веля вновь обошли званием, Герасимова ударило больно;
слег с сердечным приступом, левая рука словно онемела; закрывшись на
конспиративной квартире, тяжко думал про то, чему он не дал осуществиться
на одном из кораблей во время встречи императоров; пора иллюзий кончилась,
п о л к о в н и к; Глазова поздравил с Владимиром; сначала, впрочем, тоже
не хотели давать; написал рапорт:
   "Неблагодарность рождает пассивность. Растеряем самых ценных работников!
   Государственное равнодушие может привести к непредсказуемым
последствиям.
   Раздача наград лишь только тем, кто постоянно на виду, а на самом деле
есть балласт, развращающе действует на думающих офицеров"; хотел
присовокупить, что скандалы с изменой бывших чиновников департамента
полиции Бакая и Меньшикова, переметнувшихся к эсерам, были спровоцированы
начальством: этих людей многократно обходили чинами и наградами, вот и
результат, не надо обижать с в о и х.
   Видеть никого не хотел; впервые ощутил высокую прелесть одиночества;
утром приходил "Прохор Васильевич" агента охранки "Николая - золотые
очки", умер в Западном Берлине в 1949 году], начавший служить филером еще
тридцать лет назад; подавал завтрак в постелю; отправлялся на базар,
приносил продукты, напевая что-то протяжное, горестное; готовил обед;
сухонький, маленький, с лучистыми глазами, а ведь табуретку из-под ног
Софьи Перовской выбивал!
   Врачи советовали Герасимову не ужинать - стакан какао или молока с
медом; так что после обеда был один, никто не мешал оставаться наедине с
собою самим; именно во время болезни до конца убедился: ничего путного в
империи не будет, развалится по кускам; царь боится новых людей, тасует
привычную ему колоду, - важно, чтоб были из хороших семей древнего роду, а
есть голова или нет - не имеет значения; не уставал дивиться тому, что
сферы все более страшатся деятельности тех, кто мог бы стать спасителем
монархии, - Милюкова, Набокова, Шингарева, словом, ведущих кадетов;
поступали запросы на компрометирующие материалы по Гучкову, а ведь друг
Столыпина, председатель Государственной думы!
   Не могли, видно, простить, что открыто говорил о необходимости передачи
исполнительной власти промышленникам вроде Путилова, понимающим, как
ставить дело; в двадцатом веке именно дело является неким цементом
империи, связует всех воедино. Читая данные наблюдения за Милюковым и
запись его бесед, сделанные агентурой, внедренной к кадетам (к ним-то не
трудно внедриться, никакой конспирации, да и что конспирировать, когда
душою и телом за государя, хотят только соблюдения декорума, основ
парламентаризма, идеал - Англия, конституционная монархия, покровительство
банкирам, промышленникам; ворочайте, милые, поднимайте державу, мы вам в
помощь, а не в помеху), поражался полнейшему совпадению своих мыслей с
тем, что говорил Павел Николаевич: "Если государь устранит мертвящий
панцирь бездеятельной бюрократии, если позволит монаршим декретом
сформировать правительство, состоящее из молодых, мобильных
предпринимателей, имеющих широкое европейское образование и опыт работы с
западными фирмами - великий Петр не зря своих оболтусов отправлял в
аглицкие земли, - тогда не кнут будет объединять Россию, но и н т е р е с!
Правые в Думе не ведают, что творят, провоцируют сепаратистские тенденции
своими воплями о превосходстве русского гения над всеми другими народами
империи, относя сюда не только евреев, поляков, финнов, закавказцев и
Туркестан, но даже и Украину; действие неминуемо родит противодействие,
неужели их нельзя осадить? !"
   Поднявшись, на службу Герасимов не вышел; уехал в Кисловодск, там
прожил полтора месяца на даче у приятеля, биржевого маклера Тасищенки
Андрея Кузьмича; твердо сказал себе, что справедливости ждать не
приходится; надежда только на собственную умелость; играл теперь на бирже
постоянно; деньги хранил в сейфе, в банк не передавал, - в империи все
подконтрольно, захотят опорочить - в два мига устроят. Покупал ценные
бумаги, золото, камушки; что бы ни случилось - положил в бархатный мешочек
и - адью, "все мое ношу с собою", пропади ты пропадом золотое шитье на
генеральских погонах! Ныне обиженным быть дальновиднее, чем осыпанным
благорасположительными знаками внимания, дело идет к краху, внешне-то
вроде бы все успокоилось, а внутри гниет, государственная чахотка, иначе и
не определишь...
   Вернулся в Петербург посвежевшим, уверенным в правоте избранного курса;
надо сделать все, чтобы как можно дольше держаться в кресле шефа охраны,
ибо информация есть залог успеха на бирже; проверившись (не сразу даже
оценил комизм происходящего: от кого ему-то проверяться? Как от кого?! -
От своих! У нас свои страшнее чужих, ам - и нету!), отправился в ювелирный
магазин на Невском и, чуть изменив внешность, как обычно в таких случаях,
прихрамывая, купил роскошный перстень с брильянтом бурского производства;
пять каратов, десять тысяч рублей золотом, в л о ж е н и е; на
конспиративную квартиру вернулся радостный, сам себе заварил чай; удивился
неожиданному звонку в дверь; страх пришел через мгновенье, когда было
отправился отворять замок; на цыпочках вернулся в кабинет, достал из стола
револьвер, только потом осведомился - чуть изменив голос, - кто пришел;
поразился, услыхав Азефа.
   Войдя в темную переднюю, Азеф тяжело повалился на стул, - лицо ужасное,
синяки под глазами, нездоровая желтизна на висках, испарина, словно был в
жару.
   Герасимов рассыпал слова приветствия; действительно) обрадовался;
замолчал, увидав, что Азеф плачет; поначалу-то подумал, что это капли
дождя у него на щеках.
   - Господи, Евгений Филиппович, что случилось?
   - Я провален, - прошептал Азеф. - Меня выдал Лопухин...
   - Да господь с вами, не может этого быть! Он же интеллигентный человек!
   Высший чиновник был в империи, действительный статский, нет, нет, не
верю! Ну-ка, раздевайтесь, пошли к столу, что ж вы здесь-то?!
   Азеф тяжело поднялся, неловко стащил с себя легкое желтое пальто
ангорской шерсти, бросил его на подзеркальник и, шаркая ногами, словно
старик, пошел в залу; Герасимов отметил, что ботинки на Азефе были
малиновой кожи, самые дорогие, очень, видимо, мягкие, настоящая лайка.
   Еле дойдя до кресла, Азеф снова обрушился; кресло заскрипело, и
Герасимов испугался, как бы оно не развалилось под слоновой тяжестью д р у
г а; о чем я, одернул он себя, развалится - починят, у человека трагедия,
а я о мебели.
   - Во время третейского суда над Бурцевым, - всхлипнул Азеф, - все его
нападки отбили поначалу... А потом он сказал, что у него была встреча с
Лопухиным... И тот дал показания, что я... Что я... Вы понимаете?! Меня
теперь убьют!
   Зарежут или пристрелят! Понимаете или нет?! - спросил он жалобно,
словно маленький ребенок. - А у меня жена, Любочка! Дети... Вы понимаете,
что сделал ваш Лопухин?! Я же на него работа-а-ал, - чуть не завыл Азеф,
стараясь сдержать рыдание. - Он про меня все знает...
   - Ничего он про вас не знает! И перестаньте плакать! Взрослый мужчина,
как не совестно! Не верю я вам. Не верю, и все тут! Он не мог, понимаете?
Он же давал государю присягу на верность.
   По-прежнему неутешно плача, Азеф ответил, всхлипывая:
   - А Меньшиков не давал?! Бакай не давал?! Оба давали! А потом назвали
мое имя Бурцеву... Ну ладно, их Чернов с Савинковым отвели - пешки! А тут
Лопухин!
   Он же мог знать, что я вам Савинкова под петлю отдал... А этот лишен
жалости, он мне горло будет бритвой перерезать и в глаза заглядывать, чтоб
насладиться моим ужасом...
   - Погодите вы, - раздражаясь, сказал Герасимов. - Лопухина из-за вас
погнали с должности! Из-за того, что вы великого князя Сергея на воздух
подняли...
   Стойте на своем: "Месть!" Лопухин вам мстит за то, что вы оказались
невольным виновником его позорной отставки! И за Плеве он вам мстит! Вы же
ставили а к т ы? Вы или нет?
   Азеф на какое-то мгновение перестал плакать, втянул голову в плечи,
лихорадочно раздумывая, что ответить Герасимову; признание такого рода
могло грозить петлей.
   Хотя какая разница, где повесят - в собственной парижской квартире или
на Лисьем Носу?!
   Снова начав подвывать на одной высокой, по-бабьему безысходной ноте,
Азеф не говорил ни слова.
   Герасимов сразу же понял, отчего тот на мгновение замолк, - ясное дело,
с Лопухиным играл двойную роль; только мне служил верой и правдой, ни разу
не подвел; в конце концов, генерала Мина я ему отдал - без слов, конечно,
но разве нужны слова единомышленникам, когда глаза есть?
   - Самое ужасное, - проговорил наконец Азеф, по-прежнему всхлипывая, -
что они меня настигли, когда я покончил с этой страшной двойной жизнью,
думал, вздохну спокойно, научусь засыпать без стакана ликера...
   - Знаете что, Евгений Филиппович, одевайтесь-ка, милый друг, и
поезжайте домой к Лопухину. Адрес я вам дам. Я не верю Бурцеву. У меня
такое в голове не укладывается. Ну, жалься на правительство, брани
Столыпина - теперь это с в о и м не очень-то возбраняется, но чтоб
отдавать революционерам коронного агента?!
   Нет и нет, не верю!
   - Я боюсь, - прошептал Азеф. - Я боюсь к нему идти, Александр
Васильевич... Я всего теперь боюсь, я раздавлен и сломан! Я погиб.
   - Встаньте. Встаньте, Евгений Филиппович. Мне стыдно за вас. -
Герасимов отошел к сейфу, достал несколько паспортов - немецкий,
голландский, норвежский. - Берите все три. Абсолютно надежны. Дам еще три
русских. В деньгах вы не нуждаетесь. В крайнем случае - исчезнете... Это
бедному трудно исчезнуть, а с деньгами - плевое дело.
   ...Дверь Лопухин открыл самолично; по случаю субботы горничную
отпустили к тетке, что жила на островах; увидав Азефа, не сразу его узнал;
потом, вглядевшись в отечное, желтое, залитое слезами лицо провокатора,
сделал шаг назад и демонстративно прикрыл рукой ту дверь, что вела в
квартиру.
   - Что вам? - спросил брезгливо, будто обращался к какому нищему или
того хуже.
   - Алексей Александрович, мне совершенно необходимо с вами объясниться,
- всхлипнул Азеф. - Найдите для меня хотя бы полчаса.
   - Нет. Я занят, - отрезал Лопухин. - Если что-либо срочное, извольте
отправить письмо, я отвечу, если сочту возможным.
   - Я не могу уйти, не объяснившись... Речь идет о моей жизни... Вы
действительно встречались с Бурцевым?
   Пьянея от неведомой ему ранее радости - ощущать себя самим собою,
Лопухин ответил:
   - Да. Я с ним встречался.
   - И вы- открыли ему все?
   - Да. Это был мой долг. Понятный долг честного человека.
   Азеф на какое-то мгновение стал прежним Азефом; тяжело засопел, плакать
перестал, расправил плечи:
   - А каким вы были человеком, когда торопили меня, чтоб я вам Чернова
отдал с Савинковым? Чтоб петлю на их шеи поскорей накинуть? Честным
человеком?!
   - Вон отсюда, - сказал Лопухин, кивнув на входную дверь, которую Азеф
не догадался захлопнуть. - Вон!
   - Да как вы...
   - Вон, - повторил Лопухин и начал закрывать дверь, подталкивая ею плечо
Азефа; тот обмяк, оттого что до ужаса четко увидел проститутку Розу,
которую он, облегчившись, так же брезгливо выставлял из квартиры - в
студенческие еще годы.
   К Герасимову возвращался под дождем, пешком, не проверяясь, забыв про
постоянно грозившую ему опасность. Холодный сетчатый дождь был ему сейчас
радостен, - ж и з н ь; я живу, иду под дождем, ступаю, как в детстве, в
лужи; это же такое счастье - делать то, что запрещают, воистину высшее
счастье жизни, - у к р а д к а, т а й н а, ш а л о с т ь!
   Войдя в квартиру полковника, снова обрушился в кресло, которое
затрещало еще круче и обреченнее; закрыл глаза, потер веки; в
черно-зеленых кругах, как в каком-то ужасе, возникло лицо Каляева; я убил
его, услыхал он свой голос; и Фрумкину я убил, и Попову, и Зильберберга, а
он меня называл "дядя Ванечка"; ох, только б не думать об этом; не я их -
так они б меня убили. Жизнь - это борьба.
   Нечего слюни распускать. Думай о себе. Нет ничего выше тебя, Евно. Ты
средоточие всего, потому что жив и борешься за то, чтобы жить как можно
дольше. Ты ни в чем не виноват, - уняли бы безумного Бурцева, и ты бы убил
царя; как пить дать, Герасимов этого же хочет, дураку не видно...
   - Ну как? - спросил Герасимов. - Объяснились?
   Азеф потер лицо мясистой, громадной ладонью и грубо ответил:
   - "Объяснились"? Да он меня взашей прогнал. Зря я вас послушался.
Теперь мне спасения нет. Он им скажет, что я был у него, а ведь я сюда из
Берлина нелегально уехал, ЦК убежден, что я сейчас работаю в Берлине,
проверить - раз плюнуть...
   Герасимов положил руку на оплывшее, по-бабьи жирное плечо Азефа и
сказал:
   - Я поеду к нему сам. Обещаю: договоримся миром.
   - Нет. Не договоритесь, - Азеф покачал головой. - Напрасно все это. Ни
к чему.
   Только дерьма нахлебаетесь.
   - Мы с ним друзья, Евгений Филиппович. Сослуживцы как-никак.
   - Вы "сослуживцы", - Азеф сухо усмехнулся. - А я "подметка". Что со
мной говорить? Отслужил свое - ив мусор, вон из дома...
   - Я не узнаю вас, Евгений Филиппович. С таким настроением вам нельзя
возвращаться. Вам предстоит состязание, и вы обязаны его выиграть. И вы
его - с вашим-то опытом, с волей вашей - выиграете. Я в вас верю. Обещаю
вам локализовать Лопухина. Слово чести.
   ...Назавтра, в ранние петербургские сумерки, когда шквальный ветер,
налетавший с залива, рвал полы пальто и нес по улицам мокрый снег с
дождем, Герасимов вылез из экипажа на Васильевском острове, рядом с
особняком графини Паниной, где жил Лопухин, и поднялся по широкой
лестнице, устланной красным ковром, на третий этаж.
   Лопухин и на этот раз дверь открыл сам, горничная еще не воротилась;
кухарка готовила ужин, громыхая кастрюлями; звонка не слышала; Герасимова
поначалу не узнал - тот сильно похудел на водах, пальто висело на нем,
лицо осунулось, поздоровело; признав, искренне обрадовался:
   - Ах, как это мило, что вы заглянули, Александр Васильевич, вот уж не
ждал! Не с посланием ли от Петра Аркадьевича?
   (До сих пор Лопухин затаенно верил, что Столыпин вот-вот пригласит его
вернуться; как правило, все уволенные с больших должностей уповают на
чудо, совершенно лишаются логики, живут грезами, - вот что значит отойти
от дела, упустив из рук власть!)
   - Думаю, он заканчивает его обдумывание, - улыбнулся Герасимов. - Живем
в непростое время, огляд нужен, р а з м и н к а...
   - Раздевайтесь, Александр Васильевич, милости прошу к столу. Чайку? Или
спросить кофе?
   - Молока, если разрешите. Держу диету. Молоко очень помогает похуданию,
должен заметить.
   - Ах, суета сует и всяческая суета, - вздохнул Лопухин, вешая пальто
Герасимова на оленьи рога. - Все под богом ходим, сколько кому суждено,
столько и проскрипит; тощий не станет толстым, склонный к полноте не
похудеет...
   Крикнув в темный длинный коридор, который вел на кухню, чтоб сделали
английского чаю и подали стакан молока, Лопухин провел Герасимова в
кабинет, сплошь завешанный фотографиями, маленькими миниатюрками,
акварелью, карандашными рисунками, и усадил его в старинное кожаное
кресло, стоявшее возле камина; сам устроился напротив, на атласном
треножнике, очень его любил, в детстве скакал на нем верхом, представляя
себе норовистым конем.
   - Ну, так с чем пожаловали? Я, признаться, поначалу решил, что вы от
премьера...
   Раньше-то он был для меня "Петя"... Как же власть воздвигает границы
между людьми! Мне передавали, что он несколько раз осведомлялся обо мне,
потому и решил, что вы, столь близкий к нему человек, пожаловали с
приятными известиями.
   - Я по частному делу, Алексей Александрович, - ответил Герасимов, кляня
себя потом за то, что не оставил Лопухину хоть гран надежды: весь разговор
мог бы принять иной оборот, спас бы Азефа, какое д е л о развернешь без
урода?
   - Ну что ж, - ответил Лопухин с нескрываемым разочарованием, - к вашим
услугам...
   Кухарка принесла чай и молоко, поставила стаканы на низкий столик,
выложенный уральскими самоцветами, и, пожелав гостю приятно откушать
свежего молочка, выплыла из кабинета, мягко притворив за собою большую
двустворчатую дверь.
   - Я по поводу Азефа, - сказал наконец Герасимов, ощущая какое-то
тягостное неудобство.
   Лопухин не донес чашку до рта, досадливо вернул ее на блюдце:
   - Вот уж напрасно вы об этом мерзавце печетесь!
   - Но этот, как вы изволили выразиться, мерзавец довольно долго работал
с вами, - достаточно резко возразил Герасимов.
   - Он со мною не работал. Он предавал своих друзей департаменту и за это
брал деньги. Он расплачивался за свое богатство головами людей, которые
ему верили...
   Я никогда не забуду, как он выдал мне своего ближайшего друга Хаима
Левита: "тот готовит а к т, очень опасен, ему не место на земле". Левита
взяли и привезли в департамент. Я специально пошел на допрос; худенький
такой, шейка тоненькая, глаза горят, бросил химический факультет
университета во имя революции, а был, судя по оставшимся публикациям,
талантлив, профессура в нем души не чаяла... Как сейчас его помню, знаете
ли... Я спросил: "Кто вас мог предать, Левит?" А он ответил с презрением:
"Среди революционеров предателей нет!" - "Ну а как же вы тут очутились?
Кто из ваших знал, где находится динамитная мастерская? Мы же вас с
поличным взяли, Левит. А это значит, что вы подпадаете под юрисдикцию
военного суда. И приговор будет однозначным - казнь. Вы это понимаете?" -
"Прекрасным образом понимаю". - "Кто приходил к вам в мастерскую семь дней
назад?
   Жирный, высокий, со слюнявым ртом?" Тут бы ему и дрогнуть, я ж ему
спасательный круг бросил! Назови руководителя - ему петля, тебе каторга, а
там, глядишь, за молодостью лет и помилуют... Так ведь нет, перекосился,
будто от удара, и ответил: "На все дальнейшие вопросы провокационного
характера отвечать отказываюсь"... И ни слова больше не проронил...
Повесили несчастного юношу, а вы, изволите ли видеть, пришли хлопотать за
пособника палачей...
   - Нас с вами называли палачами, - заметил Герасимов. - Кровавыми
царскими палачами... Ну, да бог с ним, перенесем и такое... А вот жизнь-то
вам Азеф спас, Алексей Александрович. Ведь на вас был а к т запланирован.
Но он не дал его совершить.
   - Полагаете, из благородных соображений? - осведомился Лопухин. -
Рыцарь?
   Да он сам этот акт против меня ставил, чтобы выклянчить себе больший
оклад содержания!
   - За риск положено платить.
   - Он работал без риска! Повторяю: он расплачивался головами своих
друзей.
   - Его друзья были нашими врагами, Алексей Александрович... И продолжают
ими быть поныне...
   - Моими? - усмешливо переспросил Лопухин. - Нет, теперь они не являются
моими врагами. Ваши? Да, бесспорно. Когда вас вышвырнут с государственной
службы, а это может произойти в любую минуту - кто-то про вас кому-то
нашепчет, не так глянете, не то скажете, донесут в одночасье, - они
перестанут считать вас своим врагом. Вы думаете, что Азеф не имел никакого
отношения к убийству великого князя Сергея? Он поставил этот акт, он! У
меня брал деньги, чтобы спасти великого князя, отдал нам почти всех своих
боевиков, но трех, самых отважных, приберег - "мол, я о них ничего не
знал, ваши филеры прошляпили, не тем маршрутом великого князя повезли!".
Ложь все это! Ничего мои филеры не прошляпили! Он двойник! Мерзкий
провокатор! Он всегда и всех предавал!
   - Алексей Александрович, я что-то не возьму в толк: вы действительно
намерены публично подтвердить работу Азефа на тайную полицию?
   - Публично я ничего делать не намерен. Но если мне покажут какие-то
документы, а они, судя по всему, у Бурцева есть, я роль приписного шута,
который тупо повторяет то, что печатают наши официозы, играть не стану...
   - Погодите, Алексей Александрович, погодите... Вы намерены открыть
революционерам имя вашего сотрудника?
   И тут Лопухин ударил:
   - Вашего, Александр Васильевич, вашего...
   Герасимов поднял глаза, в которых было горестное понимание той обиды,
которая постоянно точила сердце Лопухина; если бы я мог открыть ему все
про себя, о