адо. Работай, Мацей. Не думай - я не усну на ходу, - Дзержинский
вздохнул.
   - В поезде у меня есть три часа, прикорну.
   Через пятнадцать минут после ухода Дзержинского дом, в котором была
оборудована типография, окружили жандармы. Услыхав резкий стук в дверь,
Грыбас все сразу понял. Он сказал Вацлаву:
   - Беги через окно! Огородами!
   Дверь соскочила с петель. Грыбас выстрелил в тех, кто наваливался на
него, услыхал звон разбиваемого стекла, свистки городовых, крики, щелчки
наганных выстрелов; отскочил назад, хотел было прыгнуть следом за
товарищем, но кто-то из жандармов набросился на него сзади; он вывернулся;
выстрелил в упор; ощутил запах жареного; испугался этого близкого,
страшного запаха, замер на мгновенье.
   Это его и погубило: обвисли на нем трое жандармов, бросили на пол,
выломали руки, рот заткнули кляпом, выволокли во двор и бросили на
грязный, затоптанный сапогами пол пролетки.
   Дзержинский сошел с поезда в Лодзи. Светало.
   "Я похож на ночную птицу, - подумал он о себе. - Как филин. Надо бы
хоть раз выспаться как следует. А то можно сорваться ненароком".
   На явку он шел машинально, не г л я д я на дома и улицы. Он мог бы идти
с закрытыми глазами.
   "Это плохо, что я иду так, - отметил он, - я не обращаю внимания на то,
что вокруг меня".
   Дзержинский остановился, потеребил шнурки ботинка, оглянулся тайком:
рассветная улица была пуста, филеры за ним не топали.
   Поднимаясь на третий этаж, он заставил себя внимательно прочитывать
дощечки, на которых были написаны фамилии жильцов, и сосредоточенно считал
количество ступеней на пролетах.
   Остановившись перед дверью конспиративной квартиры, Дзержинский
удивился: в замке торчал массивный ключ.
   Он постучал осторожно, едва прикасаясь костяшками пальцев к дереву,
крашенному белой краскою. Дверь отворилась сразу же, будто кто ждал,
положив руку на защелку.
   Дзержинский увидел лицо дворника, а за ним, в прихожей, жандармов.
Ухватившись рукой за бронзовую, с купидончиками ручку, накрепко
приделанную к барской двери, он хлопнул так, что прогрохотало в подъезде,
быстро повернул ключ в замке, вытащил его, сунул в карман и бросился вниз,
преследуемый глухими криками жандармов...
   На улице ощутил жар. В глаза - словно песком насыпали. Он прислонился
спиною к стене, и стоял так несколько мгновений, переводя дыхание.
   (Несмотря на проваленную типографию, вторая, которую держал старый
"пролетариатчик" Мартын Каспшак, перепечатала газету "Червоны Штандар" с
краковского издания. А много ли правде надо?! Слово напечатанное не
исчезает - пошла правда по Польше.)
   Полковник Отдельного корпуса жандармов Лев Карлович Утгоф был в
настроении отвратительном со вчерашнего вечера. Сын, мальчишка еще,
только-только "Вовусенькой" перестал быть, сказал за ужином, побледнев от
волнения, что "русская полиция - самое позорное порождение тирании". Утгоф
с трудом сдержался, чтобы не ударить его, - пожалел жену. Лакею повелел
выйти и решил было объясниться по-хорошему, но не смог: слова - как об
стену горох. Пропустил сына!
   За работой своей проглядел врага в доме! Откуда это в них?! Все ведь
дано, ни в чем не знает отказа, учись, радуйся жизни, готовься к будущему
- двери открыты Поэтому когда ранним утром Утгофу показали номер
"Червоного Штандара", но не того, что в типографии Мацея Грыбаса схватили,
а тот, который "подметки"
   принесли с Домбровских шахт и кожевенных мастерских Варшавы, тот,
который г у л я л по Королевству, и слова, напечатанные в нем, до ужасного
совпадали с тем, что говорил сын, Утгоф вызвал Шевякова с Глазовым,
осмотрел их так, словно впервые встретил, и тихо, чтобы не сорваться на
крик, сказал:
   - Это что ж такое, а?! Вы за что деньги получаете?! Водку жрете, по
бабам шляетесь, бордели на конспиративных квартирах развели, а
революционеры газету начали распространять! Это что ж такое, а?! - Утгоф
схватил "Червоны Штандар" и помахал км перед лицами офицеров охраны. - Что
это такое, я спрашиваю?!
   - Ваше превосходительство, извольте выслушать, - начал было Шевяков, но
Утгоф не сдержался и, побагровев, тонко закричал:
   - Молчать! Я наслушался, со всех сторон наслушался! И ваших победных
реляций о том, что типографию ликвидировали, - тоже!
   Утгоф расстегнул верхнюю пуговицу на френче, почувствовав сильное
головокружение и слабость.
   - Ваше превосходительство, - Глазов чуть подался вперед, - я позволю
себе...
   - Молчать! - теперь уж Шевяков гаркнул на сослуживца. - Вы отвечаете за
прессу, а мне за вас красней!
   Утгоф прикрыл глаза рукой, сказал тихо, с трудом:
   - Чтоб газеты этой не было в Польше. Ясно? С заведующим балканскою
заграничной агентурой Пустошкиным снесуся сам. Где он сейчас? В Вене или
Кракове?
   - В Вене, ваше превосходительство, - ответил Шевяков, - сепаратно, так
сказать, от посольства поселился. Ш„нхаузер аллее, двадцать семь.
   - Господин Пустошкин? - осведомился лощеный австрийский чиновник с
мертвой улыбочкой, при бантике, платочке и с перстнями - возрастом совсем
еще юноша. - Генерал Цу Валерштайн приглашает вас. Прошу.
   Генерал поднялся навстречу Пустошкину, обменялся рукопожатием, спросил
сухо:
   - Чем обязан?
   - Генерал, я полномочен передать вам вот это, - Пустошкин достал из
кармана перламутровую плоскую коробочку, раскрыл ее - блеснуло
бриллиантовым высверком.
   - Дружеский сувенир, свидетельствующий о нашей глубокой вам
благодарности за ту воистине дружескую помощь, которую нам оказывают
службы австро-венгерской полиции.
   Генерал подарок принял, быстро мазнув глазом дверь; сунул коробочку в
ящик стола, запер особым ключиком.
   - Благодарю, - так же сухо ответил он. - Тронут. Что у вас?
   - В Кракове начала выходить анархическая газета "Червоны Штандар". Без
вашей любезной помощи мы не сможем до конца точно узнать, кто издает эту
газету - называют, впрочем, некоего террориста Доманского. Было бы,
конечно, в высшей мере любезно с вашей стороны дать указание на проверку р
а з р е ш е н н о c т и этого недружественного по отношению к Империи
издания.
   - Это все?
   - Да, генерал. Вот оттиск "Червоного Штандара".
   - У меня уже есть второй номер, - генерал достал его из папки. - Честь
имею, господин Пустошкин. Я продумаю вашу просьбу и о результатах не
премину поставить в известность.
   Шевяков подвинул Гуровской чай с лимоном:
   - А за давешнее, Елена Казимировна, за типографию Грыбаса, спасибо вам
низкое.
   Вот здесь, пожалуйста, распишитесь. Нет, нет, так сказать, прописью:
сто рублей.
   А потом - цифрою. Спасибо.
   - Всех взяли? - тихо спросила Гуровская. - Или только станок и брошюры?
   - Всех взяли. Всех во главе с Грыбасом. Так что поздравляю с первым
настоящим делом, от всей души поздравляю.
   Шевяков бумажку убрал в сейф, возвратился к столику, возле которого
сидела Гуровская, и спросил:
   - Елена Казимировна, откройте сердце, как на духу: ночью, когда одна,
или с Владимиром Карловичем, или с друзьями по партии собираетесь в
Берлине - боль внутри чувствуете? Тоску? Гадостность? Или - увлеклись
работою?
   - Зря вы мне такой вопрос поставили.
   - Так не отвечайте, Елена Казимировна, не надо, если жмет.
   - Нет уж, коли спросили, так слушайте, Владимир Иванович. Когда я с
нашими...
   Когда я с теми... Когда я за границей встречаюсь со знакомыми... Да,
иначе-то и не скажешь теперь... Я когда с ними встречаюсь - вас начинаю
отчаянно ненавидеть.
   - Меня?! - Шевяков искренне удивился. - Меня-то за что? Я вам, так
сказать, помог Владимира Карловича в люди вывести - трибун стал, борец,
студенчество его обожает; я вам финансовую помощь оказываю - можете теперь
по-человечески жить, я...
   - Как жить? - напряглась Гуровская. - "По-человечески"? Или мне
послышалось? Это я-то живу по-человечески?! Я смотрю в глаза Либкнехту или
Мартову, Дзержинскому или Люксембург, я вижу в их глазах веру, они мне
последнее, что у них на столе есть, в сумку суют - и я-то "по-человечески"
живу?!
   - Тихо, тихо, - отодвинув стул, поднялся Шевяков. - Только не надо, так
сказать, сцен устраивать, Елена Казимировна, я вам не муж, и не я вашей
любви домогался - сами пришли...
   - Вы спросили меня, чтоб я сердце вам открыла? Вот я и открыла его,
Владимир Иванович. И грубо со мной говорить не смейте! - Гуровская
поднялась. - Понятно?!
   У вас лицо тупое! - крикнула она вдруг, чувствуя, что срывается на
истерику. - Вы дурак! Что бы вы смогли на моем месте там, в Берлине, и
здесь, в Варшаве, сделать?! Кто бы с вами за один стол сел?! Вы как
половой говорите! У вас мыслей нет - одна хитрость! Кресты свои за меня
получили?! За мою типографию?! За тех, кто мне верит и попадает в тюрьму?!
Да?!
   - Да тише вы, - Шевяков снова сел на стул. - Ну что вы, право,
голубушка, разнервничались попусту? Слова сказать нельзя...
   - Нельзя! Если я тащу вас на горбе - молчите! Не смейте говорить в моем
присутствии! Платите деньги, говорите просьбу и молчите! Молчите! Ясно
вам?!
   Молчите!
   Дальше она кричать не смогла - началась истерика.
 
 
   3
 
 
   Аркадий Михайлович Гартинг завтракал обычно на Курфюр-стендам, в кафе
"Глобус".
   Здесь он просматривал берлинские газеты, лейпцигскую
социал-демократическую прессу и "Тайм", выписанный из Лондона прямо на его
столик: "русского дипломата"
   знали все лакеи - добр, приветлив и чаевых не жалеет.
   За долгие годы службы "дипломат" привык завтракать в самом
фешенебельном кафе, слушая речи завсегдатаев, людей сильных, определяющих
во многом общественные настроения; запоминал лишь то, что могло
пригодиться для службы, это в нем привычка такая была, он невольно ф и к с
и р о в а л нужное, словно бы какая-то часть его мозга сама срабатывала,
без приказа; улыбчиво раскланивался со знакомыми; новостями перебрасывался
лишь с теми, кто з н а л.
   И он, Гартинг, тоже знал - что сказать и кому.
   А уж к а к сказать - тут Аркадий Михайлович был дока, его этому жизнь
научила, а жизнь у него была поразительная, другим бы на десяток хватило.
   ...Никто бы в Пинске не мог и подумать, что сын забитого и униженного
черносотенными погромщиками Геккельмана, нареченный Абрамом, пройдет путь
из нищей черты оседлости в высший цвет России, Европы, чего уж там - мира!
   С трудом накопленные отцом - за долгую и горькую жизнь - деньги пошли
на взятку:
   надо было получить паспорт с правом на жительство в столице. С этим
чистым паспортом Абрам Геккельман отправился на учение в Петербургский
горный институт.
   Там, получив пару щелчков по носу, болезненных для честолюбивого
достоинства щелчков, понял, что путь в будущее, обычный для других, ему
закрыт - российская империя умела точно процентовать допуск иноверцев в
самое себя, безжалостно отсекая все, пусть трижды талантливое, во имя
сохранения незыблемым великого принципа, на котором состоялась
государственность, - "православие, самодержавие и народность".
   Русские студенты из барских семей громко к р ы л и порядки в империи -
ему это было раз и навсегда заказано: те крыли свое, а он - если б и
захотел открыто обругать, благо ругать было что - крыл бы чужое, хотя
чужое это мучительно любил.
   С этой-то мучительной, выстраданной, но не высказанной любовью и пришел
он в Охранное отделение, предложив свои услуги. Его выслушали весьма
заинтересованно, с той открытой доброжелательностью, которой он столь
тщетно искал в институте, поблагодарили за заботу о правопорядке и
пообещали откликнуться при надобности, попросив при этом написать фамилии,
имена и адреса тех студентов, которые высказывали крамольные и
противоправительственные идеи особенно зло и настырно; Геккельман это
выполнил.
   Полковник Секеринский, начальник Петербургской охраны, когда ему
доложены были фамилии, особенно заинтересовался одной, - родственник
действительного тайного советника Николая Валерьяновича Муравьева,
обвинителя по процессу Первого марта, когда убийц Александра Освободителя
приговорили после его яркой речи к повешению, - позволял себе, по словам
Геккельмана, позорить всех и вся, а особенно "тираническую юриспруденцию
монархии".
   Секеринский распорядился пригласить Геккельмана, принял его еще более
располагающе, чем давешний ротмистр, и попросил "изложить" про
муравьевского родича более подробно.
   С этим не п о д п и с н ы м донесением Секеринский поехал к Николаю
Валерьяновичу, который тогда "шел" в министры юстиции империи, и
познакомил его с с и г н а л о м, получив, таким образом, в союзники
могущественнейшего человека при дворе Александра III. Он понял это, как
только стал смотреть за лицом сановника, читавшего донос Геккельмана.
Муравьев побледнел; значит, слыхал о родиче, но не думал, видно, что дело
может принять столь серьезный оборот.
   Порешили на том, что тайный советник родича "изымет" из вредоносной
среды и переведет в Москву: там, в Белокаменной, надежнее - от моря
дальше, от порта, от чужих инородных, отнюдь не русских веяний.
   Муравьев-младший перед отъездом сказал друзьям, что кто-то из студентов
доносит:
   взоры все обратились на Геккельмана - шумные молчаливых не любят, не
верят и презирают, особенно тех, которые поддакивают, но не говорят,
спрашивают, но не отвечают.
   Геккельман, испугавшись, пришел в охрану, но Секеринский его не принял,
как, впрочем, не стал с ним говорить и тот ротмистр, который столь любезно
обхаживал его во время первой встречи.
   Вернувшись домой, Геккельман собрал баул, и в острой, веселой даже
ярости отправился на вокзал. Спросив водки с пирожком, он выпил со вкусом,
а потом взял билет в Ригу. Там, недолго поучившись в политехническом,
поняв, что студенческий шлейф и здесь за ним плетется из северной столицы,
выхлопотал в местной охранке паспорт, предав им походя двух людей
иудейского вероисповедания, и отправился в Цюрих - но под другой уже
фамилией и под именем другим.
   ...Там, в Швейцарии, как раз в это время стал вхож в кружок
народовольца, философа и ученого Баха студент цюрихского политехнического
института Аркадий Ландезен.
   - Дела хочу, - часто говаривал Ландезен новым друзьям, - сражения,
террора во имя борьбы за справедливость, кровавой гибели хочу.
   Его свели с руководителем кружка террористов Накашидзе. Ландезен начал
изготовлять бомбы для "центрального" покушения: таким считался
террористический акт против императора Александра III.
   Именно тогда он и попал в сферу пристального интереса "заведывающего
заграничною агентурою" в Париже действительного статского советника Петра
Ивановича Рачковского. Начав с должности младшего чиновника киевской
почтовой конторы, он, благодаря прекрасному почерку и почтительной
смекалистости, был переведен "чиновником для письма при канцелярии
Варшавского генерал-губернатора", а уж оттуда "подтолкнут" в министерство
юстиции. Поскольку российская юстиция лишь оформляла дела департамента
полиции и влезать в них не смела, - Рачковский был откомандирован в
министерство внутренних дел, в распоряжение полковника Судейкина, который
тогда разворачивал дегаевскую авантюру. С Дегаевым юный Петр Иванович
сошелся легко, а после того как Судейкин был Дегаевым убит, отправился в
Швейцарию, чтобы обнаружить дегаевскую жену, взять ее под неусыпный
контроль и, таким образом, быть в курсе всех дел, связанных с возможным
повторением террора. Миссию свою он выполнил блестяще, был оставлен в
Европе, получив орден, чин и должность "заведывающего". Здесь он
развернулся по-настоящему, но без всякого внешнего блеска, тихо,
исподволь, по-письмоводительски сортируя злаки и плевелы.
   Когда в сферу его интересов попал молодой, одаренный Ландезен, он
запросил Петербург, но оттуда ответили, что "означенный Ландезен по данным
особого отдела в списках Департамента полиции не значится". Рачковский,
зная родную полицейскую бюрократию, ответу не поверил, послал вторичный
запрос, приложив к нему фотографический портрет Ландезена и два его
перехваченных письма: на предмет сличения почерков.
   Ответили из столицы до невероятия быстро (через месяц), оттого, что,
видимо, заинтересовались сами: "означенный Ландезен является Абрамом
Мовшевым Геккельманом, оказывавшим услуги охранному отделению в бытность
его студентом Петербургского горного института".
   ...Рачковский пришел к Ландезену поздним вечером, представился своим
именем, назвал должность и, попросив разрешения закурить, заметил:
   - Абрам Мовшевич, негоже старых друзей забывать. Полковник Секеринский
просил вам кланяться.
   - Я вас ему поклон передать не попрошу, - ответил Ландезен, ощутив в
груди певучую радость - все шло так, как им поначалу и задумывалось. - Я,
наоборот, попрошу вас полковнику Секеринскому от меня передать вражду и
презрение.
   - Что вы от него хотите? - Рачковский воспринял эти слова неожиданно
для Ландезена. - Маленький чиновник; легавая, которая дальше своего носа
не видит, что прикажут, то и сделает. На дураков умному обижаться нет
смысла, с ними, с дураками, да еще в нашей системе, надо уметь воевать, но
- доказательно, а отнюдь не словесно.
   - Вот и воюйте, - ответил Ландезен, - вы - по-своему, я - по-своему.
   - Глупости только не болтайте. Самолюбие - самолюбием, а голову надо
всегда держать холодной. Вам - как никому другому. Вы себе не поможете -
никто не поможет. А ежели я копию письма из Петербургской охраны передам
вашим новым друзьям - не знаю, где вы тогда сможете скрыться: в Европе, во
всяком случае, не скроетесь. Америка что разве... Но и там найдут. Нам -
тьфу, а новые друзья - разыщут.
   - Вы меня, Петр Иванович, не пугайте, не надо. Я уж свое отпугался. И
заботу о моей персоне тоже, пожалуйста, не выказывайте - я ей цену знаю,
вашей-то заботе.
   А если действительно хотите мне серьезное предложение внести, то
попрошу вас взять перо и составить договор о работе, как в Европе пишут:
"найм - увольнение", и цену за службу проставьте лично: триста рублей
золотом ежемесячно. Тогда и я вам напишу.
   - Террористов отдадите? - спросил Рачковский. - Всех до единого?
   - Меня потом предадите? - вопросом на вопрос ответил Ландезен.
   - Под террористов денег дам, - задумчиво сказал Рачковский и потянулся
к перу. - На год заключим договор, ладно?
   - Нет. На д е л о. Проведем, тогда договор станет бессрочным. Не
проведем - никаких претензий.
   Рачковский достал из кармана тысячу франков, протянул их Ландезену.
   - Это - на бомбы. Наймите хорошую квартиру, зарядов надо изготовить как
можно больше. Испытания проводите в Ранси, там дубравы, тишина и благость.
   ...Через полгода французская полиция нагрянула на квартиру, снятую
Ландезеном, арестовала Теплова, Накашидзе и всех прочих народовольцев,
заключила их в тюрьму, а потом передала в суд. Ландезен скрылся.
Французская юриспруденция была на высоте: "Один из главных
злоумышленников, террорист-анархист Ландезен за соучастие в преступлении
приговаривается к пяти годам каторжной тюрьмы".
   Договор с Рачковским вступил в силу. Лишенный антисемитских
предрассудков, Петр Иванович оказался человеком честным: написал личное
письмо в департамент и выхлопотал сотруднику звание "потомственного
почетного гражданина". Через два года "потомственный и почетный" принял
православие, став Аркадием Михайловичем Гартингом. Восприемником во время
обряда крещения был, - по злой иронии судьбы, - двоюродный брат преданного
Муравьева, граф Михаил Николаевич, лобызавший Иуду с трогательной
нежностью, ибо Иуда служил делу Империи, - по отзывам в Петербурге,
"звонко" служил.
   После этого Гартингу поручались задания в высшей мере ответственные и
щепетильные: он был в Кобурге во время помолвки наследника Николая
Александровича Романова с принцессой Алис из Гессена; пришелся ко двору,
был рекомендован исполнять должность начальника личной охраны
государя-императора Александра III, когда тот изволил охотиться в Швеции и
Норвегии, ту же должность он воспринял и при Николае II Кровавом: молодой
император приехал в Бреславль на встречу с двоюрод