ас бы назвали к о м
п е т е н т н о с т ь ю: "Всегда помните, что были не только баре и рабы,
была мысль, была надежда России, Ломоносов; был он, Радищев, хотя о себе
ни полслова, - рыцарь; Россию обошло рыцарство как общественный институт,
и это ужасно; тем не менее рыцари духа были поразительны; какой позор, что
держава об них умалчивает; долго не сможет; мы - скажем".)
   Уснуть Дзержинский так и не смог. ...На прогулку Квициньский не вышел.
   Дзержинский обстучал соседние камеры, - о приговоре никто еще не знал;
ночью с в о й стражник передал листочки, которые Марек взял на прогулке,
прикоснувшись к руке Дзержинского своей посиневшей от тесного наручника л
ь д ы ш к о й; на обороте последней страницы было написано: "Юзеф, жаль,
что не смогу дочитать до конца. Иду на виселицу. Вместе со мною идет
русский, Андрей Прохоров, эсер. Мы умрем, взявшись за руки. Прощай. Марек".
   "Змейство хитрости"
   Тщательно фиксируя все, что происходило в салонах империи
(информированность по праву считается первоосновой силы), Герасимов на
этот раз побоялся отправить Столыпину отчет о перлюстрации писем наиболее
богатых землевладельцев и правых политиков - так они были резки.
   Тем не менее, полагал он, не показать этого Столыпину нельзя; в
конечном счете лишь один премьер решал, ознакомить ли с этим государя или
нет; Герасимов всегда помнил, сколь точно Петр Аркадьевич дозирует
"негативную информацию", отправляемую в Царское Село; ситуация не простая.
Для его же пользы, размышлял Герасимов, премьер должен знать, что теперь о
нем пишут и говорят в верхах; но, учитывая чрезвычайно обостренное
самолюбие Петра Аркадьевича, предугадать реакцию на такого рода доклад
никак невозможно. Помимо жандармских т е х н и к о в (те механически
переписывали корреспонденцию сановников, руководителей партий, помещиков,
не очень-то вникая в текст), помимо чиновников низшего класса, которые
лишь выбирали из писем наиболее важные абзацы, только он, Герасимов,
владел всей полнотой информации, имея возможность четко знать все, что
происходило в империи.
   Герасимов долго думал, как ему следует поступить; остановился на том,
чтобы имитировать приступ острого ревматизма; слег дома; позвонил
полковнику Еленскому:
   - Сделайте милость, возьмите, пожалуйста, у меня на столе папку для
срочного доклада Петру Аркадьевичу и напишите сопроводительное письмо,
упредив, что документ носит совершенно секретный характер, вручить в
собственные руки.
   - Непременно сделаю, Александр Васильевич, - ответил Еленский своим
вкрадчиво-сладким голосом (с агентами говорил аффектированно, всячески
выказывая свою к ним любовь и уважение; вжился в образ, поэтому и с
сослуживцами говорил так же). - Отправить надобно с фельдъегерем? Или
вручить его высокопревосходительству самолично?
   - Полагаю, самолично, - после короткой паузы ответил Герасимов.
   Еленский перезвонил через час, извинился, что тревожит, и сообщил:
   "Документ отправлен, хоть премьера не было на месте; чего ж попусту
тратить время на ожидание; оставил секретарю для передачи в собственные
руки".
   Герасимов сразу же понял: прочитал, сукин сын, перлюстрацию, непременно
прочитал, потому и сделал "шаг в сторону"; сухо поинтересовался:
   - Сопроводиловочку подписали?
   - Я попросил сделать это вашего адъютанта, присовокупив, что вы не
смогли доставить папку лично в связи с болезнью.
   - Ну спасибо, - ответил Герасимов. - Большое вам спасибо... Только
впредь просил бы мои документы, направляемые главе правительства, не
читать без моей на то санкции.
   - Да я и не заглядывал в них, - с еще большей аффектированностью
ответил Еленский. - Как можно-с?!
   - А чего ж тогда сами не вручили?!
   Герасимов в сердцах швырнул трубку на рычаг. Ну и народец! Каждый
только и норовит подсидеть сослуживца, никто делом не хочет заниматься!
Нет, погибнет империя, всенепременно погибнет, японцы с немчурой поставят
гарнизоны, грядет новое иго! Не об том надобно торжественные речи
произносить, как Донской иго сбросил, а про то, отчего под ним оказались!
Междоусобица, подсиживание друг дружки, злоба и страх за шкуру, господи,
сохрани, господь, святую Русь!
   Достав из сейфа копию доклада о перлюстрации, Герасимов прочитал его
заново и ужаснулся тому, что все это лежит на столе Петра Аркадьевича.
   Основания к тому были...
   "Третья дума меня не удовлетворяет, - писал бывший лидер кадетов П.
Кутлер сановнику А. Л. Головину, - но так как лучшего состава в России не
найдешь, то приходится разочароваться и в самом русском представительстве.
Больше всего в деятельности думцев чувствуется легкомысленное
"интеллигентное"
   верхоглядство".
   Публицист Деменс из Петербурга передавал жене в Америку: "В Думе такой
сброд бездарностей, что другого подобрать, я думаю, невозможно. Особенно
щеголяют Тверская и Новгородская губернии, такая коллекция мастодонтов,
что диву даешься.
   Ермолов потерял всякую веру в Третью думу и осуждает Столыпина, но
говорит, что Столыпин непрочен и может быть каждый день сменен на более
правого. Вешают на Руси с каждым днем все больше и больше. Я пришел к тому
заключению, что на дряблую, скверную интеллигенцию рассчитывать нечего и
придется ждать мужика.
   Манифест семнадцатого октября принесен не интеллигенцией, а стачкой и
подъемом духа низших классов".
   Сенатор Н. Хвостов в письме к А. Ф. Морокину высказывал опасения за
результаты работ настоящей Думы и, сравнивая ее с двумя первыми, говорил:
"Третьей думы я боюсь более, чем первых двух. На вторую я смотрел весело.
Ясно было, что социал-демократы Церетели и Алексинский выругают нас, но не
допустят до чего-нибудь, кроме словесного извержения... Дело не в
вырождении России, - устоит ли она под ударами революции? Одной надеждой и
живешь... Раз Россия четыре года выстояла, значит, и дольше выстоит".
   Председатель Думы Н. Хомяков так определял трудность своего положения в
письме к княгине Четвертинской в Париж: "На мою долю выпала очень трудная
задача.
   Дума без выдающихся сил, неопытная и разрозненная партиями, обязана,
тем не менее, завоевывать долженствующее ей место в обществе и в самом
правительстве. В народе всячески стараются нас опозорить: "Дума, мол,
барская, земли не дает, Дума -
 барская, царя не признает". На все лады идет пропаганда против Думы. Моя
задача одна - употребить все усилия, чтобы на деле осуществить народное
представительство. Две первые Думы увлеклись критикой и протестами и
поэтому до работы не достигли. Хотелось бы, чтобы Третья дума начала
законодательствовать.
   А это труднее, чем критиковать и протестовать. Бедная Россия устала от
смут, и все хотят умиротворения, но, к сожалению, наше правительство не
умеет использовать общее настроение в свою пользу, продолжая своими
беззакониями и произволом отталкивать от себя сочувствие".
   В письме из Москвы, к лидеру правых националистов Думы графу
Бобринскому, сообщали: "Японцы только и ждут постройки Амурской железной
дороги. Было бы лучше отдать постройку иностранцам, например - англичанам,
пусть эксплуатируют в продолжение некоторых лет. Раз они будут
заинтересованы, то войны не допустят.
   Хорошо было бы предложить американцам, - пожалуй, даже лучше... Ведь
строят же немцы железные дороги в Турции... А наши деньги лучше употребить
на улучшение армии, все-таки у нас будет сила на Востоке. Затратим мы
миллионы на Амурскую дорогу, и вдруг ее возьмут китайцы или японцы?
Недаром они хотели отнять Сибирь до Байкала! А если мы свяжем себя с
англичанами или американцами, то это будет хороший оплот против
панмонголизма. Англичане и американцы, имея огромный флот, везде сумеют
защитить свои интересы против Японии и Китая, а мы такого флота никогда
иметь не будем, да тогда его и не нужно строить. Попробуйте сделать
что-нибудь с Турцией: немцы никогда не дадут - у них там свои интересы".
   Профессор И. Янжул говорил члену Думы М. М. Ковалевскому: "Относительно
Амурской дороги я всегда говорил и теперь говорю, что это такой вопрос, о
котором надо думать и думать. С одной стороны, американцы у себя и
англичане в Канаде прокладывали рельсовые пути через пустыни к Тихому
океану и были правы, но, с другой стороны, страна севернее реки Амура
слишком сурова и неприветлива, мало исследована и, вероятно, мало пригодна
для земледелия. И - главное:
   американцы богаты, а мы бедны. Военное значение Амурской дороги как
пути подвоза - несомненно, но в стратегическом отношении направление
дороги параллельно границе (р. Амуру) крайне невыгодно и даже опасно,
особенно при фактическом утверждении Японии в Южной Маньчжурии.
Проектированный рельсовый путь, хотя и прикрыт рекою Амуром, тем не менее
будет подвержен опасности захвата (перерыва со всеми неблагоприятными для
обороны Тихоокеанского побережья последствиями). Чем севернее будет
проложен путь, тем положение его будет безопаснее".
   "Вместе с представителями от Амурской и Приморской областей и нашим
первым министром считаю, что Амурская железная дорога безусловно
необходима как в политическом, так и в экономическом отношениях, - писал
из Владивостока военный судья генерал-майор Латернер генералу Д. Ф.
Каморскому в Петербург, - я не согласен только с направлением".
   В марте месяце Д. А. Хомяковым в письме из Рима выражалась радость, что
в Думу поступил проект по аграрной реформе от самих крестьянских
депутатов: "...
   надо благословлять Господа за то, что крестьяне сами изложили, чего они
хотят, и тем самым дали возможность свалить на них ответственность по
аграрному делу.
   Требования их вполне приемлемые, а наша глупая консервативная печать,
услыхав что-то об отчуждении помещичьих земель, тотчас же забила тревогу.
Пишу вам эти строки с тем, чтобы упросить вас взять под свое
покровительство этот проект и замолвить за него слово в "Вестнике кружка
дворян". Я написал в том же духе Ф.
   Д. Самарину и Жиоржионе. Авось и они посмотрят на это дело разумными
глазами и поймут, что надо ухватиться за мужицкий почин, а не чураться его
потому только, что в него попало пугающее слово".
   О недостаточной подготовке министерства внутренних дел к земельной
реформе писал П. Шиловский из Симбирска к издателю "Гражданина" князю В.
П. Мещерскому в Петербург: "Замыслив земельную реформу величайшей
важности, в принципе весьма разумную, министерство (а вернее, земский
отдел, так как П. А. Столыпин поглощен всем, но только не тем, что
делается у него в ведомстве) поступило с преступной легкомысленностью...
Его помощники, видевшие мужицкие лапти только в опере "Жизнь за царя",
всего боятся, ни в чем не уверены..."
   Князь С. Волконский выражал опасения, что в таком серьезном вопросе
будет играть большую роль тактика социал-демократов, крестьян и
духовенства. В письме к М. П.
   Яковлеву в Москву он говорит: "В Думе все более и более выясняется, что
левые вместе с крестьянами и попами составляют немного более половины
Думы, и это обстоятельство в будущую сессию может оказаться роковым.
Например, закон против общины может пройти большинством в каких-нибудь
десять голосов, и тогда роспуск Думы неизбежен. Вся беда в том, что попы и
крестьяне не в состоянии подняться над классовой точкой зрения и в таких
случаях вотируют, как один человек.
   Если судить по этой Думе, то как еще малокультурна и невежественна
Россия! Я думаю, что конституция у нас долго не продержится - придется
правительству приостановить ее на некоторое время".
   Член Государственного совета Ф. Самарин пессимистически смотрел на ход
дел и высказывал все это в письме Д. А. Хомякову: "Из Петербурга я вынес
самые неотрадные впечатления. Настоящей жизни нет ни в старых
"бюрократических сферах", ни в новых правительственных учреждениях. И
здесь и там идет усиленная работа, но она не отличается от той, которая
производилась и раньше в высших государственных учреждениях. Дума
справедливо негодует на морское министерство, что оно ничему не научилось
после Цусимы. Но сама Дума - канцелярия, по духу не новая. Ни единой живой
мысли нет - только избитые общие места да пошлый тон. То, что творилось в
Думе и Государственном совете, - по меткому выражению Касаткина, - "был
законодательный канкан". Законопроекты посылались нам целыми ворохами,
невозможно было даже бегло с ними ознакомиться. Словом, вся наша "работа"
   сведена была к простому зарегистрированию законопроектов. Участвовать
во всей этой глупости и фальши, а следовательно, нести некоторую долю
ответственности за ход дел в государстве - совсем уж невыносимо".
   Член Государственного совета Шипов писал брату, проживающему в
Карлсбаде:
   "В
 начале сессии этой Думы мне казалось, что нет никакой надежды на выход из
переживаемого положения путем мирной эволюции и что все усиливающаяся
реакция не только со стороны правительства, но и в среде перепуганных
обывателей и опасающихся за свое положение привилегированных классов
неминуемо приведет страну к новой революции, которая может принять
характер пугачевщины. Но в последнее время, по-видимому, работа в Думе
начинает перевоспитывать не только октябристов, но и умеренных правых. В
их сознании начинает выясняться, что, несмотря на существование Думы,
правительство и правящие сферы не хотят, а может быть, и не могут порвать
со старым бюрократическим режимом, заключающимся в просвещенном
абсолютизме и в отождествлении понятий интересов государства с интересами
правительства и привилегированных классов. Гучков в одной из своих речей
сказал, что старый строй пал от лжи и неправды, но теперь октябристы
начинают понимать и чувствовать, что, в сущности, политика правительства
не изменилась и что ложь и неправда его и теперь выступают рельефнее и
подрывают нравственную связь, необходимую между властью и народом".
   Члену Государственной думы князю С. С. Волконскому писал П. Ягодынский
из Пензенской губернии: "Столыпинский землеустроительный закон неправилен
в принципиальном отношении. Жаль, что столыпинское стремление к
неосуществимому землеустроению в значительной степени сметает помещичье
землевладение.
   Деревня наша так некультурна, что не беречь вкрапленные в нее
культурные гнезда дворянских владений глупо и преступно. При данных
условиях нашего землевладения крестьянское благосостояние от перехода
частновладельческих земель к крестьянству не поднимется, а упадет. Да и
вообще вопрос об увеличении крестьянского землевладения есть продукт
нашего невежества".
   В феврале месяце в письме из Харьковской губернии к Гринбергу
говорилось:
   "Своим указом об уничтожении общины правительство ускорило свою гибель
на несколько десятков лет. Никакая революция столько не сделает, сколько
бюрократия одним росчерком пера. Теперь идет форменная пролетаризация
крестьянства... Как коршуны, бросились кулаки скупать землю за бесценок.
Беднейшие крестьяне землю распродают. Но что же из этого получается? Они
не видят ни денег, ни земли.
   Продают они несколько несчастных десятин за бесценок, да и в рассрочку
платежа.
   Все деньги проживают, а потом иди на все четыре стороны. Пьянство -
Ужасное.
   Представьте себе картину недалекого будущего, когда эта масса
пролетаризированных крестьян двинется в город!"
   О недовольстве крестьян этим законом писал В. К. Собельников из Курской
губернии А. В. Пешехонову в Петербург: "Выделы из общины стали
развиваться, как эпидемическая болезнь, и каждое заявление встречается
обществом сильнейшим ропотом. Община ропщет, этот закон лишает их
возможности уравнения в пользовании землей".
   Сторонник общины Д. А. Хомяков прислал брату, председателю Думы,
письмо, в котором резко отзывался о приемах премьер-министра при
проведении закона против общины, доказывая, что в этом вопросе премьер
"обманывает" государя. "Еще Горемыкин, - говорил он, - начал обманывать
государя по делу общины. Царь три раза заявлял о сохранении общины с
облегчением выхода из нее, а он и его единомышленники подтасовали "выдел".
Я на этом сцепился с Горемыкиным и, вероятно, стал бы биться не на живот,
а на смерть, если бы Витте, устроив манифест о свободах, не разогнал нас
всех и сам сел на наших развалинах. Я бы боролся, если бы проект
Риттиха-Стишинского не попал в руки нахала и канальи Столыпина. У тех был
хоть крест на шее, а этот не имеет оного. Я давно говорил, что вопрос об
общине - не экономический, а социально-культурный. Всякий мало-мальски
знающий этот вопрос из жизни или литературы помнит, что аргументов за и
против - без числа; ему нельзя из оных сделать орудия, сколько-нибудь
нечерносотенного. Дело в другом: борьба двух культур и двух мировоззрений,
начатая Петром, должна быть доведена до конца: интеллигент (умственный
юнец)
   должен или погибнуть перед русской стариной, либо ее задушить.
Последний оплот старины - община, а надежда интеллигенции - "просвещенная"
власть".
   Чиновнику особых поручений Н. А. Пешкову пишут в Петербург: "Разве
можно так легко разрушить общину, которая существует у нас вторую тысячу
лет и на которой выросло государство с 2 1/2-миллиардным бюджетом? Ведь
все государственные учреждения были основаны на этом ките. Ну, а теперь,
когда этого кита начинают переустраивать, невольно возникает вопрос: а
подумали ли вы, господа хорошие, учредившие хуторские хозяйства, о
реорганизации земства, сельской полиции, податей и тому подобном?! А
результаты закона? Вся центральная Россия им недовольна".
   Крестьянин М. О. Шимаев писал из Самары лидеру кадетской партии П. Н.
   Милюкову:
   "Я раньше всегда одобрял программу партии кадетов, но после ваших речей
у меня открылись глаза на деятельность "партии народной свободы". Какая
злая насмешка над святым лозунгом "народная свобода"! Вы своими речами
силились оставить народ в прежней кабале у грубой, невежественной,
некультурной общины, при существовании которой никакой прогресс в области
сельскохозяйственной культуры невозможен. Нет злее врага у русского
человека, как община, а вы ратуете за нее.
   Эх, вы, господа! Да есть ли у вас представление о том, что такое община?
   Ведь закон, направленный против общины, для нас есть светлая заря
народной свободы, культуры, прогресса! Если этот закон будет проведен и мы
станем действительными владельцами своей земли, то голодных крестьян не
будет вовсе, а все культурное, даровитое устремится на землю, на "свою"
землю. Через десять лет России не узнаете - такими гигантскими шагами
будет развиваться ее сельскохозяйственное благосостояние".
   Члену Государственного совета адвокату А. Ф. Кони писал из Варшавы в
Петербург его брат: "Было бы полезно приехать сюда и посмотреть, чего
достигли забитые и менее развитые, чем русский крестьянин, польские хлопы
и насколько их сельскохозяйственная культура выше нашей только благодаря
тому, что они не "награждены" пресловутой общиной. Это сделало то, что у
польского крестьянина в высокой степени привито чувство земельной
собственности, за которую он держится руками и ногами, уважая и
собственность ближнего".
   В письме к княгине А. А. Волконской в Москву Н. С. Волконский говорил:
   "Наша невежественная, лишенная политического понимания печать давно уже
старается настроить общественное мнение против тех, кто выступает
противником общины. В Госуд. думе он (закон), я уверен, пройдет, хотя,
может быть, и со значительными изменениями. То озлобление, с которым
печать поднялась против этого закона, показывает, что он задел больное
место. Действительно, раз заведутся в деревнях зажиточные крестьяне,
которым всякие грабежи не будут на руку, исчезнет у наших
бунтовщиков-эсеров последняя надежда добиться осуществления их желаний и
власти посредством поднятия крестьян".
   Священник С. Крепгорский из Самарской губернии сообщал преосвященному
Нестору в Москву: "Невежество и суеверие в народе ничем больше нельзя
выгнать, как просвещением. Все удовольствие нашего крестьянина сводится к
бутылке вина.
   Что за странный народ! Ему говоришь о вреде вина для хозяйства, семьи и
дома