о всей агентурой и филерами! Дудки-с! Своего
не отдадим! Кто ж тайное могущество добром отдает?!
   Азеф тогда назвал Герасимову дату предстоящего покушения на фон дер
Лауница, но молил, чтобы информация была проведена сквозь архивы охраны за
чужой подписью; "ваши стали болтунами, раскроют в два счета!". Был
издерган, говорил, что чует на спине глаза врагов, лицо действительно
сделалось желтым, отекшим, старческим.
   Герасимов пустил наиболее доверенную агентуру по следам, которые
обозначил Азеф; данные подтвердились: боевики Льва Зильберберга и вправду
готовили а к т на третье января девятьсот седьмого года - во время
торжественного открытия нового медицинского института во главе с принцем
Петром Ольденбургским.
   Петр Аркадьевич Столыпин был, понятно, как и фон дер Лауниц, приглашен
на открытие.
   Позвонив фон дер Лауницу, чтобы предупредить о ситуации, Герасимов был
прямо-таки шокирован грубой бестактностью градоначальника: "Вы мне
поскорей агентуру свою передавайте, я уж наведу порядок!"
   Герасимов отправился к премьеру: когда состоялась их первая встреча,
Столыпин, выслушав подробный двухчасовой доклад шефа охраны, позволил
приезжать домой в любое время суток: "Мне искренне приятен разговор с
вами, полковник. Я давно не встречал человека такой компетентности и
такта; вопрос террора - вопрос вопросов, некое политическое средостение
всей ситуации в империи. Эсеры провозгласили, что на время работы
Государственной думы они террор прекращают.
   Вы верите в это?"
   Герасимов тогда поднял глаза на Столыпина, долго молчал, а потом тихо
ответил:
   "Вам террор поболее, чем им, нужен, Петр Аркадьевич... Чего стоит
хирург без скальпеля?"
   Тот ничего не сказал, только глаза отвел, резко поднялся со стула,
простился сухо, сдержанным кивком.
   Герасимов вернулся к себе в охрану и только здесь, оставшись один,
ощутил жуткий, холодящий душу ужас: "Кого решил себе в союзники брать?! На
что замахнулся, вошь?! Пусть себе газеты пишут про свободу и гласность, а
ты - таись! Шепотком! Иначе у нас нельзя! Нас сначала Византия раздавила,
потом иго, - в нас страх вдавлен, самости нету!"
   Тем не менее назавтра от Столыпина позвонили в десять вечера,
осведомившись, нет ли каких новостей: "Петр Аркадьевич готов вас принять".
   ...Во время аудиенции Столыпин был весел, слушал не перебивая, затем
пригласил на чашку чая, представил жене, Ольге Борисовне; Герасимов
ликовал:
   пронесло, взял н а ж и в у Петр Аркадьевич, иначе б дражайшей не
отрекомендовал как "верного стража империи"; пойдет дело - только б
наладить пару подконтрольных террористических актов, получить законное
право на ответный террор правительства, вот тебе и пост товарища министра
внутренних дел, внеочередной крест и генеральская звезда!
   Когда Герасимов, узнав о предстоящем покушении, приехал в Зимний,
Столыпин спокойно выслушал полковника и вопросительно посмотрел на Ольгу
Борисовну, -
 теперь они довольно часто беседовали втроем - высшее проявление доверия к
сослуживцу.
   - Александр Васильевич совершенно прав, ты не должен ехать на
церемонию, - сказала Ольга Борисовна, скрывая испуг.
   - Я полагаю, - возразил Столыпин, - что Александр Васильевич сможет
поставить такую охрану, что бомбисты ничего не сделают.
   Герасимов отрицательно покачал головой:
   - Я на себя такую ответственность не возьму. Повторно заклинаю не
ездить туда...
   ...На следующий день фон дер Лауниц, открыто заявлявший свою неприязнь
к Герасимову, поинтересовался:
   - Ваши люди будут на церемонии в медицинском институте?
   - Непременно, Владимир Федорович, - ответил Герасимов, - я отрядил
практически всех моих филеров...
   - Петр Аркадьевич пожалует?
   - Конечно, - спокойно сказал Герасимов, зная совершенно точно, что
премьер решил не ехать (Ольга Борисовна ликующе сообщила утром, что смогла
отговорить мужа).
   - А мне советуете не быть? - усмехнулся фон дер Лауниц. - Что, трусом
норовите представить в сферах? Не выйдет, полковник! Как-никак, а я свиты
его величества генерал-майор, мне ли страшиться бомбистов?!
   - Я не смею ни на чем настаивать. Мой долг состоит в том, чтобы загодя
предупредить об опасности...
   - Вы, кстати, закончили составление списков всей вашей агентуры? Акт
передачи проведем в моем кабинете на следующей неделе. Политическую охрану
беру себе.
   - Хорошо, - ответил Герасимов, - на следующей неделе я передам вам все,
Владимир Федорович!
   Этим же вечером Герасимов нанес ряд визитов, в том числе повстречался и
с адъютантом принца Ольденбургского, ротмистром Линком. Вручил ему
браунинг:
   "Хотя здание блокировано, но каждый, кого увидите с револьвером в руке,
- ваш!
   Стреляйте без колебаний, это - бомбист. Охрана жизни принца
распространяется и на вас, но его высочеству ничего не говорите, не надо
его нервировать попусту".
   ...Третьего января фон дер Лауниц был застрелен на лестнице
медицинского института; ротмистр Линк всадил две пули в затылок бомбиста -
концы в воду!
   Вот так-то на чужое покушаться, господин свитский генерал! С нами
шутить опасно, мы скусываться умеем, Владимир Федорович!
   ...Понятно, о передаче самой секретной агентуры охранки новому
градоначальнику никто не заикался более; Столыпин повелел на террор
ответить террором.
   Акция была оправданной, эсеры не сдержали своего слова, отмщение будет
безжалостным, око за око, зуб за зуб!
   ...Дзержинский быстро записывал происходящее в зале; за время работы в
газете научился скорописи, чуть ли не стенографии; ни одну фразу, которая
казалась ему существенной, не пропускал:
   П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый Афанасьев, ваше звание?
   А ф а н а с ь е в. Лишенный сана священник...
   П р е д с е д а т е л ь. Гредескул, ваше звание?
   Г р е д е с к у л. Бывший профессор.
   П р е д с е д а т е л ь. Князь Долгоруков, ваше имя и отчество, чем
занимаетесь?
   К н. Д о л г о р у к о в. Петр Дмитриевич, дворянин, бывший
председатель земской управы.
   П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый Жилкин, ваше звание, чем
занимаетесь?
   Ж и л к и н. Мещанин, литератор, - отвечает бывший лидер трудовиков.
   П р е д с е д а т е л ь. Зиятханов?
   З и я т х а н о в. Бывший товарищ прокурора, дворянин, наследственный
хан.
   П р е д с е д а т е л ь. Локоть?
   Л о к о т ь. Был до выборов в Думу профессором.
   П р е д с е д а т е л ь. Ломшаков?
   Л о м ш а к о в. Бывший профессор высших технических учебных заведений,
почетный мировой судья, отстраненный Сенатом от этой должности в связи с
настоящим процессом.
   - Подсудимый Муромцев!
   Подымается бывший председатель Думы С. А. Муромцев.
   Вся зала поднимается вместе с ним.
   Председатель особого присутствия поражен массовым проявлением уважения
к подсудимым и несколько смущен, но резким тоном приглашает: "Прошу вас,
господа, сесть".
   Не дожидаясь вопроса, Муромцев отвечает обычным голосом привыкшего
говорить в общественных собраниях человека:
   - Сергей Андреевич, пятидесяти семи лет, статский советник, ординарный
профессор Московского университета.
   П р е д с е д а т е л ь. Набоков, чем занимаетесь?
   Н а б о к о в. Публицист, живу литературой.
   П р е д с е д а т е л ь (к Окуневу, приведенному под стражей). Окунев,
род ваших занятий?
   О к у н е в. Сижу в тюрьме, раньше был учителем.
   П р е д с е д а т е л ь. Рамишвили?
   Р а м и ш в и л и. Крестьянин, 48 лет, православный, бывший учитель.
   П р е д с е д а т е л ь. Соломка, чем занимаетесь?
   С о л о м к а. Чернорабочий.
   Просто и гордо, не менее гордо, чем слова Муромцева, звучит этот ответ.
   П р е д с е д а т е л ь. Князь Урусов, Сергей Дмитриевич, чем
занимаетесь?
   У р у с о в. Бывший бессарабский губернатор, затем товарищ министра
внутренних дел, а затем - депутат Думы и автор речей о подпольной работе
охранки, подстрекавшей к погромам, отвечает:
   - Сельским хозяйством.
   По окончании чтения обвинительного акта председатель предлагает
поименно каждому из подсудимых традиционный вопрос:
   - Признаете ли себя виновным?
   - Нет, - отвечают все, - виновным себя не признаю.
   Слова просит присяжный поверенный Е. И. Кедрин.
   - Есть обязательное постановление петербургской думы, установляющее
минимум кубического содержания воздуха для ночлежных домов. Зала суда
далеко не удовлетворяет этому минимуму. Думаю, что многие товарищи ко мне
присоединятся, но про себя прямо скажу, что здоровье мое может быть
существенно скомпрометировано. Мы задыхаемся в тесноте и духоте. Кроме
того, мы не имеем возможности советоваться с защитниками, не имеем
возможности записывать свои заметки, не слышим слов свидетелей и даже
самого председателя. Я думаю, что люди, названные когда-то с высоты трона
"лучшими", заслуживают хотя бы тех удобств, которые имеют в суде воры и
мошенники.
   - У меня нет другого помещения, - ответил председатель. - Суд признает
неудобства помещения. Но аналогию с ночлежными домами я не могу принять. В
ночлежном доме известное количество людей принуждено проводить безвыходно
целую ночь. Я же буду чаще делать перерывы и попрошу свидетелей говорить
громче.
   Введите свидетелей!
   Вводятся около тридцати свидетелей, которые не помещаются в узком
пространстве, отведенном им между стульями защитников и местами судей.
   Впереди тонкая, аристократическая фигура Н. Н. Львова, далее пять
жандармов с красными шнурами на груди, а потом длинная лента мужицких,
простецких лиц.
   Седой священник долго заклинал их говорить только правду и прочел
торжественную формулу присяги.
   Ввиду незначительности места, отведенного для свидетелей, их приходится
приводить к присяге посменно, по два, по три человека: больше не
помещается.
   Поэтому обряд присяги продолжается очень долго, воздух в зале
становится спертым, и председатель объявляет перерыв.
   После краткого перерыва, перед допросом свидетеля поднимается И. И.
   Петрункевич и заявляет о желании дать суду объяснение:
   - На вопрос председателя, признаете ли себя виновным, я ответил - "нет".
   Мы обвиняемся в том, что "задумали возбудить население к неповиновению
велениям закона посредством распространения особого воззвания". Таким
образом, оказывается, что единственной целью бывших членов Первой
Государственной думы, посвятивших себя служению стране, является
возбуждение населения к неповиновению законам. Таких целей не было и не
могло быть. Высочайший манифест семнадцатого октября исходит из того
положения и первые его слова заключаются в том, что смута, охватившая
Россию, побуждает Государя даровать народу политические права, в надежде,
что это умиротворит страну. Это был великий и мудрый акт. Не всякое
действие, совершенное в стране в известный момент ее жизни, является
уголовным преступлением. Бывают моменты, когда создается коллизия между
жизнью и законом.
   Коллизия эта не всегда разрешается в пользу действующего закона, она
нередко разрешается и в пользу жизни. Эта мысль выражена в том самом
докладе, который представлен был на Высочайшее усмотрение гр. Витте и
обнародован одновременно с манифестом. В нем были указаны причины смуты и
объяснено, что Россия выросла из рамок, в которых она была заключена, и
требовала для себя новых форм.
   Думаю, что мудрость власти и заключается в сознании и предупреждении
требований жизни. Если бы вы, гг. судьи, признали возможным стать на такую
точку зрения и, стоя на ней, правильно оценили вменяемое нам в вину
деяние, то, быть может, убедились бы, что мотивы, руководившие нами, были
не те, которые приписываются нам обвинительной властью. Не смуту мы хотели
создать в стране, а укрепить тот порядок вещей, который в данное время
существовал и был санкционирован верховной властью, -
 порядок, который мы, как граждане, были обязаны защищать.
   В воскресенье, в пять часов, мне сообщили о роспуске Думы. Тотчас мы
решили проверить это известие. Оказалось, что Дума окружена войсками, что
думские двери заперты, в ворота войти нельзя, повсюду стоят войска и, как
говорят, во дворе расположены пулеметы. Очевидно, такой способ роспуска
имел все признаки не конституционного роспуска парламента, а скорее
свидетельствовал о государственном перевороте.
   Ввиду такого положения вещей какие меры мы могли принять? Ведь на
улицах стояли войска! Наше фракционное помещение было закрыто, в городе
объявлена чрезвычайная охрана, - для нас было ясно, что спокойно собраться
и обсудить создавшееся положение совершенно невозможно. Мало того, меры,
принятые правительством, свидетельствовали о том, что оно само имело
данные полагать: роспуск Думы не будет встречен спокойно.
   Собраться при таких условиях, когда можно было вызвать столкновение с
войсками, жертвовать хотя бы каплей крови наших сограждан мы не считали
возможным.
   Вот почему мы отправились в Выборг.
   Мы поехали туда, ничего не предрешая. Без всяких приглашений в Выборге
собралось большинство наличного состава Думы, ее кворум; здесь оказались
депутаты - представители различных функций, но всех нас объединяло одно
чувство:
   невозможность не дать отчета народу о случившемся.
   Слово для объяснения предоставляется следующему обвиняемому.
   Р а м и ш в и л и (социал-демократ, привезен в суд из тюремной
больницы).
   В
 октябрьские дни новые силы победили старую власть. Манифест 17 октября
был величайшим днем в жизни русского народа - сам народ, своими
собственными силами добыл свои права...
   П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый, я останавливаю вас: ничего
подобного не было!
   Р а м и ш в и л и. Я хотел сказать...
   П р е д с е д а т е л ь. Полемики с собой я не допущу...
   Р а м и ш в и л и. Народ поверил власти, словно принял за дело и
покинул боевую позицию, не закрепив за собою завоеваний. Да никто тогда не
мог ожидать, что найдется такой лютый враг народа, который пожелает отнять
у него вс„.
   Пролетариат, верный борец за свободу народа, классовым чутьем понимал
желание врага и убеждал народ продолжать борьбу. Напрасно. Широкие массы
увлеклись желанием использовать плоды первой победы, оставить борьбу и
начать жить новой, свободной жизнью в новой, свободной атмосфере. А в это
время побежденный противник продолжал зорко следить...
   П р е д с е д а т е л ь. Не употребляйте таких выражений!
   Р а м и ш в и л и. Свобода еще не успела окрепнуть в сознании народа
и...
   П р е д с е д а т е л ь. Это не имеет никакого отношения к вопросу о
вашей виновности; прошу говорить только об этом.
   Р а м и ш в и л и. По мере успокоения волны народного волнения старая
власть вторглась в область нового права. Власть, желая отказаться от
манифеста, вырванного у нее силою народного гнева...
   П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый, я последний раз прошу не
употреблять таких выражений...
   Р а м и ш в и л и. Если мне нельзя говорить - в свое оправдание - о
фактах, имевших место в действительности, я постараюсь обойти их. Власть
не хотела сразу уничтожить манифест, она подбиралась к нему умело,
осторожно...
   П р е д с е д а т е л ь. Суд не желает слушать о приписываемых вами
власти попытках. Я в последний раз предупреждаю вас. (Среди подсудимых
сильный ропот.)
   Р а м и ш в и л и. Так дело дошло до того, что мы наблюдаем сейчас. Из
былого не осталось ни одной свободы, и желания ушли в подполье, как до
октября.
   П р е д с е д а т е л ь. Я повторяю, что это к делу не относится.
   Р а м и ш в и л и. Все-таки на поверхности жизни осталось народное
представительство. Из всех трех Дум Первая дума, конечно, полнее всех
могла обсудить манифест 17 октября, но ей не удалось поработать вместе с
представителями власти, - а ведь это желание было у нее. Думское
большинство партии народной свободы стремилось к согласованным действиям с
правительством, не сходя с почвы законности, провозгласив лозунг "надо
беречь Думу". Все это не привело ни к чему - разогнали! Правительству была
неугодна работа Думы и ряд предполагавшихся ею реформ, в частности -
аграрная. Незадолго до роспуска Думы правительство обратилось к народу,
что не Дума даст землю, а власть.
   Мирнее деятельности Первой думы для конституционного государства быть
не могло, но все ее старания были неугодны правительству. Однако жизнь
требовала реформ, требовала установления правового порядка. Что оставалось
делать депутатам после роспуска Думы? Надеть шапки и уйти невозможно. В
соответствии с надеждами, которые возлагались на Думу, это было бы
позорно. Прошлая жизнь народа представляла одну сплошную цепь страдания,
он стонал под гнетом налогов, раздевавших его догола, на просьбы ему
отвечали пулями, как это было на улицах Петербурга.
   П р е д с е д а т е л ь. Это не имеет никакого отношения к настоящему
процессу!
   Р а м и ш в и л и. Этот народ везде искал спасения, и вдруг - разгон
Думы...
   П р е д с е д а т е л ь. Никакого разгона не было, был роспуск!
   Р а м и ш в и л и. Хорошо, пусть будет роспуск. Он разразился над
родиной как громовой удар, и перед народом встал вопрос, кто, почему
разогнал...
   (Председатель останавливает оратора.) ...распустил Думу... Теперь пусть
распустят хоть десять Дум - такие вопросы не будут иметь места. Народ ныне
знает, где искать своих представителей: их надо искать в тюрьмах, в
ссылке, на каторге. Народ заранее знает, что та Дума, которая выступит в
защиту народных прав, будет распушена, а не будет распущена лишь та Дума,
которая не пожелает дать народу ничего. Но на такую Думу народ не станет
обращать внимания! Он станет думать свою особую - народную думу! Когда
люди увидели, как члены и Второй думы были сосланы на каторгу, когда
собралась Третья дума, в которую открыты двери лишь представителям ста
тридцати тысяч дворян и землевладельцев, но народ не допущен, - теперь
таких вопросов они не поставят. Когда мы собрались в Выборге, эти вопросы
были естественны, как естествен был наш ответ на них - выборгское
воззвание. Сейчас встает другой вопрос: правилен ли был наш тогдашний
ответ? Я и социал-демократическая фракция, к которой я принадлежал, думаем
теперь, что наш ответ был очень слаб и не соответствовал силе удара
властей. По нашему мнению...
   П р е д с е д а т е л ь. Суд не интересует, какой ответ желала бы дать
социал-демократическая фракция! Говорите о том, что вас привело к
составлению и подписанию выборгского воззвания!
   Р а м и ш в и л и. Я желал бы...
   П р е д с е д а т е л ь. Я вновь заявляю, что полемики с собой не
допущу.
   Р а м и ш в и л и. Мы находим, что ответ был недостаточен.
   П р е д с е д а т е л ь. Повторяю, это суду не интересно.
   Р а м и ш в и л и. Выборгское воззвание не послужило сигналом к
восстанию.
   Оно скорее сыграло успокаивающую роль. В залу суда нас привели не за те
революционные последствия, которых воззвание не могло вызвать, а за наше
выступление против факта разгона Думы. В заключение моего принужденного
слова...
   П р е д с е д а т е л ь. Вас никто не принуждал говорить.
   Р а м и ш в и л и. Я считаю свое слово принужденным потому, что вы
лишили меня права сказать то, что я хотел. Конечно, вы можете наложить
наказание, и мы будем его нести, но нам важен другой суд. Во Вторую думу
были выбраны такие же, как мы. И Вторую думу разогнали, а моих друзей
осудили в каторгу! Над нами же, членами Первой думы, произвело свой суд
все культурное человечество. В Западной Европе состоялись десятки народных
митингов, высказавших сочувствие русским. И вы знаете, что это были
собрания не пролетариата, который вы преследуете огнем и мечом, а всех
граждан. Даже в Англии представитель власти сказал: "Убили Думу, да
здравствует Дума". Этот великий суд человечества - за нас! Вы можете дать
нам наказание. Но раз страна поставила свои вопросы - от них вам не уйти!
   Правительству остается одно - пойти на уступки, или сама жизнь его
заставит уступить.
   П р е д с е д а т е л ь. Не касайтесь правительства!
   Р а м и ш в и л и. То обстоятельство, что Первая Государственная дума -
на скамье подсудимых