е изменилось: по-прежнему светлые осенние дни,
солдаты, жандармы, наши прогулки. Только в камерах становится тише, не
слышно пения, многие ждут своей очереди...
   ...С 24 сентября сижу в одной камере с офицером, поручиком артиллерии Б.
   Он здесь уже десятый месяц, обвиняемый лишь в том, что не донес на
своего товарища, якобы принадлежавшего к Всероссийскому офицерскому союзу.
Его обвиняют на том основании, что он жил вместе с этим товарищем. Дело
ведет известный мерзавец жандармский подполковник Вонсяцкий...
   В высшей степени характерен разговор Вонсяцкого с начальником Десятого
павильона Успенским в марте, когда тот возвратился из зала судебных
заседаний.
   Вонсяцкий:
   "Ну, все в порядке?" - "Да! Все пять приговорены к смерти".
   Анархист Ватерлос и офицер Калинин (из камеры ј19) уже семь дней сидят
в карцере, анархисту Кацу из этой же камеры предстоит отсидеть в карцере
четыре дня.
   Тактика анархистов: борьба из-за каждого пустяка, постоянная, никогда
не прекращающаяся. Тактика других - прямо противоположная: заботиться
прежде всего о сохранении своих сил, избегать по возможности столкновений,
но вместе с тем отстаивать свои права и достоинство.
   ...Вот уже несколько недель у нас новый вахмистр, по слухам,
отъявленный мерзавец. Приглашен Вонсяцким. Я видел его во время свидания.
Он внимательно следил за нашим разговором...
   ...Три дня (7, 8 и 9-го) слушалось дело мое и сотоварищей; три дня у
меня было большое развлечение. Суд происходил в Судебной палате. Меня
возили туда в ручных кандалах на извозчике. Я был возбужден и обрадован
тем, что вижу уличное движение, лица свободных людей, вывески и объявления
магазинов, трамваи.
   Обрадовала меня встреча с товарищами и то, что я увидел несколько
знакомых. Зал судебных заседаний - большие окна, всевозможные аксессуары
и, наконец, самый суд, состоящий из семи человек, прокурор, эксперты, поп
и ксендз, свидетели, защитники, близкие, родные. Приведение к присяге
свидетелей, экспертов и переводчиков, показания свидетелей, обвинительная
речь прокурора, требовавшего высшего наказания по второй части 126-й
статьи, заявившего при этом, что мы подвергаемся каре не для исправления,
а для устранения. Потом была речь Ротштадта, который сам себя защищал, и
выступления защитников. После более чем часового обсуждения был объявлен
приговор. Я получил ссылку на поселение, Ротштадт и Аусем - по четыре года
каторги, а Ляндау - год заключения в крепости.
   Нас все-таки признали виновными по второй части 126-й статьи, хотя было
доказано, что у социал-демократии Польши и Литвы не было складов оружия и
взрывчатых веществ, и достаточных доказательств моей и Аусема
принадлежности к партии тоже не было (Ротштадта еще в мае Палата в Люблине
приговорила к шести годам каторги; он сознался в принадлежности к партии,
но отрицал, что у партии есть склады оружия)... Нам вынесли приговор,
руководствуясь исключительно "голосом совести", а эта "совесть" оказалась
не менее чуткой к требованиям властей, чем "совесть" военных судей. Только
одного меня приговорили к ссылке на поселение, по всей вероятности,
потому, что им известно, что по другому числящемуся за мной делу они
смогут закатать меня на каторгу. Говорят, жандармы возбуждают против меня
уже третье дело.
   Во время суда я совершенно не думал о том, что это именно нас судят и
закатают на долгие годы. Я не думал об этом, хотя у меня не было никаких
иллюзий относительно приговора. Я глядел на судей, на прокурора, на всех
присутствовавших, на стены, украшения, глядел с большим интересом, с
удовлетворением оттого, что вижу свежие краски, цвета, Других людей,
другие лица. Я словно присутствовал на каком-то торжестве - не печальном,
не ужасном, - на торжестве, которое меня вовсе не касалось. Мои глаза
насыщались свежими впечатлениями, и я радовался, и хотелось каждому
сказать какое-нибудь доброе слово.
   Был только один момент, когда я почувствовал, будто кого-то собираются
хоронить.
   Это было, когда нас ввели в зал суда для выслушивания приговора, и нас
вдруг окружили пятнадцать - двадцать жандармов, и вынутые из ножен сабли
блеснули перед нами в воздухе. Но это настроение рассеялось, как только
председатель начал читать приговор: "По указу его императорского
величества..."
   ...Сегодня я опять один в камере... Не сомневаюсь, что меня ждет
каторга.
   Выдержу ли? Когда я начинаю думать о том, сколько долгих дней мне
придется жить в тюрьме, день за днем, час за часом, - по всей вероятности,
здесь же, в Десятом павильоне, - мною овладевает ужас, и из груди
вырывается крик: "Не могу!"
   И все же я смогу, необходимо смочь, как могут другие, которые вынесли
гораздо худшие муки и страдания. Мыслью я не в состоянии понять, как это
можно выдержать, но я сознаю, что это возможно, и рождается гордое желание
выдержать. Горячая жажда жизни прячется куда-то вглубь, остается лишь
спокойствие кладбища. Если не хватит сил, придет смерть, освободит от
чувства бессилия и разрешит все. И я спокоен.
   ...Неделю спустя после объявления приговора меня вновь повезли в
Судебную палату и прочитали приговор в окончательной форме. Оказалось, что
я признан виновным не только в принадлежности к партии, но и ко всему
тому, что голословно вменялось мне в вину - и в обвинительном акте, и в
речи прокурора. Так, например, в приговоре устанавливается как факт, что у
меня была связь с агитационно-пропагандистской комиссией партии, только на
том основании, что в письме одного из обвиняемых упоминалось об этой
комиссии, но в этом письме не было ни малейшего указания на какое бы то ни
было мое отношение к ней. Суд решил, что я разъезжал по партийным делам по
Польше и России, хотя не было ни малейшего доказательства и даже малейшего
указания, что я вообще разъезжал.
   Дальше в качестве самого основного доказательства моей принадлежности к
партии и моей деятельности в Польше фигурировали письма, написанные из
Кракова Краков входил в состав Австро-Венгрии] в Цюрих в 1902 году.
Прокурор мимоходом упомянул в своей речи, что эти письма были написаны из
Варшавы; при этом он подчеркнул, что мои действия в 1904 году не подлежат
амнистии по октябрьскому манифесту 1905 года. Блестящая речь адвоката М.,
доказавшего, что письма были написаны из Кракова и что они уже хотя бы
поэтому не могут повлечь за собой наказания, что амнистия распространялась
на эти проступки (тогда по манифесту были освобождены от ответственности
все обвиняемые в принадлежности к социал-демократии, так же как и
привлекавшиеся по делу варшавской типографии социал-демократов), оставлена
без ответа прокурором, настолько он был уверен в судьях, и судьи не
обманули возлагаемых на них надежд. Говорят, что один из судей на чье-то
выражение удивления по поводу суровости наказания ответил:
   "Теперь мы их не боимся".
   Третьего дня мне был вручен второй обвинительный акт по другому делу.
   Ссылка на поселение - по этой статье - самая меньшая мера наказания, но
я хочу всеми мерами добиться замены второй части первой, учитывая, что
суду предстоит разбирать целый ряд подобных дел. Если ничего из моих
попыток не выйдет, то это будет доказательством того, что вся Судебная
палата руководствуется только местью.
   Второе мое дело будет, вероятно, слушаться Палатой через два-три месяца.
   Теперь все дела социал-демократов идут уже по 102-й статье, а не по

                                126-й.

   Наказание по этой статье гораздо более строгое. Такова инструкция из
Петербурга, по всей вероятности, благодаря настояниям Скалона и Заварзина.
К первому моему делу была применена статья 126-я только потому, что
обвинительный акт был составлен год тому назад, и потому, что военная
прокуратура отказалась принять это дело.
   Второе мое дело было направлено в Судебную палату разве только потому,
что доказательства настолько ничтожны, что не было уверенности, как
отнесутся к этому офицеры.
   Несколько дней тому назад в военном суде слушалось дело девятнадцати
социал-демократов, захваченных на собрании. Приговор очень строгий. Четыре
человека - по шесть лет каторги, девять - по четыре года, шесть - на
поселение.
   Вчера слушалось дело тринадцати бундовцев из Кола-Калишской губернии.
   Большинство из них - пятнадцатилетние мальчуганы. Один оправдан, двух
приговорили к четырем годам каторги, пятерых - к двум годам восьми
месяцам, остальных - на поселение.
   ...Вчера ночью казнен кто-то, сидевший под нами в камере номер двадцать
девять.
   Неделю тому назад повесили двоих из этой же камеры. В окно слышно, как
идут на место казни солдаты, затем доносится беготня, слышно, как выводят
приговоренных из камеры в канцелярию, а затем из канцелярии со связанными
руками в тюремную карету. После этого целые дни - когда слышишь шагающие
отряды войск - кажется, что это опять ведут кого-нибудь на казнь.
   Я теперь в камере номер один - рядом с канцелярией. Меня перевели сюда
четыре недели тому назад и посадили с другим товарищем. По-видимому,
сделано это для того, чтобы ограничить мою возможность агитировать
жандармов. Жандармы боятся разговаривать с сидящими вдвоем.
   Рядом с нами сидела Мария Рудницкая. Оправданную в четверг военным
судом второй раз (теперь по обвинению в убийстве стражника, раньше - в
принадлежности к варшавской боевой организации ПСС), в субботу ее увезли в
ратушу. Теперь, говорят, она в "Сербии" (женская тюрьма) дожидается из
Петербурга решения об административной ссылке. В павильоне чуть ли не все
любили ее за веселый характер и за молодость, а многие влюблялись в нее,
черпая отсюда силы к жизни и наполняя свое время писанием писем и
изыскиванием способов их пересылки.
   Некоторые целыми днями простаивали на столе, чтобы не пропустить
минуты, когда она пойдет на прогулку или будет возвращаться с нее.
Приходили в отчаяние, когда не получали писем или не могли их передать.
Тысячу раз решали уже не писать, порвать с ней. Я вспоминаю при этом
рассказ Горького "Двадцать шесть и одна".
   Несколько дней сидела вместе с ней шпионка, присланная сюда охранкой и
получившая за это пятнадцать рублей, чтобы заключенные заводили с ней
романы и чтобы она могла этим путем выудить сведения у легковерных людей.
Но она недостаточно ловко это проделывала и немедленно же была
разоблачена. Она называла себя Юдицкой, письма для нее направлялись как
Жебровской, а жандармы именовали ее Кондрацкой. Во втором коридоре тоже
сидел шпион, выдававший себя за доктора Чаплицкого из Стараховиц Радомской
губернии. Оказалось, что он вовсе не знает этой местности. К нему
обратились за медицинской помощью: кто-то жаловался на болезнь почек. Он
предложил ему самому "прослушать" свои почки: "Если звук ясный,
отчетливый, тогда почки здоровые, если глухой - необходимо лечиться".
   ...После голодовки Ватерлос был все время в больнице, кандалы с него
сняли.
   Теперь его опять перевели в Десятый павильон, кажется, опасаясь, чтобы
он не убежал из лазарета. Врач будто бы сказал, что дольше месяца он не
проживет.
   Аветисянц, бывший офицер, отбывающий здесь срок заключения в крепости,
тоже очень плох, хотя и не подозревает этого. У него туберкулез.
   Дней семь - десять тому назад здесь арестован солдат по фамилии
Лобанов, производивший для нас покупки. Он сидит во второй камере. За что
арестован, не знаю. Жандармы теперь запуганы и боятся разговаривать с
нами; только по глазам можно узнать, кто сочувствует.
   ...Вонсяцкий ухитрился превратить Всероссийский офицерский союз в
Военно-революционную организацию социал-демократов только на том
основании, что кое-кто из офицеров находился в связи с социал-демократами.
Главным свидетелем является некто Гогман, бывший офицер из Брест-Литовска,
обокравший военную кассу, бежавший, пойманный и приговоренный к полутора
годам арестантских рот.
   Его перевел сюда Вонсяцкий, и его подсаживали по очереди ко всем
привлеченным по этому делу офицерам. Все знали, что он шпион, остерегались
его и ничего при нем не говорили, а он на дознании передавал всевозможные
небылицы и показывал все, в чем Вонсяцкий обвинял офицеров. Он проделывал
и не такие еще фокусы. Он оставался в камере, когда другие ходили на
прогулку, и в отсутствие того или иного офицера точками в книгах писал
компрометирующие его данные. Об одном из офицеров, Калинине, он, например,
показал, что, когда он, Гогман, гулял по двору с двумя солдатами, тот
крикнул в окно: "Товарищи, это негодяй, шпион", в действительности это
крикнул я, и Гогман прекрасно меня видел, так как довольно долго ко мне
присматривался".
   "Ах, увольте меня от этой грязи!"
   ...На очередной доклад царю Столыпин пригласил генерала Герасимова;
речь шла о поездке Николая на празднование двухсотлетия битвы под
Полтавой; ясно, станет вопрос об организации надежной охраны.
   - Государь может ехать куда угодно, - сказал Герасимов. - Я ему теперь
не очень-то нужен... С ревельским эпизодом эпоха бомбистов окончена...
Эсеры переживают сильнейший кризис, агентура сообщает, что после бегства
Евгения Филипповича...
   - Кого? - недоуменно переспросил Столыпин. - О ком вы?
   - Об Азефе, Петр Аркадьевич. Неужели успели забыть? О том человеке, без
помощи которого мы... вы бы не смогли успокоить Россию.
   Едва заметная улыбка тронула чувственные губы премьера.
   - "Мы", Александр Васильевич, "мы". Я чужую славу не забираю, своей
готов поделиться, у нас ведь чем незаметнее, тем надежнее, как высунешься,
сразу врагов наживешь, каждый третий Сальери, готов соседу глотку
перегрызть, коли тот достиг успеха... Ну, продолжайте по поводу эсеров,
государь интересуется судьбою сбежавших от кары бунтовщиков...
   - Эсеры разваливаются, Петр Аркадьевич... Чернов короновал Савинкова
главою боевки...
   - Это боевая организация? - уточнил Столыпин. - БО?
   - Именно так, - кивнул Герасимов. - "БО"... Так вот, после трагедии с
Азефом именно Борис Савинков был делегирован главою террора, получил
деньги, да и укатил в Биариц, а потом, через всю Францию, в Монте-Карло...
Играл... В рулетку... Мои филеры его всюду сопровождали... Сначала
выигрывал, что-то около семи тысяч взял... Ну, казалось бы, слава богу,
успокойся... Так нет же, начал рисковать...
   Столыпин задумчиво посмотрел на Герасимова:
   - А может, так и надо? Ведь кто не рискует, тот не выигрывает...
   Герасимов резко обернулся к премьеру; лицо Столыпина замерло; а ведь он
жаждет,.
   чтобы террор продолжался; но я не могу этого сделать, потому что из-за
его нерешительности с Лопухиным провалился Азеф; если теперь что-нибудь
случится, мне не за кого спрятаться, эх, намекнул бы только Петр
Аркадьевич в Ревеле - в два момента все было бы исполнено: государственный
переворот, конституционная монархия, Милюков главный союзник, а у него все
европейское общественное мнение в кармане; Англия с Францией покрепче
Вильгельма, обойдемся без немчуры...
   - Я перебил вас, Александр Васильевич, простите, продолжайте,
пожалуйста, крайне интересно...
   - Так вот, Савинков не успокоился, деньги, отпущенные ему ЦК на террор,
просадил в Монте-Карло... Между прочим, выдержки этому господину не
занимать, ни единым мускулом не дрогнул, даже посмеялся над собою, снял
гвоздичку со своего лацкана и протянул соседке по игре... Сейчас сидит
пишет в своем номере; подготовил цикл стихов и марает роман, должен
называться "Конь-блед", занимательная полицейская хроника с
психологическим надрывом...
   - Ну, а как анархисты?
   - Это к а ш а, Петр Аркадьевич... Они ходят подо мною... Там чуть не
каждый десятый заагентурен... Нет, это нельзя назвать силой, - размазня,
хоть кричат громче других... И специалистов у них нет, и дисциплину
отвергают, а террор без железной дисциплины не поставишь... Там легко:
стоит только агентуре шепнуть, чтоб начали бучу против руководителя акта,
- они вой поднимут, извозят в грязи, ногами затопчут, все грехи - те, что
были и каких не было, - вставят в строку...
   Другое дело - социал-демократы...
   - Государь считает их говорунами...
   - Эсеры, как ни странно, отзываются о них так же...
   Столыпин усмехнулся:
   - Любопытное совпадение взглядов... На современном этапе вы считаете
именно их единственно действенной силой?
   - Там сейчас тоже раскол... Ликвидаторы, отзовисты, богоискатели...
Если победит концепция Ульянова - тогда грядут трудные времена... Если же
возобладает точка зрения Плеханова, можно ждать постепенного сближения
социал-демократии с трудовиками и левыми кадетами, это не страшно, все в
рамках закона, так сказать, оппозиция его величества...
   Столыпин горестно заметил:
   - Беда в том, Александр Васильевич, что государь и такой, вполне ему
послушной, оппозиции не хочет. Он желает, чтобы в империи царствовало
абсолютное единомыслие по всем вопросам...
   Когда Столыпин вошел в кабинет царя, мягко притворив за собою дверь,
генерал Дедюлин, взяв Герасимова под руку, повел в парк; ясно, для важного
разговора; самые сложные беседы Дедюлин отчего-то вел на прогулке, будто
опасаясь, что во дворце кто-то мог его подслушать; боже ты мой, даже
дворцовый комендант чего-то боится; ему-то чего?! Кого?! Ведь самый
близкий к царю человек, нет никого ближе!
   - Александр Васильевич, вопрос, который мне хочется с вами обсудить, -
начал Дедюлин, - носит деликатный характер. Я прошу вас клятвенно мне
пообещать, что все это останется между нами в глубочайшей, совершенной и
никому, подчеркиваю - никому не разглашаемой тайне.
   - Обещаю и клянусь. Готов подняться к вам и забожиться на икону.
   - Мне достаточно вашего слова... Начну с вопроса: среди
эсеров-бомбистов имя Григория Распутина вам не попадалось?
   - Видимо, вы дезинформированы... Мы казнили не Распутина, а Распутину...
   Старую террористку... Ее повесили в прошлом году...
   - Господи, свят, свят! А она не из Сибири?
   - Совершенно верно... Именно оттуда она совершила свой первый побег...
Да я ж вам про нее рассказывал! Помните, мы ее во храме Казанской божьей
матери обнаружили?! Во время молитвы?! Там и слежку за нею поставили...
   - По батюшке она не Ефимовна, случаем? Откуда родом?
   - Из Петербурга. Потомственная дворянка, помещица...
   - Так вы ж сказали, что она из Сибири?
   - Она бежала оттуда, в каторге была.
   - Вы бы не могли выяснить, не являлась ли указанная вами Распутина в
каком-либо, хоть и самом дальнем, родстве с неким "старцем" Распутиным,
Григорием Ефимовичем? Хотя по паспорту он крестьянин, а никак не дворянин,
и не стар, нет еще сорока, но меня одолело сомнение: а вдруг этот самый
Гришка бомбист какой?!
   Особо законспирированный?!
   - Почему вы заинтересовались им? - удивился Герасимов. - Где он
появился?
   Когда?
   По какому поводу?
   Дедюлин чуть не крякнул, огляделся по сторонам, приблизился к
Герасимову еще теснее и тихо, одними губами (они у него были какие-то
шлепающие, постоянно пересохшие, оттого что баловался государевой мадеркой
- с обеда и до позднего вечера) произнес:
   - Несколько дней назад Анька пригласила ее величество к себе домой, а
там сидел этот проходимец...
   - Какая "Анька"? - спросил Герасимов; эта манера постоянно что-то
недоговаривать, намекать, таить вконец его измотала, особенно за последние
месяцы. - Простите, мне такая кличка неизвестна...
   - Ну конечно, что ж это я, понятно, неизвестна, - мелко рассмеялся
Дедюлин, - только это не кличка, это Анна Танеева, фрейлина государыни...
Мужик этот, Распутин, сказывают, лечит болезни и предсказывает будущее;
морда воровская, волосы мазаны салом, расчесан на прямой пробор, чисто
конюх, право, ходит в смазных сапогах и поддевке... Я на него глянул и
ужаснулся: чистый вор, беглый каторжник, душегуб... Попытались мы со
Спиридовичем навести об нем справки, - глухо... Вы нам самый близкий
человек в столице, заслуги ваши в борьбе с бомбистами отмечены его
величеством, помогите, Александр Васильевич! На вас вся надежда...
   - Почту за честь... Сколько помню, у меня по эсерам Распути