вно, все не так! Стар, пан
Юзеф, стар. Я стал очень старым человеком, я ощущаю время, а это -
тревожный симптом.
   - Не позволите взглянуть, что написали?
   - Нет. - Профессор вздохнул. - Трудно признаваться в собственном
бессилии.
   Самому себе - еще куда ни шло, а другим...
   - Вы написали для нас прекрасную статью о лодзинской забастовке.
   - Э... Надо было писать в десять раз острее и в пять раз короче.
   - Где выступает Тимашев?
   - В университетских аудиториях. Вы должны, вы обязаны послушать его!
Это опасно, очень опасно. Он избрал поразительный метод - критика от
противного. Я убежден, что ответить ему можете только вы. Да, да, не
спорьте, это ваш долг, пан Юзеф, это ваш долг!
   Назавтра Дзержинский был на лекции Тимашева. Хорошо поставленным
голосом профессор говорил:
   - Призывы к усилению самодержавной власти раздаются тридцать лет, ее
полномочия непрерывно расширяются, ее средства растут, ее органы
умножаются, но вместе с тем непрерывно усиливается распущенность,
умножается смута, растет беспорядок и общее недовольство. Те новые
вердикты, которые должны были расширить полномочия губернаторов, сделав их
почти абсолютными, не смогли укрепить самодержавную власть: все эти и
многие другие права давно есть у турецких пашей и китайских мандаринов, но
правительственная власть в Турции и Китае еще более бессильна, чем у нас,
однако административно-полицейский режим в конституционной Германии
оказывается бесконечно более авторитетным, сильным и строгим, - при
отсутствии каких-либо дискреционных полномочий, при строгой
ответственности и законности.
   По-видимому, неограниченный произвол при общем бесправии составляет не
силу, а слабость правительственной власти; по-видимому, законность и
правовой порядок не ослабляют ее, а служат непременным условием ее силы и
авторитета; по-видимому, гласность и ответственность есть истинные
гарантии правильного функционирования ее органов.
   ...Чтобы сохранить всю свою внутреннюю мощь и внешнюю силу, свое
великое созидающее и творческое значение в народной жизни, наша державная
власть должна довершить дело реформы, начатое освобождением крестьян, и
водворить в России основное начало правовой государственности. Четверть
века нам говорили, что "еще не пришло время", что мировые задачи России
требуют еще "жертв от нашего патриотизма", что лишь самодержавие может
служить залогом внешней силы России, ее престижа в Европе и Азии. Из года
в год Россия платила миллиарды на армию, флот и военные дороги. Когда
раздавались голоса, указывавшие на культурные нужды России, слышался
ответ, что на первом месте должны стоять армия и флот, национальная
оборона.
   Мы верили самодержавию и шли на жертвы, однако ныне, в горькую пору
новой смуты, мы вправе озадачить себя вопросом: годна ли родине эта наша
безропотная жертвенность? Дает ли на благо России и ее самодержавной
власти? Да и есть ли это власть? Существует ли она ныне на самом деле?
Может быть, существует самодержавие полицейских чинов, самодержавие
губернаторов, столоначальников и министров? Бюрократическая организация,
которая сама себя контролирует, учитывает, нормирует, являясь при этом
безответственной, бесконтрольной - фактически самодержавной?
   Посему мы выставляем следующие бесспорные для нас положения:
   Помимо народного представительства и без него бюрократия будет
бесконтрольной и безответственной, а поэтому лишь народное
представительство может служить царю и народу гарантией законности и
правопорядка. Во-вторых, помимо народного представительства и без него
монарх не может осуществить свое право контроля и не может быть осведомлен
истинным образом о народных пользах и нуждах, о состоянии различных
отраслей управления, об их действии на страну.
   Царь, который не имеет возможности контролировать правительственную
деятельность или направлять ее самостоятельно, согласно нуждам страны, ему
неизвестным, ограничен в своих державных правах тою же бюрократией,
которая сковывает и его народ. Он не может быть признан самодержавным
государем: не о н держит власть, но е г о держит всевластная бюрократия,
опутавшая его своими бесчисленными щупальцами. Он не может быть признан
державным хозяином страны, которой он не может знать и в которой каждый из
его слуг хозяйничает безнаказанно по-своему, прикрываясь е г о
самодержавием. Долг верноподданного состоит не в том, чтобы кадить
истукану самодержавия, а в том, чтобы обличать ложь его мнимых жрецов,
которые приносят ему в жертву и народ и живого царя. Все это так ясно и
просто, так давно сознается и понимается мыслящими русскими людьми, так
убедительно и грозно доказывается теперь самою действительностью! И
неужели же нам это еще доказывать? Истинный патриотизм одинаково дорожит
охранением отечества и его преуспеянием. Истинно консервативная
приверженность к созидающим основам государственности не исключает
благоговейное отношение к заветам прошлого, а, наоборот, требует от нее
деятельной заботы о культурном росте родной земли. Увы, современный
"консерватизм" не заслуживает этого названия, являясь мнимым и ложным,
разрушительным по своим результатам. Прикрываясь знаменами православия,
самодержавия и народности, наш мнимый консерватизм не только не охраняет,
но всего более подкапывает и разрушает положительные основы церкви и
государства.
   Наш мнимый консерватизм - в силу своей молчаливой трусости - бессилен к
реальным шагам, которые могли бы помочь самодержавию. Наш мнимый
консерватизм передал все тяготы забот о духе России полиции. Однако
бесконтрольная, тайная, полицейская организация, располагающая
неограниченными средствами и дискреционного властью, опутавшая всю Россию
сетью шпионства, представляет собой государственную опасность - поскольку
стоит вне закона и, находясь в руках полицейских агентов, легко делается
преступной и обращается в жандармократию худшего сорта, в тиранию низших,
особенно темных, "безграмотных".
   Полицейский деспотизм усиливается год от году, и гнет его все тяжелее и
тяжелее испытывается народом и обществом, отданным его произволу. Только
исключительное положение, общественное или служебное, может обеспечить
русского человека от грубого насилия, от попрания элементарных
человеческих прав, от оскорбления, бесчестия, обысков, ареста, ссылки без
суда и возможности оправдания - иногда по недосмотру, извету, ошибке или
прихоти какого-нибудь агента. Нужно ли говорить, что это воспитание прямо
революционное и что ничего, кроме острой ненависти и возмущения против
"жандармократии", оно внушить не может? Самые нелепые и озлобленные
бредни, распространяемые революционной пропагандой, прививаются учащейся
молодежи не вопреки усилиям полиции, а благодаря ей.
   ...Среди общественной гнили зародился и расцвел российский радикализм,
побочный сын политического рабства и полицейского деспотизма. Он
представляет собой обратную сторону реакции. Достойный сын века,
невежественный, грубый и столь же, если еще не более, антикультурный, чем
породивший его деспотизм, он, естественно, вырождается в революционный
анархизм и способен служить лишь идее смуты и разрушения. В затхлой
атмосфере, где не может жить ни охранительный либерализм, ни истинный
патриотизм, ни разумный консерватизм, там, без воздуха и света, множится
эта тлетворная плесень. Не должно быть ни ложных иллюзий, ни ложных
страхов. В настоящую минуту, в силу исторических условий, в России еще не
видно той общественной политической силы, которая могла бы исторгнуть у
верховной власти какие-либо конституционные гарантии помимо ее воли.
Нравится нам это или нет, но пока это несомненно так, и те небольшие
сравнительно группы радикалов, которые мечтают об "освобождении" России
посредством революционной агитации, не отдают себе достаточно отчета в
крепости исторических основ державной власти и в стихийной силе того
верного исторического инстинкта, который собирал и доселе собирает Россию
вокруг Престола, как единого стяга русского. Этим и объясняется то, что
наш радикализм вступает в столкновение с русским патриотизмом, который не
может отречься от заветов прошлого России, не отказавшись от самого себя.
   Когда овация после того, как профессор Тимашев сошел с трибуны,
сделалась особенно громкой, в чем-то даже исступленной, Дзержинский
поднялся на сцену и, заложив руки за спину, начал раскачиваться с мысков
на пятки, точно ощущая при этом игольчатые зрачки филеров, п р и к н о п и
в ш и е его лицо с шести разных точек тесного библиотечного зала.
   Дзержинский понимал, что делает сейчас о т ч а я н н о е, запрещенное
всеми нормами конспирации, однако тот энтузиазм, с которым была воспринята
речь Тимашева, то доверие к ней в русской студенческой аудитории,
показалось ему до того о п а с н ы м, что не удержался, снял со своей руки
молящие, холодные пальцы Софьи Тшедецкой и стремительно взбросил легкое
тело на просцениум, освещенный юпитерами.
   Овация внезапно кончилась: зал напряженно ждал - слишком уж неожиданным
было появление Дзержинского.
   - Дамы и господа, - начал Дзержинский. - Я понял из афиши, что реферат
господина Тимашева был задуман как партия сольная, как модная английская
игра в ножной мяч, но при этом игра в одни ворота. Позвольте, тем не
менее, возразить господину Тимашеву. Профессор страстно призывал к
реформам, свободе и к борьбе против абсолютизма "жандармократии"...
Поразительно то, что среди целого ряда здравых мыслей о сущности
современного полицейско-бюрократического аппарата самодержавия Тимашев
главную ставку делает не на разрушение этого аппарата ужаса, но на его
изменение, улучшение, на его п о д с т р о й к у к германскому
парламентаризму. Профессор хорошо рисует язвы нашего бюрократического
абсолютизма, но как только он начинает моделировать, как только он
принимается выписывать рецепты на будущее, тут он убивает самого же себя.
Утверждать, что революция рождена одним лишь злодейством бюрократии,
смешно, это вправе говорить либо подготовишка от политики, либо шулер.
Нет, профессор радикализм, как вы изволите выражаться, или революция, как
говорим мы, рождена не столько тупостью идиотов-администраторов, сколько
законами экономического развития. Вы уповаете на доброго государя,
освобожденного от пут бюрократии. Кем?! Кто освободит его от этих пут?!
Кому выгодно это?! Кто создаст Народное Представительство? Добрый
государь? Вы говорите "бюрократия"! Кто поломает ее?! Государь?! А кто
будет следить за тем, чтобы мужик вовремя платил подать?! Вы идете в своих
умопостроениях от эгоцентризма! Вас не волнует миллионная масса, которой
не словопрения нужны, но хлеб, не право пикировки в прессе, но кров! Вам п
о з в о л я ю т подобное оттого, что это не опасно! Вами п у г а ю т тех,
кто не научился "по-современному" охранять царизм. Очень интересно
выступал профессор, - повторил Дзержинский. - Увы, я не криминалист,
посему не умею разобрать его речь строго научно, так, как этого, видимо,
ждет уважаемая студенческая аудитория. Позвольте, однако, разобрать речь
профессора, используя метод отца синема, месье Люмьера, - с конца.
"Бюрократия, обманывающая бедного Государя", родила "злодеев-радикалов,
смутьянов-революционеров", ибо зло порождает зло.
   Эрго: сначала надо уничтожить руками мерзкой бюрократии ее чадо -
революционеров, затем следует прогнать бюрократию, которая обманывает
Государя, а следом за тем немедленно собрать Народное Собрание которое не
на словах, а на деле станет охранять святые, исконные устои самодержавия.
Чудо что за схема! Как все стройно и логично! Народное Собрание поручит
управление державой о т в е т с т в е н н о м у министерству, то, в свою
очередь, рассортирует проблемы по столоначальникам, которые передадут на
исследование тысячам чиновников - и вновь завертелось азиатское колесо!
Однако профессор уже будет иметь возможность бранить м е д л е н н о с т ь
решений не в этом зале, но в холодном и роскошном дворце парламента!
Тимашев сможет обращаться к прессе, созывая шумные конференции
корреспондентов - как это приятно! Профессор станет осуждать новую
бюрократию, он предложит очередные рецепты, он наметит новые пути с о в е
р ш е н с т в о в а н и я машины самодержавия, а народ будет по-прежнему
гнить в бараках, пухнуть от голода, излечиваться от радикализма в Сибири и
Якутии!
   Ежели отшелушить злаки от плевелов, то картина обнаружится зловещая:
"Ату их!" - требует Тимашев, указуя на революционеров, но при этом
проходится и по кретинам-жандармам, которые не умеют его, профессора, и
его друзей по клану толком, по-нынешнему, охранять! Нет в России иных
забот и вопросов, кроме бюрократов. Нет классового неравенства, нет
национальной розни, нет барственного великодержавного шовинизма сотен и
темного бесправия миллионов. Легко жить Тимашеву в его мире, легко
сострадать абстракциям и мечтать о туманном далеко...
   Дзержинский заметил, как филеры поднялись со своих мест и, толкаясь о
колени соседей, начали протаптываться к выходу на сцену.
   - Ваше самодержавие - прошлое, нынешнее и будущее, - крикнул
Дзержинский, - по сердцу тем сыщикам, которые торопятся меня арестовать!
Мои слова им не по сердцу! Ваши - принимали, добро принимали, аплодировали
даже! Долой царизм!
   Долой обман, юные товарищи! Долой болтовню - да здравствует дело!
   ...Шпиков к сцене не пустили, началась с в а р а. Дзержинский скрылся
через кулисы, студенты вывели в темный, заснеженный двор.
   "РАБОЧИЕ!
   Приближается день нашего великого Праздника. Польский рабочий люд уже
пятнадцать раз отзывался на призыв отметить Первое мая.
   Громадный по своей численности польский и русский рабочий люд
поднимается на борьбу с царским самодержавием.
   БРАТЬЯ! После трупов, павших в Петербурге, Варшаве, Лодзи, Домброве, у
нас уже нет иного пути, как кончить навсегда с царизмом.
   Нынешний Май должен быть последним, застающим нас и наших русских
братьев в политической неволе.
   Да здравствует всеобщее безработие в день 1-го Мая!
   Долой царя и войну!
   Да здравствует Социализм!
   Главное Правление Социал-демократии Царства Польского и Литвы.
   Варшава, Апрель 1905 года".
   ...На Маршалковской гремела "Варшавянка"...
   Громадную колонну первомайских демонстрантов вел Юзеф, ставший от
недосыпаний последних недель худеньким, громадноглазым, стройным и ломким.
   Глазов видел счастливые лица манифестантов из-за плотной шторы,
пропахшей проклятым полицейско-тюремным, карболово-пыльным запахом: не тот
момент, чтоб окна открытыми держать - в полиции сейчас время тихое, р е ш
а ю щ е е, напряженное...
   Обойдя канцелярский, особо потому угластый стол, с тремя
регистрационными бирками ("Почему тремя? - вечно недоумевал Глазов. -
Неужели одной недостаточно?
   Не сопрут же этот стол из тайной полиции, право слово!"), полковник
остановился за спиной поручика Турчанинова и, лениво разминая холодными
пальцами с красиво подрезанными ногтями длинную папироску, сказал
укоризненно:
   - Торопимся, Андрей Егорыч, торопимся: графу "улица" в сводочке
пропустили. Не надо торопиться. Сводка наружного наблюдения должна быть
подобна пифагорову уравнению - не смею предмет жандармской профессии
сравнивать с "отче наш".
   "Номер дома, фамилия домовладельца" - первое; "улица, переулок,
площадь" - второе; "кто посетил" - третье; "когда" - четвертое; "установка
лиц, к коим относилось посещение" - пятое. Это же отлилось в рифму, это
песня. "Улица, площадь, переулок" - пропустили, милый, пропустили -
"Вульчанская улица".
   Сотрудник "Прыщик" не зря ведь старался, он оклад содержанья получает
за старания свои. Кто посетил? "Юзеф". Когда "Юзеф" был? Двадцать пятого и
тридцатого. Тоже верно. "Кого посетил?" Проживающего в этом доме "Видного".
   Верно. Вульчанскую улицу вставьте, пожалуйста, и покажите-ка мне
сводочку по форме "б". Юзеф - это Дзержинский, догадались, верно?
   Глазов пробежал глазами параграфы сводки "б": "кличка", "установка",
"местожительство", "почему учреждено наблюдение или от кого взят",
"когда", сделал для себя пометку, что "Видный" взят от "Ласточки", что -
по установке - это близкий к Люксембург польский социал-демократ Здислав
Ледер, а в том месте, где было указано, что за "Юзефом" ходит постоянное
филерское наблюдение, поставил красную точечку и улыбнулся чему-то...
   - Хорошие новости? - поинтересовался Турчанинов.
   - Да. Очень. Речь Тимашева читали?
   - Читал.
   - И как?
   - Больно.
   - Хирург тоже не щекочет, но режет - во благо. Слыхали как Дзержинский
с ним полемизировал?
   - Я прочитал в сводке.
   - Нельзя читать его выступления. Их надо слушать. Я-то слушал.
   - Это и есть хорошая новость?
   - Именно. Я понял его открытость. Он человек без кожи, совершенно
незащищенный...
   (Демонстранты, стоявшие на Маршалковской, видимо, поджидали колонну,
которая шла из Праги, и поэтому стояли на месте, и песни их, называемые в
полицейских сводках "мотивами возмутительного содержания", сменяли одна
другую.)
   - Хорошо поют, - заметил Глазов, - все-таки славянское пение несет в
себе неизбывность церковного. Послушайте, какой лад у них, и гармония
какая, Андрей Егорыч...
   - Я дивлюсь вам, - подняв оплывшее лицо, ответил Турчанинов. - С тех
пор как я вернулся с фронта, я дивиться вам не устаю, Глеб Витальевич. Все
трещит по швам и рушится, а мы занимаемся писаниной, вместо того чтобы
действовать...
   - Ничего, ничего, Андрей Егорович. - Глазов понимающе кивнул на окно. -
Поют, ежели пьяны или радость просится наружу. Попоют - перестанут. А
пишут для того, чтобы завязать человеческую общность в единое целое, для
того пишут, чтобы соблюсти, если угодно, всемирную гармонию. Попоют -
перестанут, - лицо Глазова потемнело вдруг, сморщилось, словно сушеная
груша, - и писать начнут. Нам с вами будут писать, Андрей Егорович. Друг о
друге. Ибо главная черта людей сокрыта в их страстном желании п е р е в а
л и в а т ь вину. Полковник Заварзин - на меня, я - на вас, вы - на
поручика Леонтовича. Если мы сможем сделать жандармерию формой светской
исповедальни - государь вправе уж ныне назначать день празднования
тысячелетия монархии. По поводу п е р е в а л и в а т ь - зря улыбаетесь.
Мой агент "Прыщик" сообщил мне давеча, что Юзеф будет на Тимашеве; нынче
утром открыл, что "Юзеф" поведет колонну по Маршалковской. И впредь - если
ничего неожиданного не случится с бедным "Прыщиком" - я буду знать все
адреса и явки Дзержинского, все склады литературы и оружия, все его
передвижения по империи, все, словом, понимаете? Гляньте в окошко,
гляньте. Вон Юзеф - тот, экзальтированный, что смеется, узнаете, видимо?
За руки держатся, пять товарищей, водой не разольешь, а? Как же это
жандармская писучая крыса Глазов все про "Юзефа" знает, когда песни кругом
поют и возмутительные речи произносят?! Да потому, что уже сейчас начали п
е р е в а л и в а т ь возможную вину! "Прыщик" - рядом, тоже за ручки
держится, тоже станет призывать толпу нас с вами казнить, а свободе будет
требовать вечное царствие. Смешно, господи, право, смешно - если б со
стороны...
   Турчанинов отошел от окна, потер глаза - слезились от странного
напряжения, будто гнал коня по ночному полю, незнакомому, ноябрьскому,
бесснежному еще, и сказал:
   - Оптимизм ваш доказателен, Глеб Витальевич, логичен, изящен, но вы на
лица-то их подольше посмотрите.
   - Разумный довод, - согласился Глазов. - Более того, их лица наиболее
устрашающе действуют на меня в тюремных камерах, когда беседуешь один на
один. И тем не менее идея, объединяющая Россию, идея помазанника,
дарованного народу от господа, дорога мильонам, а социалистические утопии
- тысячам.
   - Вы сказали "идея"? Идея - это когда на новое накладывается еще одно
новое.
   Если же идея подобна надгробию, бессловесна и призвана быть силой
сдерживания вместо того, чтобы стать силой подталкивания, - тогда идея эта
и не идея совсем, Глеб Витальевич.
   - А что же это, по-вашему?
   - Тогда это окопная лини