- Мне говорили, что сейчас особенно прибылен пост налогового
инспектора, - заметил будущий премьер, - Люди всегда боятся того, кто
наделен правом просматривать чужие документы и выносить с в о е решение...
   - Нет, господин министр, благодарю вас, мне не нужны никакие должности.
   - Но я должен хоть как-то отблагодарить тебя, мой друг!
   - Вы имеете такую возможность, - ответил оружейник Раймонак. - У меня
есть две дочери, они тоже работницы, как и я. Белошвейки. Подарите каждой
из них по вашей книге о тех мерзавцах, что затеяли дело Дрейфуса, которое
опозорило Францию в глазах цивилизованного мира...
   (Уже в тюрьме Дзержинский прочитал, что Клемансо добился выдвижения
Раймонака в сенат республики; по этому поводу он сделал пометку: "Хрупкая
мечта Зубатова; Царское Село не дало мерзавцу провести в жизнь такое;
неизвестно, как бы развивались события, будь Николай хоть чуток умней".)
   Вплотную Дзержинский начал изучать политический путь Клемансо, когда в
Петербурге пронеслись слухи о том, что в правительство "доверия" может
войти не только Гучков, но и Милюков, старавшийся изображать из себя
умеренного оппозиционера Столыпину (не Царскому Селу!). Высказывались
также пожелания, чтобы выдающиеся мыслители, типа Плеханова, не отвергали
предложений о вхождении в кабинет, если такое - паче чаяния, понятно, -
удастся вырвать у с ф е р.
   Именно тогда Дзержинский еще раз подивился скальпельской точности
ленинской мысли, который постоянно упреждал об опасности блока с кадетами;
"элегантная"
   контрреволюция нестрашнее явной, охотнорядческой...
   Действительно, думал он, как мог республиканец Клемансо, мэр
революционного Монмартра в дни Парижской коммуны, став - спустя двадцать
пять лет - министром, отдавать приказы на расстрелы рабочих?! Как он мог
поддерживать Николая Кровавого, дав ему заем?! Что двигало им?
   ...Дзержинский связался с Розой Люксембург и попросил ее - желательно
через товарища Карла Каутского, который особенно часто бывал в Париже, -
достать всю имеющуюся литературу о Клемансо, а также газетные и журнальные
публикации, собранные в библиотеке Сорбонны.
   Бандероль пришла в Варшаву уже после того, как Дзержинский был в
очередной раз арестован; тогда его удалось спасти, внеся залог и получив
справку от врача:
   действительно, арестанта бил кашель, чахотка с кровотечением; в империи
не кончилась "хрупкая весна либерализма", боялись оппозиционной прессы, да
и банки Парижа, Берлина и Лондона еще ставили свое субсидирование
Петербурга в зависимость от в н е ш н е г о соблюдения номинальной
законности - особенно по отношению к инакомыслящим интеллигентам и
инородцам.
   Дзержинский, однако, не сумел тогда поработать с документами - сразу же
выехал в Стокгольм и Гельсингфорс; затем отправился в Берлин, на
совещание, вернулся в Петербург, оттуда в Варшаву - и только здесь выкроил
несколько ночей для конспектирования материалов, собранных Каутским.
   В тюрьме продолжил работу, увлекся; все парадоксальное, выходящее из
рамок очевидного, занимало его, хотелось докопаться до сердцевины явления.
   ...В жизненном пути Клемансо он выделил несколько этапов: окончание
медицинского факультета, четырехлетний тренаж в Соединенных Штатах, где
по-настоящему сложились его республиканские убеждения, возвращение в
родную Вандею, врачебная практика, начало франко-прусской войны, когда
скрестили свои шпаги король Наполеон III и прусский премьер Бисмарк,
трагический разгром французской армии под Седаном, позорная сдача
Наполеона в плен, гнев парижан, уличные демонстрации, требование свержения
ненавистной монархии, сковывавшей дух и тело народа...
   Клемансо бросил дом отца в Вандее и примчался в Париж; он был если и не
главой тех, кто штурмовал Бурбонский дворец, где заседал законодательный
корпус, послушный абсолютизму, то, во всяком случае, находился в первых
рядах и придавал движению ту необходимую - особенно в экстремальных
ситуациях - организационную устремленность, которая исключала возможность
какого бы то ни было компромисса с тиранией.
   Он ворвался в зал, когда Леон Гамбетта, точно оценивший ситуацию
(ворвавшиеся парижане кричали "долой монархию!", "слава республике!",
стража уже не владела положением, царствовал народ), бросился к трибуне и,
перекрывая рев тысяч людей, прокричал, срывая голос и переходя на детский,
поющий фальцет:
   - Луи Наполеон Бонапарт и его династия навсегда прекратили свое
царствование во Франции!
   Та самая случайность, о которой так часто размышлял в последнее время
Дзержинский, была воистину шальной, в чем-то даже нереальной: Этьен Араго,
друг Клемансо-отца, стал мэром Парижа и сразу же назначил
двадцатидевятилетнего Жоржа мэром "восемнадцатого арондисмана" - район
Монмартра, самый, пожалуй что, р а б о ч и й в Париже.
   Именно Клемансо предложил "вечного каторжника" Луи Бланки (открыто и
давно восторгался этим добрым и доверчивым заговорщиком, полагавшим, что
революцию могут сделать двадцать единомышленников, готовых на смерть во
имя торжества справедливости) командиром рабочего батальона национальной
гвардии.
   Именно Клемансо, в отличие от других мэров, выступил за вооружение
народа, когда пруссаки подошли к столице; именно он написал воззвание к
парижанам: "Враг у ворот... Мы - сыновья Революции! Вдохновимся же
примером наших предков - патриотов 1792 года - и, подобно им, победим!"
   Именно Клемансо приветствовал создание "комитетов бдительности"; именно
он был первым мэром, который запретил преподавание богословия во всех
школах Монмартра, заявив: "Вам говорят: "в понедельник бог создал свет, во
вторник - солнце".
   Ведь, по утверждению Библии, бог действовал именно так: сначала создал
свет, а после источник света. И что же? Миллионы повторяют эту нелепость,
и она кажется им истиной".
   Однако, когда премьер подписал позорное перемирие с пруссаками,
Клемансо, пробыв всего лишь пять месяцев на посту мэра, выпустил манифест,
в котором Дзержинский с какой-то тоскливой болью увидел начало падения
этого недюжинного человека.
   "Граждане Монмартра, - писал Клемансо. - Вас предали! Увы, дальнейшее
сопротивление невозможно..."
   Отчего он р а з л о м и л с я, думал Дзержинский; почему не ограничился
бескомпромиссным и зажигательным: "вас предали!" Зачем призвал граждан
своего округа к компромиссу и подчинению тем, кто оказался предателем?
Неужели вкус власти - пусть даже голодной, неустойчивой, в чем-то
мифической - оказывается той доминантой, которая диктует политику линию
поведения?!
   "Когда мы победим, - записал Дзержинский на полях маленького листочка
бумаги, - главной задачей пропагандистов будет разъяснение и
предупреждение от яда власти, желания сохранить ее любым путем, даже если
политику кажется, что он делает это во имя тех, кто избрал его и поставил
к управлению; беспринципность оборачивается предательством, деградацией
личности, подменой идеалов, крахом идеи".
   Тем не менее в Национальное собрание Клемансо прошел вместе с Виктором
Гюго, Джузеппе Гарибальди (приехал из Италии защищать революционный Париж)
и Леоном Гамбеттой.
   Однако, когда в Бордо, вдали от Парижа, съехались депутаты первого
демократического Национального собрания, большинство - монархисты,
клерикалы, крайне правые - устроили обструкцию республиканцам; Гарибальди
был освистан, ему не дали говорить, улюлюкали, топали ногами; карбонарий
сошел с трибуны и сразу же отказался от звания депутата; правому
большинству удалось протащить на пост премьера Адольфа Тьера, убежденного
монархиста; очередной парадокс революции: во главе республики стал
человек, остро ее ненавидевший.
   - Чудовище, - говорил о нем Клемансо. - Нет существа, которое бы
вызывало у меня большее омерзение... Типичный буржуа, ограниченный и
жестокий, всегда готовый проливать кровь...
   Однако, когда пришло время голосования, Клемансо поднял руку за Тьера;
"омерзительное существо" было провозглашено главою правительства - е д и н
о г л а с н о.
   "Что это? - записывал Дзержинский, - Почему такое могло случиться?
Неужели национальная демагогия - "в период кризиса все французы должны
быть единым лагерем" - оказалась выше здравого смысла? Но ведь Клемансо -
широко образованный интеллектуал - не мог не знать, что такой компромисс
неминуемо обернется против него же самого и остальных республиканцев?!
Трусость?
   Нет, он не был трусом, это очевидно. Или профессиональная политика -
это игра?
   Удар - отступление - выжидание - компромисс - новый шаг вверх, к
власти? Что - в таком случае - может быть гарантией против повторяемости
такого рода ситуации?
   Гласность? Выборность? Четкость программы политика и возможность - на
деле, а не на словах - проверить ее? Или этого недостаточно?"
   Во время бурного обсуждения в Национальном собрании проекта мирного
договора с Пруссией мэр Страсбурга, аннексированного немцами, умер от
разрыва сердца; Виктор Гюго отказался от депутатского мандата:
   - Париж скорее готов пойти на смерть, чем допустить бесчестие Франции!
Три недели назад Собрание отказалось выслушать Гарибальди, сегодня - меня.
   Этого с меня достаточно!
   Виконт де Лоржелиль закричал торжествующе:
   - Собрание не хочет слушать господина Гюго лишь потому, что он говорит
не по-французски!
   ...Большинство республиканских друзей Клемансо отказались от
депутатских мандатов; однако мэр рабочего Монмартра хранил молчание, он ни
разу не поднялся на трибуну Национального собрания; был крайне точен при
обмене мнениями с коллегами во время перерывов; предпочитал слушать, цепко
вглядывался в лица; дивился искусству интриги, которое блистательно
демонстрировали старцы из лагеря монархистов и клерикалов.
   Ночью, оставшись наедине со своими мыслями, выстраивал линию з а щ и т
ы:
   "Я
 обязан принести себя в жертву будущему. Если все республиканцы выйдут из
Национального собрания, кто сможет объединить правых и левых - во имя
спасения Франции?!"
   Вернувшись в Париж, Клемансо впервые услышал слово "ренегат", -
таинственная категория "народ" выносит суждения спонтанно, требуя от
избранника п о с т у п к о в, а не с л о в.
   На выборах, состоявшихся после того, как Париж был провозглашен
Коммуной, Клемансо потерпел поражение и сложил с себя звание депутата и
мэра; все те месяцы, что Коммуна истекала кровью, он пытался п р и м и р я
т ь непримиримое - изменника Тьера с героями коммунарами.
   Иногда в нем просыпался прежний Клемансо: он был свидетелем казни
депутата Национального собрания Мильера; когда озверевшие солдаты
заставляли народного избранника стать на колени, он отказался: "Убейте
меня, убейте. Но вы не сможете меня унизить". Рассказывая об этом,
Клемансо не мог сдержать слез.
   Бежав из города, истекающего кровью, он сказал себе: "Как патриот
Франции, я никогда не соглашусь с ее унижением; все, что было захвачено
пруссаками, должно быть возвращено; как интеллигент, я не вправе допустить
того зверства, которое было столь ужасающим во время гражданской войны, -
лишь эволюция есть гарант порядка и прогресса; Тьер - кровавый клоун, он
упивается победой, не понимая, что его дни сочтены; надо сломать в себе
обиду на тех, кто не понял меня; надо ждать, чтобы н а р ы в Тьера
прорвался, подсох и отпал сам по себе; надо набирать очки популярности;
став известным не одному Парижу, а всей Франции, я приду в Ратушу и приму
верховную власть. Об этом еще меня попросят - те именно, кого я исподволь
и не спеша подготовлю".
   Он таился шесть лет. Он дождался своего часа: был избран в парламент
вместе с Гамбеттой - от с в о е г о "восемнадцатого" округа Парижа.
   Он тем не менее и тогда продолжал выжидать.
   Лишь спустя три года после возвращения в политику Клемансо произнес
свою первую речь, потребовав от правительства амнистии коммунарам.
   В тот же день секретная служба Франции начала вести на него тайное
досье; Бисмарк потребовал отчета у своего посла - "кто этот человек?";
Александр Второй срочно вызвал к себе французского поверенного в делах Ле
Фло:
   - Речь Клемансо произвела на нас гнетущее впечатление...
   Клемансо, словно чувствуя, что время работает на него, произнес свою
вторую речь, следствием которой было падение правительства.
   Именно тогда он открыл свою газету "Жюстис", в коллегию которой вошел и
Шарль Лонге, зять Карла Маркса.
   Именно тогда, получив а у д и т о р и ю, Клемансо сделался лидером
парламентской оппозиции, начал бичевать колониальную политику Франции в
Тунисе и Индокитае, низвергал правительства, постоянно думая о том
времени, когда он сформирует такой кабинет, который наконец позволит ему
осуществить все то, о чем он думал после поражения Коммуны.
   С особым интересом Дзержинский читал документы о том, как совершенно
неожиданно карьера Клемансо обрушилась из-за аферы, связанной со
строительством Панамского канала; несмотря на то что его ближайшие друзья
Эмиль Золя, братья Гонкур, Анатоль Франс, инженер Эйфель (его, впрочем,
тоже привлекли к суду и приговорили к тюремному заключению) делали все,
что могли, стараясь доказать невиновность "монгола" - так называли
Клемансо друзья за чуть раскосые глаза и жгуче-черные волосы, - он
проиграл выборы, был ошельмован как английский агент и выброшен из
политической жизни страны; ему тогда шел уже пятый десяток.
   Первая дуэль, на которую он вызвал человека, обвинившего его в
шпионстве и коррупции, кончилась мировой, ибо Клемансо еще пытался прийти
к компромиссу; однако, окончательно потеряв парламентский мандат, он
немедленно вызвал на дуэль депутата Дешеналя и рассек ему шпагой лоб и
веко, предварительно назвав клеветника в своей газете "подлецом и
негодяем". Депутатского жалованья не было более; Клемансо начал работать
как профессиональный журналист, ежедневно печатал статьи о дипломатии и
театре, политике и оперетте, финансах и военной стратегии; запоем читал
классику, философов, экономистов, военных мыслителей; опубликовал
несколько романов и повестей.
   Когда - по прошествии долгих семи лет - началось дело Дрейфуса,
спровоцированное антисемитами во французской армии, Клемансо прервал
занятия изящной словесностью и бросился на защиту человека, виною которого
было только то, что его родили евреи.
   Битва за престиж Франции, которому был нанесен удар шовинистическим
отребьем страны, вновь подняла Клемансо; добившись освобождения Дрейфуса,
французские интеллектуалы во главе с Золя, Франсом, Прево, Элиз Реклю,
Клодом Моне активно поддержали созданную Клемансо партию
радикал-социалистов; Клемансо был избран в сенат республики вместо
генерала, начавшего травлю Дрейфуса; в феврале девятьсот пятого года он -
вместе с Анатолем Франсом - вошел в "Общество друзей русского народа",
которое открыто обвиняло Николая в тирании и зверствах.
   Через несколько дней после вхождения в "Общество" Клемансо обратился к
русскому императору с предложением провести буржуазно-демократические
реформы:
   - Лишь это может спасти Россию от хаоса революции...
   Через год он стал министром внутренних дел, а затем премьером.
   Когда рабочие вышли на демонстрацию, Клемансо отдал приказ полиции
стрелять в бунтовщиков...
   А уж после этого, санкционировав займ Николаю Кровавому, начал
дипломатическую игру, которая должна была объединить Францию с Англией и
Россией - против Германии; мщение, да здравствует мщение, ничего, кроме
мщения!
   ...Дзержинский походил по камере, вернулся к столику, вмонтированному в
стену каземата, и записал: "Следует рассмотреть в высшей мере интересные
тезисы; русская революция понудила буржуазию Запада резко изменить свою
внутреннюю и внешнюю политику; сделано это было стремительно, безо всякой
обломовщины; капитал вышвырнул из правительства всех тех, кто представлял
абсолютистскую тенденцию девятнадцатого века; произошла смена декораций; в
Париже к власти пришел "ниспровергатель и республиканец" Клемансо; в
Лондоне в кабинет рвутся "либералы" Ллойд-Джордж и Черчилль, сменившие
старцев, не умевших осмыслить суть изменений, происходящих в мире,
ускорение которым придала наша революция; в Риме вместо дряхлых мумий
появился мобильный Джолитти, тоже "республиканец и либерал"... Процесс
противостояния русской революции приобретает характер международный,
общеевропейский... Горько то, что Запад воспользовался результатами нашей
борьбы, ускорил прогресс, а Россия по-прежнему прозябает в спящем
бездействии..."
   - Хорошо работаете? - услыхал Дзержинский голос за спиной; не двигаясь,
поднял глаза; сквозь доски, которыми было забрано окно каземата, светились
звезды:
   ночь; голос узнал сразу - подполковник Вонсяцкий.
   - Да, благодарю, - ответил, не поднимаясь.
   - Я бы хотел посмотреть, что вы пишете, Дзержинский.
   - Письмо.
   - Вот я и намерен его прочитать. Дайте-ка мне...
   - Возьмите. Если это не противоречит правилам.
   - В тюрьме нет правил, Дзержинский. В тюрьме существует распорядок.
   Рас-порядок, два-порядок, три-порядок...
   Вонсяцкий обошел Дзержинского, легко взял со стола листочки, прочитал,
вздохнул:
   - Письмо... Любимой? Детям? То-ва-ри-щам?
   - Потомству.
   - У вас его не будет.
   - Ну уж! Это у вас нет потомства, полковник. У меня будет
всенепременно...
   - Да? Господи, как мне жаль вас, политиков... Какой-то массовый психоз,
ей-ей...
   Он достал из кармана спички, чиркнул, поджег листочки реферата,
дождался, пока лижущее пламя охватило их со всех сторон, наслаждаясь
болью, дал облизать огню пальцы, медленно разжал их; пепел, словно черный
снег, пал на каменный пол.
   - Я скажу, чтоб вам подослали бумаги, Дзержинский. Пишите. А я буду
приходить и жечь. У меня с детства нездоровая тяга к огню.
   Дзержинский вдруг засмеялся; Вонсяцкий смотрел на него с несколько
испуганным недоумением:
   - Что с вами?
   Дзержинский, продолжая смеяться, стянул с себя бушлат, штаны, сбросил
деревянные колодки и, как шаловливый ребенок, прыгнул на тонкий матрац.
   - Вы что? - повторил Вонсяцкий. - Что с вами?
   Продолжая смеяться, Дзержинский отвернулся к стене и сунул ладони,
сложенные щепотью, как на молитве, под щеку; скула сделалась красной; в
бронхах клокотал кашель; если смеешься, он удерживается, как ни странно;
не надо, чтобы этот полковник слышал, как я кашляю, а пуще того видел, как
сплевываю ярко-красную кровь; нельзя радовать врагов, их надо пугать; нет
ничего страшнее веселого смеха узника...
   ...Назавтра получил весточку с воли: товарищи рассказывали о том, как
идет работа по шалуну приданный делу Феликсом Эдмундовичем, каждый день
приносил новые результаты...
   Пусть уйдет, только б молчал После ревельского дела Азеф снова уехал в
Европу: "Все, Александр Васильевич!
   Больше нет сил, выдохся, могу сорваться... Бурцев снова начал есть
поедом, надобно сыграть перед ЦК обиду: "Ухожу из террора, хватит, вы меня
не в состоянии защитить, ставьте а к т ы сами".
   Герасимов устроил прощальный ужин, сказал, что оклад содержания в
тысячу рублей золотом будет поступать на счет Евгения Филипповича, как и
прежде, тщательно разобрал меру угрозы со стороны Бурцева: "Сплетни, у
него реального ничего нет; пустите через самых близких слушок, что, мол,
Владимир Львович сам состоит на службе в охране; шельмуя подвижников,
хочет опозорить целую эпоху русского революционного движения
социалистов-революционеров и его авангард - террористов"; интересовался,
чем намерен заняться Азеф в Европе; "только не политика, не надо, грязь;
биржа без информации тоже не очень-то надежна; впрочем, кое-какой
информацией могу снабжать, но - тридцать процентов за услугу, иначе
нельзя: все то, что бесплатно, - не надежно, я бы не поверил".
   К концу ужина Азеф несколько успокоился, с м о г опьянеть, пустился в
воспоминания; заметив в глазах собеседника жадный, т я н у щ и й с я
интерес, сразу же закрылся; встав, откланялся; трижды облобызались. Жаль,
заперев дверь, подумал Герасимов, действительно коронный агент, второго
такого не будет.
   То, что и после Ре