м власти. Именно русский люд
начал строить баррикады и вывозить на тачках администрацию!
   - А в Лодзи кто баррикады строил? - спросил Витте. - Русские, что ль?
   - Поляки, ваше превосходительство, поляки, которые во всем подпали под
влияние русских! Литература возмутительного содержания, принадлежащая перу
Ленина, Плеханова, Чернова, Кропоткина, транспортируется в Царство
Польское тюками!
   Ежедневно! А ваши русские евреи?! Погром, устроенный с позволения
господина Плеве в Кишиневе и Чернигове, способствовал тому, что сотни
тысяч ваших диких, озлобленных жидов переместились в Польшу, и словно чума
началась: ваши, познавшие кулаки городовых, заразили злобою наших евреев.
У вас-то они и не могут не быть дикими, оттого что господин Плеве не
признавал за ними человеческих черт, а мы своим позволяли сапоги тачать,
платья шить и в зубах пломбы ставить! Кто в этом виноват?! Мы?!
   Витте пошевелил большими пальцами, посмотрел на Тышкевича: тот слушал
Дмовского завороженно, развесил брылы по воротнику; вот уж верно, право
слово, - где собираются три поляка, там, считай, представлены пять
политических партий!
   - А возьмите положение в наших гимназиях?! Они заражены зловредным
духом социализма и нигилизма! Русского социализма, ваше превосходительство!
   Когда детей воспитывали польские просветители, они прививали им
преклонение перед родителями, властью, богом, а Петербург решил
русифицировать нашу школу! И нам прислали русских преподавателей! Они вели
себя как городовые, а многие привезли с собою книжки Чернышевского,
Бакунина и Маркса! И если сегодня польская молодежь вместо того, чтобы
учиться, шляется по улицам с красными флагами, то этим мы тоже обязаны
русским, ваше превосходительство!
   Витте теперь уже откровенно глянул на часы, хрустнул больными,
раздутыми ревматизмом пальцами и, воспользовавшись паузой, сказал:
   - В какой-то мере я готов принять ваши порицания отдельных недостатков
в управлении прошлой администрацией Привислинским краем... В какой-то
мере, -
 подчеркнул он, - ибо я отвечаю за политику правительства лишь после
высочайшего манифеста. Давайте же думать о будущем, а не возвращаться к
прошлому, столь досадному и для вас, поляков, и для меня, русского
человека. Поэтому я хочу выяснить вашу позицию по вопросу в высшей степени
важному: как вы отнесетесь к тому, коли мы не ограничимся введением
гарнизонов в край, но объявим его на военном положении?
   - То есть? - нахмурился Дмовский.
   - Объяснить надо? Извольте: карать будем военно-полевыми судами всех
тех, кто выступает против законной власти. Станете приветствовать такой
шаг нового кабинета? - Витте, не дожидаясь ответа, забежал вперед, п р и в
я з ы в а я поляков к себе, и закончил: - Удержите горячие головы?
Докажете в вашей прессе важность и потребность этой вынужденной меры?
Возьмете на себя ч а с т ь инициативы, попросите об этом Петербург?
   Дмовский не счел даже нужным обменяться с Вольнаровским и Тышкевичем,
сразу же поставил вопрос:
   - Военно-полевые суды конечно же сразу примутся привлекать к
ответственности журналистов, просвещенные круги, профессуру?
   - Мы же уговорились, - Витте снова забежал, - думать нам пристало о
будущем, зачем же обращаться к примерам прошлого? Культурных слоев
общества введение военного положения не коснется. Наоборот, свободы,
гарантированные высочайшим манифестом, будут надежно охранены всем
могуществом власти. Кто наиболее разнуздан из левых групп в крае?
   Впервые за весь разговор густо прокашлялся Тышкевич (Витте удивил его
рокочущий бас - при таком-то голосе можно большей самостоятельности
ждать), ответил рублено:
   - Социал-демократия. Русскими инспирирована, ваше превосходительство.
   - Снеситесь с генерал-губернатором. Я пошлю депешу, чтобы он обратился
к вам за советом, - думаю, наши цели ныне будут совпадать по всем
отправным позициям.
   Благодарю вас, господа.
   Витте поднялся, проводил поляков до приемной, пожал руки в присутствии
ведущих столоначальников (знал честолюбие варшавских гостей), дверь
распахнул сам, легко обнял Дмовского - подчеркнул этим
дружески-снисходительным жестом свою высшую и о к о н ч а т е л ь н у ю
значимость.
   Вернувшись в кабинет, Витте подошел к большому зеркалу, ткнул пальцем
щеку -
 отечность стала угрожающей; посмотрел язык - обложен.
   "Покуда нужен, покуда отдаю себя, - подумал Витте, - болезнь не страшна
мне.
   Состояние здоровья - это инструмент, который в ход пускать надобно лишь
в крайнем случае, для т о р г о в л и, чтоб пугнуть: "Или по-моему будет,
или уйду". Люди моей профессии начинают чувствовать хворь и возраст, лишь
когда отходят от активной деятельности".
   Витте вернулся к столу, усмехнулся устало: "О т х о д я т? Кто же сам
по себе отойдет? Покуда не отведут - так-то верней".
   Вызвал секретаря, попросил приготовить чай и крекеры.
   - Визитера приму внизу, в зале, окна которого на Неву выходят, - как,
кстати, называется?
   - Проходной, ваше превосходительство, там ни разу аудиенцию еще не
давали.
   - Значит, первый раз будет, - ответил Витте. - Пыль пусть обмахнут
только, запушено там все...
   Он решил принять Милюкова внизу именно потому, что Проходной зал
отличался сухой деловитостью, лишен был обычного в Зимнем ш и к а, -
профессор как-никак, освобожденец, роскошных залов, шелком убранных
кабинетов и огромной, мореного дерева мебели чурается, к скромности,
верно, тяготеет.
   (Как и большинство сановников империи, Сергей Юльевич был оторван от
тех, кто не состоял в Государственном совете, не посещал заседания совета
министров и не был зван на дипломатические рауты, поэтому выводил для себя
представления о профессорской оппозиции по книгам и письмам престарелого
князя Мещерского, которого интеллигенты к себе не пускали, - во-первых,
гомосексуалист, во-вторых, слишком шумен и целоваться лезет, в-третьих,
нечист на язык - присочинит ради красного словца небылицу, потом пиши в
газеты опровержения!)
   - Павел Николаевич, позвольте мне задать вам вопрос отправной, решающий:
   отчего ко мне не идут общественные деятели? Отчего такое чурание
председателя совета министров империи, стоящей на пороге реформ? - спросил
Витте.
   - Не идут оттого, что не верят, Сергей Юльевич, - ответил Милюков,
улыбнувшись, чтобы хоть как-то смягчить необходимую жесткость п р и с т р
е л о ч н о г о ответа.
   - А что нужно делать, дабы поверили?
   Милюков пожал плечами:
   - Вправе ли я давать вам советы?
   - Советы плохи, коли их навязывают; я же прошу, Павел Николаевич.
   - Довольно ограничиваться обещаниями, Сергей Юльевич! Вся наша история
изобилует посулами и обещаниями, обещаниями и посулами. Раз сказав, должно
делать!
   Иначе мы до конца уроним престиж власти.
   Витте мягко улыбнулся:
   - Мы?
   Милюков, видно, не понял сразу - волновался, ибо говорил председателю
совета министров то, что наболело, - резал, как ему казалось, грубую
правду; споткнулся, поглядел вопрошающе: может, занесло?
   Витте повторил:
   - Вы изволили сказать "мы" о нас с вами. Простите, что перебил - мне
было в высшей мере дорого услышать это о б ъ е д и н я ю щ е е именно от
вас.
   - Я никогда не отъединял себя от идеи русской государственности, Сергей
Юльевич, от конституционной, просвещенной, гуманистичной монархии.
Российская тайная полиция была всегда склонна создавать врагов
государства, искать их там, где искать-то грех. Вся наша история - увы,
вынужден повторить - изобилует примерами горестными: начиная с недоброй
памяти Александра Христофоровича Бенкендорфа, тайная служба более
занималась созданием врагов, чем борьбою с ними...
   - С этим покончено отныне, Павел Николаевич.
   - Покончено, а не совсем! Мои друзья собрались на квартире графа Федора
Илларионовича, и туда сразу же пожаловала охрана: собрание, оказывается,
не было заранее зарегистрировано в околотке. Зачем же по своим бить?!
   - Ну, это мы умеем, - согласился Витте, - столько лет учились...
   - Вот потому к вам и не идут, Сергей Юльевич, - заключил Милюков. - Вам
пришлось взвалить на свои плечи все проклятие нашей бюрократической,
приказной машины...
   Что же касается вашего вопроса: "Как поступать, дабы поверили?" -
отвечу, с радостью отвечу. Надо бы с д е л а т ь ш а г, Сергей Юльевич,
хотя бы один реальный шаг навстречу чаяниям культурных слоев общества. Я
бы на вашем месте не стал дожидаться той поры, покуда нашей среде все вс„
п о й м у т. Надо уметь помочь понять, подтолкнуть, сдвинуть...
Российский-то консерватизм - сие врожденное, а отнюдь не
благоприобретенное... Коли б вы предприняли действия, не дожидаясь
поддержки общества, - многое можно выиграть, Сергей Юльевич, ибо тогда в
вас признают человека, способного на самостоятельность в действиях.
   - Самостоятельность, как правило, крута...
   - Справедливая крутость угодна нашему народу...
   - Отсюда недалеко до утверждения, что Россию без кнута не удержишь.
   - Но еще ближе до утверждения иного порядка: нашу лихую тройку не
удержать без поводьев.
   - Так ведь поводьями, сколько я понимаю, и хлестать можно?
   - Смотря в чьих руках они... Почему бы вам не пригласить в кабинет
людей, не опороченных в глазах общественного мнения? Пусть не министерские
портфели, пусть товарищи министров - как первый шаг, но ведь это же будет
сразу понято, принято и оценено всеми умеренными конституционалистами!
Пригласите в кабинет компетентных - хоть мы с Гучковым и Шиповым
разошлись, хоть они повернули чуть правее, чем следовало бы, но ведь они
знают дело, ведут свое дело, могут вести и общегосударственное! А Кутлер?
А Василий Иванович Тимирязев?
   - А Милюков? - тихо сказал Витте и положил свою ладонь на маленькую
руку Павла Николаевича. - Именно этого вашего совета я и ждал, именно
этого! Вы правы, "кабинет деловых людей", немедленная работа по
восстановлению экономики, регулированию финансов, земельному устройству...
   - Погодите, Сергей Юльевич! При чем здесь регулирование финансов?
Сначала надо провести державу сквозь бури и грозы конституционного
переустройства!
   - Вы полагаете, что насущные экономические проблемы могут ждать своего
решения?
   - А вы думаете, что без конституции можно решить экономические тяготы
империи?
   Сомневаюсь... Экономика ныне вросла в политику. Азы политических свобод
дадут возможность промышленникам и финансистам поправить расшатанное
хозяйство и вывести его из кризиса.
   - Ну хорошо, допустим... Чем же должен, по-вашему, заняться кабинет
деловых людей?
   - Конституцией и выборами. Я считаю безумием тащить Россию сквозь три
избирательные кампании: в Думу, которая выработает избирательный закон,
затем, на основе этого закона, в Учредительное собрание и, наконец, в
Законодательное собрание. Этот путь чреват катастрофою, Сергей Юльевич.
Раз государь решился дать народу законы - надобно пригласить к себе
переводчиков с французского или болгарского, повелеть им перевести
конституции Бельгии и Болгарии, соединить их, подчистить и провозгласить
этот перевод нашей, российской конституцией...
   - Вы убеждены, что русское общество удовлетворится конституцией, данной
сверху?
   - спросил Витте. - Мы к этому готовы, а как ваши?
   - Сложный вопрос, - ответил Милюков, подумав, что говорить с Витте
трудно, -
 сановник неожиданно ломал схему собеседования и ставил "силки". - Видимо,
наши не удовлетворятся. Но базироваться эта неудовлетворенность будет на
неверии в то, что бюрократия вообще сможет дать конституцию. А коли
все-таки даст - наши борцы ума пошумят, покричат и успокоятся.
   Витте снова сделал "шаг в сторону":
   - А вы убеждены, что в е с ь народ хочет конституции?
   Милюков подобрался, почувствовав остро вспыхнувшее раздражение.
   - Назовите конституцию "правовым порядком", - сказал он. - Как пирог ни
называй, в печь сунуть... А коли вы действительно верите, что крестьянство
не хочет конституции, боится ее, считает инородным телом в России, так
пусть конституцию п р и к а ж е т царь: такую и крестьянство примет, ибо
так самодержец п о в е л е л, а не какая-то неведомая Дума.
   Витте вздохнул, помолчал тяжело, потом придвинулся к Милюкову, оправил
салфетку, на которой стоял высокий стакан с чаем, и, неотрывно глядя в
глаза собеседнику, тихо, у т в е р ж д а ю щ е спросил:
   - А вы убеждены, что государь действительно хочет даровать конституцию,
Павел Николаевич?
   ...Проводив Милюкова, сказал секретарю пригласить для д е л о в о г о
разговора Кутлера и Тимирязева - первый славился знанием аграрного
вопроса, второй - умелый организатор промышленности. Что ж, коли Милюков
протягивает руку, отчего не пожать ее? Он позвал Кутлера и Тимирязева -
прекрасно, пусть все либерально думающие русские люди узнают: он, Витте,
готов пригласить в кабинет и агрария Кутлера и заводоуправляющего
Тимирязева. Пусть Милюков после этого попробует стать к нему в оппозицию -
только безумец решится на такое, а руководитель кадетской партии отнюдь
таковым не является...
   ...Вечером с докладом приехал министр внутренних дел Петр Николаевич
Дурново, интриган и злейший враг премьера. Докладывал с пафосом:
   - Сведения из Сибири обнадеживающие - карательные экспедиции, можно
считать, смуту подавили окончательно. Так же скрупулезно проводится работа
в Москве.
   - Что ж, слава богу, - откликнулся Витте, выслушав доклад. - Искренне
рад за вас: ни Сипягину, ни тем более Плеве такое никогда не удавалось...
Хочу просить вас о следующем, Петр Николаевич... Надобно найти возможность
таким образом проинструктировать чинов полиции, чтобы они впредь дров не
ломали, точно проводили границу: рабочий-революционер или профессор,
призывающий к борьбе против тупости приказной бюрократии. Профессор не
враг нам, отнюдь не враг, мы же с вами тоже приняли на себя бремя борьбы
против закостенелостей всякого рода - бюрократических же особенно, не так
ли?
   Дурново кивнул: слова, однако, не произнес, хотя всего-то одно слово от
него и требовалось: "Так", "конечно", "именно".
   "Все подстраховывают себя, - подумал Витте, - все до одного. А ведь не
в заседании сидим, не на людях..."
   - Вот видите, вы согласны со мною и в этом пункте... Теперь далее:
   мягкость и терпимость по отношению к тем, кто выступает за
конструктивные поправки, обязывает нас проявлять устрашающую строгость по
отношению ко всяческим с о в е т а м депутатов и стоящим за ними крайним
партиям.
   - Устрашающая строгость вызовет нападки и со стороны умеренных, Сергей
Юльевич.
   Витте покачал головой:
   - Не вызовет. Налицо акты анархии и террора, умеренные партии нас не
только поймут, но и поддержат.
   - Анархисты и социал-революционеры не столь страшны ныне; сейчас
теоретики страшны, социал-демократы, но они ни с террором, ни с анархией
не связаны...
   - Но позвольте, мне же докладывали, что они к вооруженному восстанию
зовут!
   - Сейчас все к этому зовут, - горько усмехнулся Дурново, - никто
отстать не хочет.
   - Восстание, призыв к нему - это террор.
   - Раньше это было террором, Сергей Юльевич, а теперь это свобода слова.
   - Свобода слова - сие соединение разностей. Так вот, любое соединение,
прилагая к филологии законы химические, можно нейтрализовать, подумайте,
как это делать, не зря штат полиции держите.
   - Я бы хотел получить официальное предписание совета министров, Сергей
Юльевич...
   - Какое именно?
   - Какое бы развязывало мне руки.
   - Неужели вам недостаточно моего слова, Петр Николаевич?
   "От старая перечница, - подумал Дурново, - понимает ведь, что слова к
делу не пришьешь".
   Больше о п р е д п и с а н и и не говорил, поделился слухами, справился
о здоровье домашних, просил побольше отдыхать, откланиваясь, крепко жал
руку Витте и чарующе улыбался.
   Вернувшись в министерство, вызвал Глеба Витальевича Глазова, указал на
кресло, потер длинной пятернею лоб, оскалился:
   - Весело живем, а?!
   - Прекрасно живем, - серьезно ответил Глазов. - Я люблю критические
ситуации, ваше превосходительство. i - Любите?
   - В высшей степени.
   - Ну что ж... Тем более... Знаете, что такое "нейтрализовать"?
   - Уравновесить.
   - Нет, Глеб Витальевич. В пору критических ситуаций "нейтрализовать" -
значит "свернуть голову". Перевод, впрочем, не мой - его
высокопревосходительства Сергея Юльевича. Видите, как приятно быть
председателем совета министров?
   Как безопасно им быть. "Нейтрализуйте"... А я вам что обязан говорить?
Ладно, вы смышленый, критические ситуации любите... А ваши люди? Поймут,
коли прикажете:
   "Несмотря на высочайший манифест, хватайте всех социалистов, гоните их
на каторгу и подводите под столб с петлею"?
   - Мои люди ждут такого приказа, ваше превосходительство. Они жаждут
услышать это.
   - Убеждены совершенно?
   - Совершенно убежден.
   - "Разделение труда" - так, кажется, писал Маркс? - усмехнулся Дурново.
- Словом, подготовьте план по разворачиванию активного преследования
социалистических партий.
   - Преследование преследованием, но их сейчас еще интересней стравить:
   лебедь, рак и щука...
   - Вы думаете, ваш изыск поймут? Не поймут вас, Глеб Витальевич, увы, не
поймут.
   Стравливайте - это для души. Сажайте - сие для премьера, который
заявляет себя либералом: агентура доносит, какие речи он с полячишками п о
з в о л я е т и как с кадюками, с Милюковым, любезничает...
   ...Глазов встретился с владельцем магазина "Дамская шляпка" Сергеем
Дмитриевичем Клавдиевым, функционером "Союза русского народа", в ресторане
"Контан" тем же вечером. За ужином дал санкцию на подготовку л и к в и д а
ц и и левых кадетов - Герценштейна и Иоллоса. Этот удар повернет
руководство партии еще более вправо - сначала повозмущаются, а потом испуг
придет, они и профессора, они сухарь грызть не хотят, они по р а з у м у
живут.
   Аресты среди социал-демократов спланированы были Глазовым утром - с
чиновниками особого отдела. К социал-демократам черную сотню подпускать
пока еще рано:
   это гражданская война, причем победитель известен заранее.
   А днем Глазов уехал на конспиративную квартиру - пригласил туда
секретного сотрудника, который встречался в Нью-Йорке с агентами
департамента, сидевшими в Северо-Американских Соединенных Штатах последние
пятнадцать лет.
   Полковник должен был знать про этих заокеанских агентов все, ибо он
отводил одному из них роль особую, крайне, по его мнению, важную.
 
 
   12
 
 
   Леопольд Ероховский, автор реприз для кабарета, был человеком на язык
невероятно острым, в мнениях - резкий, в общении с людьми - открытый.
Он-то и пришел к Микульской в гости - напросился, можно сказать,
недвусмысленно:
   - Пани Стефа, не вздумайте отказать мне в блинах с семгою и трех рюмках
зверобоя - я буду у вас нынче в девять часов, один, но с гвоздиками.
   Стефания конечно же отказать ему не могла - именно Ероховский написал
для нее пантомиму "с саблей"; пообещала угостить не только русскими
блинами (нынче эта российская диковина была в моде), но и отменной
свининой, запеченной в духовке с чесноком и сыром.
   Домой она вернулась в пять часов.
   - У Ломницкого возьмите свиную вырезку, - напутствовала Микульска
кухарку, приходившую к ней три раза в неделю, по нечетным дням, - и
попросите, чтобы он послал на "ваньке" кого-нибудь к Айзенштату за семгой
и балыком, пусть только даст с желтинкой, а то он в прошлый раз одну
краснотень прислал.
   Ужин удался на славу, семга была тяжелой, слабого посола, таяла во рту;
вырезка в духовке словно бы вспухла, чеснок распарился, а сыр потек мягко,
с острым козьим духом, - последний венгерский деликатес.
   Леопольд Ероховский пил много, не пьянел, лишь становился все бледнее и
бледнее; перед блинами запросил пардону:
   - Стефа, кохана, дайте полчаса отдыха; когда речь идет о вкусном ужине,
я москаль, купчина, хам.
   Перешли в маленькую гостиную, сели в кресла у расписной кафельной печи.
   Ероховский, спросив разрешения курить, отгрыз кончик сигары, пустил
ст