ьно прикасаясь быстрыми пальцами к большим,
хрустящим купюрам (спасибо Кириллу Прокопьевичу Николаеву - дал
новенькими, п р е с т и ж н ы м и).
   - Владимир Карлович, - сказал Глазов, встретившись с Ноттеном на
конспиративной квартире, которую снимал на окраине Варшавы, в большом
барском доме, ныне запущенном, кроме тех комнат, которые оборудовал под
свое бюро, - я к вам с идеей, потому и решил вытащить вас в свою берлогу,
подальше от чужих глаз...
   Ноттен смотрел на Глазова со странным чувством, в котором переплелись
интерес, недоверие и ожидание: действительно, после того разговора в
охране, когда его выпустили, жандармы ни разу не беспокоили, типография
Гуровской чудом работала, а сам он - особенно в кругах молодежи - стал
широко известен благодаря тем рассказам, которые публиковал по-польски,
без цензорского, маленького, ко всемогущественного штампика.
   - Чай будем пить? - предложил Глазов. - Или позволим себе по рюмке
джина? У меня отменный джин есть.
   - Давайте джина.
   - Англичане его разбавляют лимонным соком и льдом. Увы, ни того, ни
другого у меня нет - скифы, вдали от комфорта выросли, ничего не поделаешь.
   - Если бы только этим ограничивались наши заботы - беда невелика, можно
перетерпеть.
   - Ваше здоровье!
   - И вы не болейте, - аккуратно пошутил Ноттен.
   Глазов задышал лимончиком, обваляв его в сахарной пудре, легко
поднялся, сразу поймешь - из кавалеристов; пружинисто походил по комнате,
потер сильными холеными пальцами лицо, остановился напротив Ноттена и
спросил:
   - Владимир Карлович, вопрос я вам ставлю умозрительный и совершенно не
обязывающий вас к ответу: бремя славы - сладко?
   - Какую славу вы имеете в виду?
   - Слава - категория однозначная. Ежели хотите конкретики - извольте:
ваша.
   - Во-первых, я ее не очень-то и ощущаю, а во-вторых, слава - мнение мое
умозрительно - должна налагать громадную меру ответственности на человека.
Иначе он мотыльком пропорхнет по первым успехам и следа по себе не
оставит. Какая же слава, если бесследно?
   - Ответ евангельский, Владимир Карлович. Я так высоко не глядел.
Разумно, в общем-то: единственно, что дарует человецем бессмертие - это
память, как ни крути.
   - И я об том же...
   - Ну и отменно, что поняли друг друга. Но я бы хотел от памяти
возвратиться к ответственности. Вы великолепно сказали: слава - это мера
ответственности.
   Глазов присел напротив Ноттена, разлил еще по одной, посмотрел рюмку с
джином на свет и вдруг спросил:
   - Предательство - что за категория? Однозначная или можно варьировать?
   - Варьировать нельзя.
   - А Гоголь? Он ведь варьировал с Андрием, сыном Тараса...
   - Я знаю свой потолок: что позволено Юпитеру, то не позволено быку.
   - Если бы я открыл вам имя человека, близкого к головке, к руководству
польских социал-демократов, который в то же самое время работает на
Шевякова, - как бы вы к этому отнеслись?
   - Разоблачил бы.
   - Каким образом?
   - Пока еще вы не арестовали типографию, где я работаю... Выпущу
листовку...
   - Понятно, - задумчиво произнес Глазов и джин свой выпил. - А что, если
я назову вам такое имя, которое опрокинет вас, поразит и сомнет?
   Ноттен приблизился к Глазову, близоруко заглядывая ему в глаза:
   - Кого вы имеете в виду?
   - Сначала вы должны дать честное слово, что не станете ничего
предпринимать, не посоветовавшись со мною предварительно.
   - Дал.
   - Хорошо. Допустим, я скажу вам, что Елена Казимировна работает с
Шевяковым.
   Допустим, повторяю я. Как бы вы отнеслись к такого рода известию?
   Ноттен отодвинул рюмку:
   - Сослагательность в таком вопросе невозможна.
   - Ну, хорошо, я говорю вам, что Гуровская - агент Шевякова.
   - Ее я не стану разоблачать, - после долгого молчания ответил Ноттен.
   - Я понимаю. Вы многим ей обязаны, вы ей обязаны всем, говоря точнее...
   - Ее я пристрелю, если она агент Шевякова, - сказал Ноттен.
   - Вы с ума сошли, - Глазов вздохнул. - Вы сошли с ума. Агент может быть
предателем вольным, а может - невольным, Владимир Карлович. Слава,
приложимая к литератору, требует милосердия от него - об этом вы не
помянули. А - зря. Вы Шевякова знаете, а уж Елену Казимировну - тем более.
Совместимо?
   - Что именно?
   - Елена Казимировна и Шевяков.
   - Налейте еще.
   - Я налью, а вы лимоном закусывайте; это - трезвит.
   - Как же Шевяков мне ненавистен, морда его, глазенки маленькие, лбишко.
Отсюда уберут - в другом месте вынырнет: эдакие на вашей службе
необходимы, он ценен для вашей профессии.
   - Это неверно, - возразил Глазов. - Он мешает нашей профессии, потому
что хоть и хитер, но глуп, кругозора нет, будущего себе представить не
может, о детях своих не болеет сердцем: каково будет им, когда он уйдет
вместе с той институцией, которую столь ревностно и так глупо охраняет?
   - Вы-то вместе с ним охраняете...
   - Охраняю, Владимир Карлович, милый, я тоже охраняю, но ведь каждый
охраняет свое! Он - свое, я - наше! Под властью мужика вы тоже жить не
сможете, дорогой мой человек! Это вы сейчас так злобны на трон, потому что
он окружен недоразвитыми, маленькими людишками, а если б на троне сидел
какой-нибудь Эдвард?! Или Густав?! Все ведь дело не в форме, а в сути! Кто
правит страной:
   дурак, вроде Шевякова, который над Вербицкой плачет, потому что Щедрина
не читал, или просвещенный интеллигент, воспитанный в Европе?! Вот в чем
секрет, Владимир Карлович! Со мной-то вы беседуете, как с равным, как с
союзником, а с Шевяковым не стали бы! И правильно б сделали, что не стали!
Лучше уж с корягой беседовать, с пнем в лесу, чем с ним. Думаете, у меня
все внутри не холодеет, когда я его вижу?! А ведь он сейчас - после того,
как Гуровская отдала, - это термин у нас такой есть "отдавать",
проваливать, значит, - типографию Грыбаса, склад нелегальной литературы,
восемь кружков и адреса Дзержинского, когда он сюда приезжает, - стал
звездою! Он полковник теперь, понятно вам?! А потом уйдет в
Санкт-Петербург, в департамент, и будет оттуда пользоваться вами, Еленой
Казимировной и, если хотите, мной, чтобы делать себе карьеру на нашем уме!
   - Я ее убью, - повторил Ноттен уверенно, и снова быстро выпил.
   - Погодите. Рассуждайте вместе со мной: я вам достаточно раскрылся. Вы
с Ледером вошли в контакт?
   - Да.
   - Он к вам обращался с просьбами?
   - Нет.
   - Это неправда.
   - Вы следите за мной?
   - Конечно.
   - Зачем же тогда спрашиваете?
   - Потому что у нас, кроме Елены Казимировны, хорошей агентуры нет, а
она, кстати, Ледера одной рукой Шевякову отдает, а второй - снимает ему
квартиру на шевяковские же деньги... Да, да, она получает у него семьдесят
пять рублей ежемесячно, и на расходы по поездкам тоже.
   - Господи, какой ужас...
   - Давайте-ка мы без эмоций поговорим, Владимир Карлович, а то вы будто
присяжный поверенный какой. Успокойтесь и возьмите себя в руки. Что
говорил вам тогда, в первый раз Винценты Матушевский, когда вы назвали ему
мою фамилию?
   - Ничего. Это правда. Ничего. Он сказал мне продолжать работать, слушал
очень внимательно.
   - А другой раз?
   - Другой раз я с трудом нашел его...
   - Через кого?
   - На это я вам не отвечу.
   - Но не через Елену Казимировну?
   - Нет.
   - Вы открыли ему, что работаете у Гуровской?
   - Нет.
   - Почему?
   - Не знаю. Я хочу сам отвечать за свои поступки: перед собою ли, перед
ним, перед вами - сам, один.
   - Вы у него встречались?
   - Нет.
   - Адрес его знаете?
   - Нет.
   - Он вам не сказал, где его искать?
   - Нет. Он сказал, что найдет меня, когда я ему понадоблюсь, - Никаких
просьб?
   - Никаких.
   - Вы говорите правду?
   - Да.
   - Ничего не утаиваете?
   - Вы такие вопросы не ставьте, не надо, они - бестактны.
   - Я ставлю эти вопросы в ваших же интересах. Коли вы Матушевского
встречали, а сейчас имеете дело с его единомышленниками, вас все равно
обнаружат. Тогда я не смогу помочь вам - я не всемогущий. Вас посчитают
двойником, а меня - доверчивым дурнем. Я могу помогать вам и оберегать
только в том случае, если верю вам и убежден, что вы не таитесь. Поэтому
спрашиваю еще раз.
   - Я даю вам слово, - сказал Ноттен. - Я не вижусь с ним. Я очень хочу
видаться и с ним, но они меня обходят. Я жду, понимаете? Все время жду...
   - Они вам не верят, - убежденно сказал Глазов и придвинулся еще ближе к
Ноттену.
   - Они не верят вам.
   - Что нужно сделать, чтобы поверили?
   - Для этого вы должны казнить Шевякова, - тихо сказал Глазов и
откинулся на спинку дивана. - Понимаете? Казнить.
   - Как?
   - Это - вопрос техники, это надо думать - как. Важно принять решение,
Владимир Карлович.
   - Решение принято.
   - Не торопитесь, не торопитесь. Семь раз мерь, один раз режь. С Еленой
Казимировной станете говорить? Послушайте меня: она человек отнюдь не
потерянный для порядочного общества. Она - несчастный человек,
запутавшийся, и к Шевякову пришла для того, чтоб вам помочь...
   - Мне?!
   - Кому ж еще-то? Конечно, вам. Вы ее, кстати, по-прежнему любите,
Владимир Карлович? А? Только правду себе отвечайте. Вы ж теперь, когда
Елены Казимировны нет в Варшаве, у Гали Ричестер, у танцовщицы ночуете.
Или - так, суета, тянет на стройные ножки?
   - Господи, в какой я себя грязи чувствую, - беспомощно сказал Ноттен, -
вы что, за каждым моим шагом глядели?
   - А вы как думали? - раздраженно ответил Глазов. - Если подставляетесь
- смотрим. Чтоб не смотрели, надо было затаиться, как рыба на грунте, а вы
резвитесь, вас видно кругом. И видно великолепнейшим образом, что Елена
Казимировна вас тяготит. Не надо, не надо, не лгите себе...
   - Налейте.
   - Пиявки пробовали ставить на шею? Вон как лицо у вас играет: то белое,
то багровое. Словом, подведете Елену Казимировну к нужному выводу. Это еще
думать надо - как. Выход у вас обоих один - убрать Шевякова. Она к нему
ездит на такую же квартиру: Сенаторска, 3, второй этаж. Он там один ее
принимает. Уйти Елене Казимировне можно спокойно: вы подождете в пролетке
и отвезете на вокзал. Это - легко. Трудно срепетировать, к а к вы ее
подведете к д е л у. Этим займемся завтра, она ж через неделю приедет, в
Берлине она сейчас. Еще налить позволите?
   - Да.
   - Без моего сигнала ничего не делайте, уговорились?
   - Да.
   - Попробуйте когда-нибудь, идучи по пустому гостиничному коридору,
желательно ночью, подбросить над головой апельсин. Можно, впрочем, и
яблоко. Вы сделаете три шага, и поймаете апельсин, а ведь по всем законам
он был обязан упасть у вас за спиной... Мы все связаны, Владимир Карлович,
мы все связаны незримыми, таинственными узами, которые, в силу невидимости
их, нерасторжимы вовек.
 
 
   9
 
 
   - Встать, суд идет!
   Мацея Грыбаса ввели первым, следом за ним товарищей из подпольной
типографии; судьи на бритоголовых арестантов не глядели, быстро и
бестолково перебирали бумажки в своих папках.
   Дзержинский, загримированный, в окладистой бороде, глядя на то, как
судьи сортировали эти ненужные им бумажки, понял - приговор предрешен и
ничто не спасет: ни речь петербургского присяжного поверенного Александра
Федоровича Веженского, на удивление всем взявшегося защищать Мацея
безвозмездно, ни осторожные, но тем не менее настойчивые переговоры
Здислава Ледера и Винценты Матушевского с родственником помощника судьи,
который, говорили, симпатизировал полякам.
   - Подсудимый Грыбас, вам предоставляется последнее слово.
   Мацей медленно поднялся, оглядел лица людей, собравшихся в большом
зале, хотел было задержаться глазами на Феликсе, Винценты, Здиславе, но -
не мог, знал, что за его глазами следят десятки чужих. А как хотелось ему
сейчас заглянуть в зеленые глаза Феликса, почувствовать их братство, боль,
слезы, как бы хотелось ему остановиться в глазах Винценты и ощутить его
весомую, неторопливую надежность, но нельзя, Мацей, ты правильно
поступаешь, товарищ, ты поступаешь гордо, взяв на себя - свое: до конца и
безответно.
   - Я буду краток. - Грыбас чуть откашлялся. - Если бы мне вернули
возможность начать жизнь сначала, я бы повторил ее точь-в-точь, как прожил
эту. Я ни в чем не виноват, ибо виновны люди перед законом, а я ваш закон
отвергаю, потому что он служит щитом для тысяч, которые под этим страшным
щитом таятся от миллионов.
   - Грыбас! - Судья ударил ладонью по столу.
   - Всю вину с точки зрения вашего законоположения, - обернулся Мацей, -
я принимаю на себя. Остальные товарищи не несут ответственности за мои
деяния. Я приму любой ваш приговор спокойно, потому что я занимался тем
лишь, что говорил людям правду.
   - Грыбас! - крикнул судья.
   - Да не суетитесь вы, - усмехнулся Мацей. - Я закончил.
   Генрих, специально приехавший из Домбровского бассейна, был
единственным легальным, кто мог ходить по улицам, жить в гостинице по
своему паспорту и встречаться с теми, с кем нужно было увидаться.
   Он-то и привез Веженского на квартиру, где за длинным, пустым столом
сидел Дзержинский.
   - Здравствуйте, - сказал присяжный поверенный, пожимая руку
Дзержинского. - Ваш товарищ был аккуратен: кажется, мы без хвостов.
Сегодня в три часа у меня свидание с Грыбасом. Расстрел можно заменить,
если он попросит государя о помиловании.
   - Гарантия?
   - Абсолютной - нет.
   - Вероятие?
   - Половина на половину.
   - Он не пойдет на это.
   - Я успел его узнать и полюбить. Я согласен - он не пойдет, поэтому я
попросил, чтобы меня свели с вами. Нужно, чтобы Грыбас получил указание
партии. Он выполнит такое указание.
   - Чем заменят расстрел?
   - Пятнадцатью годами каторги.
   - В Сибири бывали?
   - Да.
   - Где?
   - Всюду - я проезжал через Сибирь в Японию. Глаза Дзержинского,
вспыхнувшие, было, - решил, что Веженский тоже отбывал ссылку, - вновь
потухли.
   - Пятнадцать лет каторги - тоже смерть, только медленная, - сказал
Дзержинский.
   - Не рассчитываете на революцию?
   - Рассчитываю.
   - Сколько ждать?
   - Столько, сколько потребуется.
   ...Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку.
Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка,
и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым,
более бледным, чем на самом деле.
   - Я протестую, - сказал Веженский охранникам. - Я хочу говорить с моим
подзащитным в нормальной обстановке.
   - Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.
   - Я напишу жалобу.
   Грыбас заставил себя улыбнуться:
   - Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.
   - Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?
   - Да. Понимаю.
   - Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам
сохранят жизнь.
   - Что сохранят? - удивился Грыбас. - Жизнь? А кто сохранит честь? Вы
скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.
   - Неужели вам не хочется дожить?
   - Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.
   - Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу
спасти вас.
   - Разве бесчестьем спасают?
   (Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: - Сейчас нужен крен - я
твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось.
Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что
будет, - в этом не ошибаюсь.
   Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева -
не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги.
Поедешь в Варшаву, защищать поляка... Я запамятовал его фамилию... Коли
сможешь спасти его от петли - мы подойдем к левым. А это важно, ты прав,
спору нет - весьма важно.
   Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все,
понимать всех - тогда сможем свершить главное.)
   ...Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его
глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой,
высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и
до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно.., Гуровская
закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах
"кэпстэна", любимого табака Влодека, и поняла, что он дома - работает.
   - Можно? - она приложилась ладонями к двери, крашенной "слоновой"
масляною краскою. - Влодек...
   - Да, да! - Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. -
Здравствуй, Геленка!
   Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза,
нос, подбородок, губы.
   - Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты
сердитый, Влодек?
   - Что ты?! Устал.
   - У тебя глаза больные. Хворал?
   - Нет, нет. Здоров.
   - Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с
издателем.
   "Рассказы о горе" - я сама дала такое название, некогда было тебе
писать, да и цензура...
   - Боишься цензуры?
   - Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?
   - Как?
   - Ну, не знаю... Так...
   - Это ты с дороги так нервна, Гелена.
   - Почему "Гелена"? Я не люблю, когда ты меня так называешь.
   - Я очень устал, Геленка. Давай я приму пальто.
   - У тебя жарко.
   - Я не отворял окон, мерзну что-то.
   На кухне, глянув на Гуровскую, которая сразу же начала хлопотать у
стола, Ноттен закрыл глаза и снова стал растирать лицо так, что появились
красные жирные полосы.
   - Ой, ты похож на жирафу, - рассмеялась Елена Казимировна, - такой же
полосатый!
   - Нервы расходились. Все жду, жду, жду, когда придут - а они не
приходят.
   - Кто? ...
   - Жандармы.
   - Ты с Красовским не встречался?
   - С кем?! - испуганно переспросил Ноттен, вспомнив сразу же лицо
Глазова и его слова о "псевдониме".
   - Что ты, милый? - улыбнулась Гуровская. - Будто испугался чего...
   - Нет, нет, чего мне пугаться? Какого Красовского ты имеешь в виду?
   - Историк. Публицист. Профессор Красовский?
   - Адам Красовский. Пан Адам?
   - Кажется. Ты знаешь его?
   - Шапочно. А что?
   - Нет, ничего.
   - Почему ты спросила о нем?
   - Роза Люксембург считает, что он к нам близок, она мечтает привлечь
его к работе в газете. Как ты думаешь - согласится?
   - Никакой он не близкий к вам и не согласится ни на какую запрещенную
работу.
   - Кто тебе сковородки чистит? Меланья?
   - Что?! - в ужасе спросил Ноттен.
   - Сковородки плохо чищены. Песком надо и кипятить. Сала - в палец.
   - Я не замечал.
   - Ты ничего не пишешь о деле Грыбаса?
   - Написал.
   - Тебе яичницу сделать с салом или с постной ветчиной, Влодек?
   "Теперь я до конца верю Глазову", - понял Ноттен и замер, Прикрыв
руками лицо.
   - Сделай глазунью.
   - В Берлине говорят, что тут вс„ очень напряженно из-за процесса над
Грыбасом.
   - Ты знаешь его?
   - Да. В Париже напечатали статью, - предлагают отбить его из тюрьмы.
Здесь об этом не думают?
   - Я не слыхал.
   - А где подставка, Влодек? Ах, мужчины, мужчины, оставь вас одних на
месяц - ничего потом в доме не сыщешь.
   - Ставь на тарелку.
   - Ты же знаешь, я не люблю, если некрасиво.
   - Поставь мне на руку, - тихо сказал Ноттен, - послушаем, как зашипит
мясо...
   Гуровская резко обернулась:
   - Что с тобой?
   В глазах у нее появился испуг, потому что в голосе Ноттена сейчас было
что-то похожее на голос Дзержинского, когда они расставались в "Адлере".
   - Ничего.
   - Я тебя заберу с собой в Берлин. Съезжу туда на пять дней, по делам
партии, и вернусь за тобою. Право. Не отказывайся. Тебе нельзя больше
здесь. Ешь, родной.
   Соли достаточно?
   Профессор Красовский визиту Дзержинского не удивился, потому что двери
его дома были открыты с утра и до вечера - особенно для студентов и
гимназистов.
   Библиотека польских классиков, книги по географии Польши, истории,
философии, юриспруденции - все это привлекало молодежь: где еще найдешь
нецензурированиого Мицкевича и полного, изданного в Париже Словацкого?!
   - Чем могу? - спросил Красовский, усаживаясь в кресло. - Слушаю вас.
   - У меня несколько необычное дело...
   - Представьтесь, пожалуйста.
   - Доманс