так боятся, ждут, пока сами
развалятся.
   Главное - утвердить законы, угодные сильным. Потом, приведя в Думу с в
о и х сильных, можно отойти в тень. Когда понадобится "чистая голова" -
позовут, никуда не денутся. Он вернется.
   В этом и была его главная ошибка - ушедших не возвращают.)
 
 
   15
 
 
   Александр Иванович Гучков, основатель партии октябристов (называли себя
"Союзом 17 октября" - в честь царева манифеста), пригласил
железнодорожного инженера Кирилла Прокопьевича Николаева, члена
московского комитета партии, владевшего контрольным пакетом акций приисков
на Бодайбо, фактического хозяина забайкальской дороги; Михаила
Владимировича Родзянко, лидера партии октябристов, агрария, державшего в
руках юг Украины; варшавского финансиста Сигизмунда Вольнаровского и
банкира Дмитрия Львовича Рубинштейна на обед к себе, в апартаменты
"Европейской" гостиницы. "Асторию" терпеть не мог из-за промозглой сырости.
   Стол был накрыт по-английски, половые разносили аперитивы, на столике
возле большого окна стояли бутылки, привезенные из Шотландии, ветчина была
круто солена, суховата; канапе - на черных прижаренных хлебцах, - все,
словом, как в Европах.
   Родзянко, потирая зябко руки, простонал:
   - Александр Иванович, ласка, я эти паршивые виски пить не могу, от
дымного запаха воротит - мои крестьяне самогон варят чище, ей-богу.
   - Да вы аперитивы, аперитивы пейте, - хохотнул Гучков, - водка к мясу
будет.
   - Коли уж все накрыто по-английски, я было решил, что ты нас вино
заставишь хлестать к бифштексу-то! - сказал Николаев.
   - Какая к черту реформа?! - горестно изумился Гучков. - Какой прогресс
возможен на Руси, коли мы такие косные и дремучие люди - только щи подавай
и пшенную кашу с подсолнечным маслом! Национальная особость ярче всего
проявляется в том, как люди относятся к пище других народов. Когда меня
япошата захватили в плен, притащили в мукденский лагерь и дали сырую рыбу
- офицерики их понабежали, очкастые все, махонькие, смеются, ждут, как я
плеваться начну: наши солдаты, бедолаги, умирали с голода, а сырую рыбу,
ту, что япошата с утра до ночи трескают за обе щеки, на землю бросали,
ропот шел, что, мол, унижают русского человека и глумятся над ним раскосые
нехристи. А я съел. И еще попросил.
   Поэтому меня из барака в город отпустили, подсобным в прачечную,
ходи-ходи, белье носи-носи...
   - Александр Иванович, ты не прав, - сказал Рубинштейн. - Мы, русские,
очень либеральны по отношению к тому, что едят другие, но только сырую
рыбу, бога ради, не навязывай! Лучше уж консерватизм, чем склизлый карп во
рту! Я, например, без черного хлеба, луковицы и стопки поутру, в
воскресный день, -
 право слово, не человек, будто на бирже мильен проиграл!
   Гучков обнял пыжистого Рубинштейна за плечи:
   - Митя, Митенька, дружочек нежный, объясни, отчего вы, пархатые, больше
нас, мужепесов, черный хлеб с водкой любите?
   - Да потому, что вкусно! Мы, Александр Иваныч, если присохли сердцем к
чему-то - так уж навек! Малое к большому льнет!
   Гучков попробовал новый аперитив, собственное изобретение, джин с
пятигорской водой, глянул на Вольнаровского, улыбнулся:
   - Это, Митя, - ты; мы за это тебя так любим, а вот Сигизмунд все одним
глазом в Варшаву глядит, польскую выгоду в левый угол ставит.
   - Было бы противоестественно, если б вы ставили в левый угол интересы
Польши, не правда ли? Чего ж вы от меня требуете?
   - Он требовать не умеет, - сказал Родзянко. - Александр Иванович, как
истинный англофил, только выносит на всеобщее обозрение. Его волнует,
дорогой Сигизмунд, судьба его вложений в лодзинские мануфактуры и моих - в
сахаропромышленность Петроковской губернии: гляди, отложитесь от России,
что мне тогда, к Мите в ножки падать? Помоги, мол, через своих кровососов
ротшильдов вернуть капитал?
   Вольнаровский пожал плечами:
   - Наведите порядок в России - тогда и нам будет легче, У нас есть силы,
которые смогут повернуть общество к идее вечного единения с Петербургом,
один Дмовский с Тышкевичем чего стоят...
   Николаев м а х н у л аперитив вместе с ягодкой, косточку обсосал,
вытолкнул языком на стеклянный поднос:
   - Ничего ваш Тышкевич с Дмовским не стоят, Сигизмунд, не обижайтесь за
правду.
   - Тышкевич - нет, пустое место, - согласился Рубинштейн, - а Дмовский -
человек с весом.
   - Кто взвешивал? - спросил Николаев. - Банкирский дом Розенблюма и
Гирша, Митенька? Твои взвешивают и гвалт поднимают, оттого что Дмовский с
ними мацу хрустит!
   - Розенблюм и Гирш на нас сориентированы, - заметил Родзянко, - они
связаны с нашими интересами, Кирилл Прокофьевич.
   - Это он шутит так, - пояснил Рубинштейн Сигизмунду. - А кто ж, Кирилл,
по-вашему, в е с и т в Привислинском крае?
   Николаев поморщился:
   - Зачем пальцем в глаз тыкать? Почему "Привислинский край"? Ну хорошо,
Сигизмунд наш друг, он поймет, он делом живет, а не национальными
химерами, а мы в газетах поляков "Привислинским краем" дразним, вместо
того чтобы "Царство Польское" с прописных букв употреблять... А весят там
другие силы, и во главе их стоят...
   - Пилсудский и Василевский? - вопрошающе подсказал Вольнаровский.
   Гучков отрицательно покачал головой:
   - Нет, Пилсудский шпионствовал против России, продавал микадо военные
планы, этим брезгуют в порядочном обществе.
   - Там Люксембург и Дзержинский - личности, - сказал Николаев.
   - Какой Люксембург? - удивился Рубинштейн. - Максимилиан Эдуардович?
   Директор банка?
   - Его сестра. Розалия Эдуардовна... А Дзержинского я деньгами на их
газету ссужал - невероятного колорита человек, громадного обаяния...
   Гучков посмотрел на часы.
   - Друзья, минут через десять к нам приедет Василий Иванович Тимирязев,
подождем, а? Или невмоготу? Супчик у нас легкий, тертая цветная капуста со
спаржей.
   Подождем министра?
   - Он, наверное, запоздает, - сказал Рубинштейн. - Витте проводит
сегодня кабинет.
   - Что-нибудь интересное? - спросил Родзянко.
   - Защищать будет министра юстиции. Валят бедного Манухина, очень
Дурново против него резок, обвиняет в бездеятельности, - ответил
Рубинштейн. - Требует от Манухина жестких законов, а тот боится дать.
   - Это тебе сообщает Мануйлов-Манусевич? - поинтересовался Гучков.
   - Да.
   - Скользкий он человек, - заметил Николаев. - И сразу взятку просит.
   Сначала в кабинет рука влазит, а уж потом этот самый Мануйлов-Манусевич
появляется.
   - Что скользкий - не велика беда. Главное - не очень знающий, - добавил
Гучков.
   - Дурново - вторая скрипка. Главная пружина - Трепов. Он требует от
юстиции крови, а Манухин не дурак, он дальше смотрит, Дурново перед собой
выставляет:
   ты, мол, стреляй, а сам хочет жить по новому закону. Родзянко посмеялся:
   - Благими намерениями дорога в ад вымощена, Александр Иванович, России
до законности семь верст до небес и все лесом! Конечно, в наше трудное
анархическое время уповать на министерство юстиции смешно и недальновидно.
Сейчас главный удар на себя должен принять Дурново, крамолу надо
искоренить решительно и жестоко, страх должен быть посеян крепкою рукою, а
уж потом на ниве п а м я т и об этом можно дать простор юстиции, гласности
и всему прочему, столь угодному нашим партнерам на Западе.
   - Беззаконие необратимо, - заметил Николаев. - Я боюсь, Михал
Владимирович, как бы эта палка снова по нашим шеям не прошлась. Приказные
от полиции - люди увлекающиеся, получив неограниченную власть, снова
захотят диктовать те условия, на которых нам следует вести дело с нашими
рабочими, Гужон это верно унюхал.
   - Это хорошо, что вы смотрите вперед, Кирилл Прокопьевич, - не
согласился Родзянко, - но нельзя перепрыгивать через условия сегодняшнего
дня. Пока революция полыхает в несчастной стране, пока помещики страшатся
жить в имениях, а вам, заводчикам, приходится вступать в унизительные
переговоры с рабочими делегациями, преждевременно думать о возможном
рецидиве полицейского всевластия.
   Да и государь, я думаю, понял, что без поддержки нашей партии ему
трудно будет править империей, все-таки не кто-нибудь, а мы держим в руках
железные дороги и оружейные заводы.
   ...Тимирязев вошел в зал по-министерски, степенно, трижды расцеловался
с Гучковым, обнялся с Николаевым, крепко пожал руки Родзянко, Рубинштейну
и Вольнаровскому.
   - Что значит министр, - вздохнул Родзянко. - С русскими - объятия, а с
нами - рукопожатия, черт их знает, инородцев, у них свое на уме!
   Тимирязев, видно, не ждал такого открытого удара, долго тянул аперитив,
обмозговывая, к а к ответить. Дососав косточку греческой зеленой маслины,
улыбнулся:
   - Министр - человек служивый, Михаил Владимирович, куда ему тягаться с
вами - за каждым миллионы... А уж что касается вероисповедания, так
Дмитрий Львович более меня русский, он посты держит.
   - Вы не обижайтесь, Василий Иванович, если был дерзок - прошу простить,
и миллионами не корите - разлетаются по ветру. Без вашего совета и
подсказки трудно будет дальше жить. Мы проголосовали единогласно на
заседании правления вашу кандидатуру качестве неп