яд филеров.
   "А как же Дзержинский? Каково ему? И в камере ежеминутно в глазок
заглядывают. А ведь думает".
   Он заново вспомнил свои встречи с Дзержинским. Самую первую, когда
Глазов отправил его послушать разговор Дзержинского с лидером социалистов.
Глазов тогда брать их не торопился, был уверен, что Юзеф в кармане,
поэтому-то и попросил Турчанинова присмотреться к обоим на воле, чтоб
легче потом в камере было работать. Дзержинский тогда спорил с идейным
противником - несмотря на врожденную горячность - до удивительного
спокойно, собеседника р а с к л а д ы в а л достойно, видел свою победу,
но не гордился ею.
   Следующая встреча была в тюрьме уже, когда Глазов поручил устроить для
Дзержинского побег. "Не понимаете, что ль? - усмешливо подталкивал он
тогда Турчанинова. - В беглецов стреляют, убивает беглецов тюремная
стража, ничего уж не поделаешь тут. С Дзержинским вам хлопот полон рот,
Андрей Егорович, я за ним десять лет наблюдаю, с Вильны еще. Горбатого
могила исправит, а вреда от него тьма, трудно даже учесть, сколько от
таких вреда".
   И Турчанинов устроил побег, но Дзержинский не побежал, а тот, кто
побежал, Анджей Штопаньский, мальчишечка, прострелен был стражниками,
залился кровью. А уж после всеобщей забастовки и манифеста, когда все
зашаталось, Турчанинов отправился к Дзержинскому. Он шел за спасением,
чувствовал - гибнет, все человеческое покидало его, сам себя переставал
ощущать; а ведь и воевал, и курс лекций в университете слушал, и друзей,
далеких от охранки, имел, но с каждым днем, проведенным на Нововейской, в
своем кабинете, понимал все отчетливее:
   дальше так жить нельзя, преступно по отношению к той субстанции,
которая когда-то значилась Андреем Егоровичем Турчаниновым...
   "Я очень плохо соображаю сейчас, - подумал Турчанинов. - Я так напуган,
что готов открыться филерам, только б увидать в их глазах сочувственное,
прощающее сострадание".
   Он зашел в торговые ряды, зашел механически, потом лишь понял: здесь
только и можно уйти из-под наблюдения. Завертелся волчком, ринулся в
толпу, перебежал по темной лестнице во второй ряд, заскочил в трактир,
прилип к окну, увидел метавшихся филеров, степенно зашел к хозяину,
неторопливо попросил открыть черный ход, очутился на черном дворе, оттуда
вышел на улицу, слежки не было, но было ухающее ощущение ужаса, полный
разрыв с прошлым: теперь, после того как он обманул филеров таким наглым
способом, охране станет ясно, что он з а м а з а н.
   Уже отперев дверь квартиры, где проходили встречи с Дзержинским,
собираясь войти в темную жуть коридора, представил себе, как открывается
дверь и выходит Попов с Сушковым. Негнущимися пальцами достал револьвер,
взвел курок, дверь захлопнул и вошел в комнату. Никого не было. До встречи
с Дзержинским оставалось еще три часа.
   - Слушайте меня внимательно, Феликс Эдмундович... Обнаружив филеров, я
решил идти к Попову и назвать этот адрес. Понимаете? Не перебивайте меня!
Я должен сказать все. Я был готов предать вас. Я придумал для себя
оправдание. Я хотел сказать, что начал провокацию против вас на свой страх
и риск. Понимаете.
   А
 убегал от филеров, как автомат, даже страшно вспомнить - машина, не
человек. У вас водки нет? Да, да, понимаю, конечно, нет...
   - Почему? - Дзержинский не отрывал глаз от лица Турчанинова. - Мне
здесь с разными людьми приходится говорить. Вон, Нё6уфете, доставайте. И
крекер держу.
   Хотите крекера?
   - Крекер не надобен. Поэкономьте для другого гостя, бюджет ваш не густ.
   - Чего злитесь? - беззлобно спросил Дзержинский, наблюдая за тем, как
Турчанинов принес штоф на стол, налил рюмку до краев выпил. - Это вы на
себя злитесь, а не на меня. Зачем же против меня гнев свой обращаете? Не
надо. И я не виню вас.
   Более того, я вас понимаю, Андрей Егорович. Нынешний строй так калечит
людей, что наступает момент, когда личность исчезает, остается животное.
Вы были на грани.
   - Помните, вы уговаривали меня остаться, когда я первый раз пришел к
вам, Феликс Эдмундович, пришел за помощью, просил переправить за границу,
просил спасти меня? Помните?
   - Помню. Хотите сказать, что я это подвел вас к грани, уговорив
остаться в охранке и помогать нам? Вы это хотите сказать?
   - Именно.
   - Вы не правы, Андрей Егорович. Каждый человек выбирает себе в жизни
дорогу. Не я привел вас в охранку. Не я, а вы пришли за помощью после
того, как под пулю меня хотели отправить. И я не мог рисковать жизнью
товарищей, соглашаясь помогать вам, без проверки. Вы помогли нам. Мы вам
поверили. А сейчас, когда вы нашли в себе мужество сказать про себя все, -
я готов переправить вас за границу.
   - Вы убеждены, что я не попаду в руки Попова?
   - Убежден. Почему спросили?
   - Потому что я не выдержу. Я откроюсь. Я сломан, Феликс Эдмундович. Я
наивно полагал, что можно сохранить себя в любом обществе. Это -
заблуждение.
   Нельзя.
   Общество принуждает человека жить по своим законам.
   - Экий вы у нас сделались материалист, - заметил Дзержинский. -
Документ с собою?
   - Да.
   - Давайте мне. Он нам пригодится. Только больше не пейте, ладно?
   - Последнюю.
   - Не пьянка страшна - похмелье.
   - Откуда сие вам известно?
   - Из литературы. Идите в ванную комнату, там есть лезвие, брейтесь. Да,
да, бороду и усы, понимаю, как мерзостно ходить с актерской физиономией,
но ничего не поделаешь. Паспорт, который мы вам дадим, предполагает бритую
физиономию.
   Пока Турчанинов брился в ванной, Дзержинский достал стопку бумаги, перо
и чернила. Ротмистр вернулся преображенный, лицо его сделалось
широкоскулым, татарского типа, глаза теперь казались маленькими, а рот
слишком жестким.
   - Хоть на сцену, - улыбнулся Дзержинский, но глаза его не улыбались. -
Андрей Егорович, за границей вы будете жить тайно - во всяком случае, пока
что, до нашей победы. Вам известно, видимо, что Рачковский с Ратаевым
умеют находить нужных им людей и за границей? Мы окажем вам поддержку на
первых порах. Не взыщите, это будет скромная поддержка. Далее. Вы сейчас
напишете два письма.
   Одно, первое, министру внутренних дел Дурново. И начнете его с фразы:
   "Господин министр, о том, что происходит в Варшавской охране, мне
известно в с е".
   Последнее слово подчеркните дважды. И действительно напишите обо всем
том, что вам известно. Затем вы напишете личное письмо Попову, в котором
предупредите его. что обращение к министру Дурново будет вами отправлено
адресату в том случае, если ваши друзья сочтут необходимым послать. После
этого, как думаете, агента "Прыщика", который к нам близок, отдаст нам?
   - Мать родную отдаст, - ответил Турчанинов убежденно. - И детей в
придачу.
   Когда Турчанинова отправили по связи к границе, Дзержинский вызвал на
явку Варшавского.
   - Я прошу тебя, Адольф, устроить мне встречу с редактором "Дневника".
Как договоришься, немедленно уезжай. Встретимся в Стокгольме на съезде. Я
буду добираться туда через Россию - рисковать на западных границах нет
смысла.
   На востоке меня не ждут.
 
 
   28
 
 
   - Добрый день, господин Штыков. Мне передали, что вы согласны
побеседовать со мною...
   - Господин Доманский?
   - Очень приятно, присаживайтесь, пожалуйста. Чайку не изволите ли?
   - С удовольствием.
   Редактор "Дневника" позвонил в колокольчик, чудо какой звонкий,
нравится господину Штыкову Родиону Георгиевичу звонить в колокольчик,
поднимать его над головой, слабо помахивать кистью, быть во всех своих
движениях, в интонации голоса небрежно доброжелательным, чуть уставшим, а
потому весьма значительным.
   Вошедшей секретарше распевно сказал:
   - Пани Галина, вы не угостите нас крепким чаем?
   - О, конечно, пан редактор, - чарующе улыбнулась секретарша и
стрельнула глазом в Дзержинского. Тот сразу определил: о нем здесь
говорили. Что ж, риск, конечно, но именно так задумана эта операция. Он
сам просил Варшавского намекнуть главному редактору, что придет человек из
подполья, близкий к руководству партии - с обыкновенным посетителем в
редакции этой либеральной газеты говорить не станут, тут важно во всем
искать сенсационность, журналист у р о в е н ь чтит во всем и во всех.
Человек из подполья - сенсационно, в духе времени, сейчас выгодно
знакомство с революционерами, это дает дивиденды, газета расходится
невиданными тиражами, военное положение задавило анархию, теперь
культурные слои хотят читать про бунтовщиков, да и потом, власть
припугнуть не грех - или помогайте нам, просвещенным, кого биржевой
комитет издает, или обратимся за поддержкою к разрушителям.
   - Я не спросил вас, господин Доманский, может быть, желаете перекусить?
Не голодны?
   - Нет, нет, благодарю. - Дзержинский чуть улыбнулся.
   "Если подпольщик, то обязательно голоден, - подумал он, - и
всенепременно в сапогах. Легко жить привычными представлениями, право..."
   - Господин Варшавский сказал мне, что разговор будет носить
практический характер...
   - Да. Речь пойдет о статье, связанной с работой полицейского ведомства.
   - Варшавского?
   - Я сначала изложу вам фабулу, хорошо? А потом вы решите, какого -
варшавского ли, петербургского, а может, и вовсе какого иностранного.
   - Иностранное нас не интересует, господин Доманский, мы обращаемся к
российскому читателю, у нас своих забот с полицейским ведомством
предостаточно.
   - Что ж, прекрасно. Итак, все началось с того, что при аресте полиция
избила чуть не до смерти восемнадцатилетнего юношу...
   - Террориста? - Штыков перебил быстрым вопросом. - Боевика?
   - Не террориста и не боевика. Члена партии...
   - Какой? Социалист? Или анархическая группа?
   - Юноша - социал-демократ.
   - А разве социал-демократов сейчас арестовывают? По-моему, сажают в
затвор лишь террористов ППС и эсеров.
   - Почему вы так считаете?
   - Социал-демократы, как мне сдается, лишь пропагандируют, они против
террора...
   - Совершенно верно. Однако за последние три месяца только в Варшаве,
господин Штыков, было арестовано сто сорок три социал-демократа.
   - Что?! Я могу напечатать ваши данные?
   - Если сможете - бога ради, но позвольте, я закончу изложение фабулы
того дела, ради которого пришел.
   - Да, да, прошу, господин Доманский. Мы, газетчики, всегда норовим
забежать вперед, ничего не попишешь - профессия.
   - Я понимаю.
   - Не все, однако, знают специфику газетной работы, не все понимают, как
это трудно - сверстать номер, наполнить его интересным материалом... В
этом смысле орган ваших коллег, социал-демократов, являет собою весьма
интересный образец наступательной печати... Не изволите ли знать кого из
их редакции?
   - Имеете в виду "Червоны штандар"?
   - Да.
   - Увы, - ответил Дзержинский, - я никого не знаю в этой газете.
   - Поэтому и пришли с вашим материалом ко мне?
   - Нет. Отнюдь не поэтому. "Червоны штандар" - газета нелегальная, тираж
ее, как я понимаю, ограничен. Ваша газета расходится широко, и прочтут ее
не только фабричные рабочие, но практически вся Польша.
   - Петербург, Харьков, Иркутск, Чита, Минск, - добавил Штыков. - Мы
действительно читаемая газета.
   - Вот видите... Итак, при аресте был избит чуть не до смерти юноша,
член социал-демократической партии. Он был при смерти, однако охранка не
позволяла показать его врачу. Товарищи несчастного решили помочь ему.
Товарищи юноши несли ответственность по высшему счету морали: они
позволили ему войти в революционную работу, хотя, наверное, не должны были
бы делать этого - слишком молод.
   - Простите мой вопрос: вы давно занимаетесь вашей... работою? - С
шестнадцати лет.
   - Так я и посчитал. Простите, что перебил.
   - Вы спросили оттого, что удивлены: тревога за судьбу юноши идет от
чувства, а не от логики борьбы?
   - Именно так.
   Дзержинский достал из кармана письмо, которое Казимеж Грушовский смог
перебросить из тюрьмы, протянул Штыкову. Тот быстро пробежал строки,
посмотрел на Дзержинского, прочитал еще раз медленно, вбирающе.
   - Продолжайте, пожалуйста.
   Вошла "пани секретарка" с подносом: запахло лимоном. Девушка поставила
чашки перед Дзержинским и Штыковым, сняла салфетку с сахарницы, озарила
мужчин хорошо отрепетированной улыбкой заговорщицы и неслышно вышла из
кабинета.
   - Товарищи этого юноши, - продолжал Дзержинский, - решили вырвать его
из тюрьмы, это был их долг. Не только перед несчастным, но и перед многими
другими:
   мальчика могли довести до состояния невменяемости... Вы, вероятно,
знаете, что в камере Егора Сазонова, когда тот, раненный, лежал в бреду,
постоянно находился чиновник охранки. Он получил от беспамятного человека
все, что было нужно полиции... Юноша мог невольно сказать то, что очень
интересует охранку, и тогда число арестованных социал-демократов в Варшаве
увеличилось бы до трехсот.
   Следовательно, товарищи несчастного юноши были обязаны предпринять свои
шаги, их вынуждало к этому не только сострадание к одному, но и тревога за
судьбы сотен других людей. Так логично?
   - Вполне.
   - Далее. Одна известная актриса...
   Штыков перебил:
   - Микульска?
   - Одна известная актриса, - словно бы не услышав Штыкова, продолжал
Дзержинский, - после встречи с нами смогла помочь несчастному юноше...
   - О Микульской, - настойчиво повторил Штыков, - мы хотим дать маленькую
заметку.
   Наш репортер, знавший ее по Вильне, рассказал прекрасную деталь: она
выступала в концерте, а тогда - это было, кажется, года три назад - было
запрещено петь по-польски, вы, конечно, помните... Она тем не менее спела
народную песенку - сущая безделица. К ней за кулисы тут же градоначальник:
"Мадемуазель, шарман, шарман, но извольте штраф пятьдесят рублей!"
Микульска дала ему сотенную ассигнацию, вышла на сцену и спела другую
песню, всем полякам известную, с духом бунта... Ей тогда запретили,
бедной, выступать в Вильне, отец, помещик, отказал в помощи, и она с
трудом пристроилась здесь... Кто-то, видимо, крепко помог.
   Дзержинский сразу же представил Микульску рядом с Поповым, понял, что
сейчас открылось недостающее звено: его все время мучило, каким образом
началась эта противоестественная связь, слишком уж кричащей была разность.
   - Кто именно помог? - спросил Дзержинский. - Вашему коллеге это,
конечно, неизвестно?
   - Такие вещи скрываются, господин Дсманский... Итак, вы решили
предпринять свои шаги...
   - Товарищи юноши вынудили одного из высших чинов охранки подписать
прошение матери несчастного... Его привезли в больницу, а оттуда был
устроен побег...
   Юноша сейчас укрыт надежно, врачи спасли ему глаз, раны рубцуются;
правда, кровохарканье остановить пока не удалось... Когда в полиции
поняли, что главную роль во всем этом деле сыграла актриса, она
действительно дала повод п р и н у д и т ь одного жандарма к согласию,
охранка решила мстить. Они начали следить за актрисой, за всеми ее
друзьями, и, когда женщина приняла решение скрыться, ее арестовали. Все
было сделано так, чтобы арест прошел тайно. Ее увезли в охранку.
   А наутро нашли во дворе дома растерзанную, нагую, со следами насилия. И
во всех газетах, помимо сообщения о факте, сразу же появилась неизвестно
кем выдвинутая гипотеза: "Актрису убили злоумышленники из революционной
партии. В подоплеке этого злодеяния, видимо, лежит чувство мести". Кто дал
такого рода заключение, неизвестно...
   - Об этом репортерам сказал прокурор...
   - Вы говорите о гибели Стефании Микульской, господин Штыков. А я пока
что рассказываю вам историю, не связанную с конкретным событием, мы ведь
уговорились. Я объясню вам позже, отчего я рассказываю вам историю о
гибели безымянно, и вы согласитесь со мной, что резон в этом есть...
Далее. На основании каких фактов прокурор выдвинул такого рода гипотезу? У
него нет фактов. Он попросту связан с охранкой - прекрасная иллюстрация
дарованным свободам. Прокурор, действующий под дуду охранки... Но давайте
допустим, что революционеры действительно решили отомстить за что-то
несчастной женщине.
   Для этого выделим из общего частное: социал-демократы отрицают
индивидуальный террор, вам это известно. Они могут выйти на баррикады и
стрелять в явных врагов: так было и в Лодзи и в Москве.
   - Хорошо, социал-демократов, согласен, отвели. Разве анархисты не
способны на такое?
   - Способны.
   - Так в чем же дело? Я позволю себе пофантазировать, господин
Доманский, чистая фантазия... Допустим, после ареста Микульска сказала
все, что хотела охрана.
   - У вас есть данные, что Микульску арестовывали?
   - Нет...
   - Тогда будем говорить о безымянной актрисе пока что, как уговорились.
   - Хорошо, - поморщился Штыков. - Уговорились. Допустим, прошли аресты
среди какой-то революционной партии, мы ведь не знаем, кого, когда и где
забирают.
   Микульску освобождают, ее бывшие друзья узнают о том, что она с к а з а
л а, ее казнят. Логично?
   - Вы хорошо научились мыслить за охранку, - жестко ответил Дзержинский.
- Я не виню вас, человек не свободен от общества. Да, все логично. Все,
что вы сказали, укладывается в логику жандармерии. Но, во-первых,
повторяю, мы говорим не о Микульской; во-вторых, актриса после
освобождения не зашла и не позвонила ни к одному из своих друзей, а у нее
дома был установлен телефонный аппарат; в-третьих, ее освободить должны
были часов в одиннадцать...
   - Почему? - Штыков подался вперед. - Почему именно в одиннадцать?
   - Потому что примерно в это время она погибла.
   - Ничего подобного. Жильцы слышали, как к ней пришел кто-то около двух.
   - Но жильцы не слыхали ни криков, ни звона разбиваемого стекла,
господин Штыков.
   - Ей могли вогнать в рот кляп.
   - Зачем загонять кляп в рот покойнику? - тихо спросил Дзержинский,
подавшись навстречу Штыкову. - Актриса умерла от разрыва сердца от
одиннадцати до двенадцати ночи.
   - Факты?
   Дзержинский откинулся на спинку стула, медленно открыл портфель,
протянул редактору заключение доктора Лапова.
   - Так это же Микульска!
   - Микульска.
   - Страшное дело, - сказал Штыков задумчиво.
   - Оно станет до конца страшным, когда охранка напечатает в одной из
газет, где сидят ее люди, заявление о том, что убили Микульску
социал-демократы. - Дзержинский заметил, что Штыков собирается возразить
ему, добавил резко: - Не надо спорить. Это случится на днях. И это даст
повод к массовым арестам в социал-демократической среде. Вот я и хочу
задать вам вопрос: ежели аресты начнутся, вы готовы опубликовать материал
о гибели Стефании Микульской или вам будет удобнее писать о некоей
"известной актрисе"?
   - Я буду печатать материал именно о Микульской, господин Доманский.
   - Даже коли я скажу вам, что человеком, оказавшим ей протекцию в
получении варшавского бенефиса, был полковник Попов?
   Штыков взбросил пенсне:
   - Вы это серьезно?
   - Это я совершенно серьезно, господин Штыков.
   - Факты?
   Письмо Турчанинова на этот раз Дзержинский с собою не взял - это
решающий козырь, там написано в с е.
   - Если вы решитесь н а б р а т ь м о й материал и поставить его в
номер, я представлю факты.
   - Но вы понимаете, что цензура такой материал не пропустит?
   - Тогда вернемся к началу нашего разговора, господин Штыков: можете
напечатать материал такого рода о трагическом событии, приключившемся в
некоем иностранном государстве?
   - Не надо, ногами-то не топчите. - Штыков взял со стола газетную
полосу, протянул Дзержинскому. - В Петербурге этот материал еще можно
печатать, а наш цензурный комитет рубит, вытаскивает из номера, грозит
арестом...
   Поглядите, занятно, а я пока соберу людей, надо обсудить ваше
предложение.
   - Если можно, господин Штыков, - ответил Дзержинский, разглаживая рукой
полосу, - не собирайте людей. Примите бремя контакта со мною на себя,
зачем подводить других?
   - Тогда я должен отлучиться...
   - Я, коли разрешите, подожду вас здесь.
   - Конечно, конечно, только вы, может, спасаетесь? Дзержинский удивился:
   - Чего?
   - Мне казалось, что люди вашего круга подозрительны...
   - "Подозрите