кого-то в зеркале.
   Николаев отметил момент, когда Гучков мог вырваться, но не вырвался -
поддавался.
   "Красиво проигрывает, черт, - подумал удовлетворенно, - в радость
Столыпину проигрывает. На слом пробует, все с умыслом делает!"
   Столыпин наконец положил Гучкова на лопатки, поднялся, красивым жестом,
словно римский консул, набросил простыню, оставленную инструктором
гимнастики Чарльзом Гроу, заметил:
   - Могли победить, поддались вы мне, Александр Иванович. Я проигрывать
не люблю - вам, видимо, говорили, - но таким, как вы, готов!
   - Да господи! Петр Аркадьевич! - выказал свое купечество Гучков. -
Реванш позвольте! Требую крови!
   - Сейчас-то уконтрапупите, - ответил Столыпин. - Вон вы какой медведь...
   - А со мной? - спросил Николаев. - Я разогрелся, я готов.
   - Да я ж побеждать люблю, - улыбнулся наконец Столыпин. - Меня давеча
Александр Федорович Веженский спросил, не кажутся ли мне победы Витте
"пирровыми". А я ответил: "Пирровы" забудутся, "победы" останутся".
   Николаев вышел на мат, походил вокруг Гучкова, потом - при кажущейся
сонности - опоясал приятеля, стремительно поднял над собой, повернул в
воздухе боком и шмякнул оземь.
   - Мы в Бодайбо приемам не учены, Саша, не взыщи...
   Пошли в душевую: мистер Чарльз, лондонский кудесник, наладил особую
процедуру - стегал водой под напором, тело краснело, будто после крапивы.
   Потом они лезли в бассейн, разделенный надвое: в одной половине чуть не
кипяток, в другой - ледяная вода. Гучков, опускаясь в ледяную купель,
тонко повизгивал; Столыпин окунался с головой и делался похожим на Стеньку
Разина. Потом, когда Чарльз положил их рядом, укутав шерстяными одеялами,
Гучков, блаженно отдуваясь, предложил:
   - Петр Аркадьевич, не откажетесь встретиться с нашими друзьями? Мы
сегодня собираемся в "Европе" в десять.
   Столыпин - не открывая глаз - поинтересовался:
   - Тимирязев зван?
   Гучков ответил рассеянно:
   - Он ведь не только к сдаче дел готовится, Петр Аркадьевич, он
готовится и к тому, чтобы поехать в Лондон, покупать для Кирилла
Прокопьевича проекты мостов на подвесках и Родзянке - инвентарь для
обработки свеклы...
   - Счастливый человек, - откликнулся Столыпин, - инженер, ему повороты
судьбы не страшны. А нам, чиновникам, что делать?
   - Обставиться, - пробурчал Николаев.
   - Где вы в России столько верных людей наберете, чтоб спину прикрыть? -
спросил Столыпин. - Французы во всем женщину ищут, это в них от пресыщения
свободой. Нам бы мужчин найти, мужчин...
   Ужин с Веженским кончился в семь. На прощание Гучков сказал:
   - Александр Федорович, если мы будем уподобляться милюковцам - все
профукаем.
   Нам надо локоть друг дружки ощущать - тогда устоим.
   - Милюковский локоть престижен, - ответил Веженский. - Его локоток на
Лондон опирается.
   - Вот вы с ним и поговорите, - предложил Николаев. - А то деремся под
одеялом, будто дети. Свалится одеяло-то, а под ним мужики ворочаются,
увлекшись дурьей страстью играть в "главного". Россия - главное, Александр
Федорович. А мы ее на себя примеряем, будто кафтан. Веженский улыбнулся:
   - Ваши слова можно Милюкову передать?
   - Так не вы ж будете передавать, - так же улыбчиво откликнулся Гучков.
- А те, кому поручите, найдут подобающую формулировку...
 
 
   30
 
 
   "Его Высокоблагородию полковнику Глазову Г. В.
   Милостивый государь Глеб Витальевич!
   В ответ на Ваше предписание от 29.XII 1905 за ј729/а-6 должен
уведомить, что фракция "большинства", принимавшая ведущее участие в
беспорядках, имевших место в Минске в ноябре и декабре прошлого года, ныне
почти полностью ликвидирована, ее руководители заарестованы и будут
осуждены на каторжные работы или пожизненную ссылку в отдаленные районы
Сибири.
   В то же время хочу обратить Ваше внимание на то, что после окончания
работы военно-полевых судов решительное и быстрое наказание революционеров
будет затруднено, ибо ныне, после распубликования Высочайшего Манифеста,
некоторые судебные чиновники проявляют беспокойство по поводу "жесткости
приговоров по делам, приуготовленным Охраною".
   Было бы весьма желательно получить от Вас разъясняющую рекомендацию по
поводу того, как следует в новых условиях проводить ликвидации, исходя из
стандарта, установленного Департаментом полиции для всех отделений Охраны.
   В ожидании ответа Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга
подполковник Завалишин"* "МИНСК ОХРАНА ЗАВАЛИШИНУ СРОЧНАЯ ДЕЛОВАЯ ТЧК
МАНИФЕСТ ОПУБЛИКОВАН ДЛЯ
 ПОДДАННЫХ
 А ВЫ ГОСУДАРЮ СЛУГА ТЧК ПОСТУПАЙТЕ ПО ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО
 ПОЛОЖЕНИЯ
 ЗПТ ЗА СТРОГОСТЬ НЕ ОСУДЯТ ЗПТ ЗА СЛАБОСТЬ ПРИЗОВЕМ К ОТВЕТУ ТЧК ГЛАЗОВ
 ТЧК".
   "Его Высокоблагородию полковнику корпуса жандармов Глазову Г. В.
   Милостивый государь Глеб Витальевич!
   Выполняя Ваше предписание от 29.XII.1905 за ј729/а-6, спешу уведомить
Вас, что большинство социал-демократов ленинского направления,
привлеченные к дознанию по делу о преступном бунте, поднятом
революционно-анархическим элементом в Москве сразу же после начала
С.-Петербургской стачки, находятся в тюрьме. (Вам известно также из моего
письма от 18.XII.1905 г., что множество революционеров погибло в
перестрелке и пали жертвами возмущения горожан, преданных государю.)
   Следует заметить, что никто из арестованных партийцев РСДРП (фракция
б-ков) не соглашается давать откровенного признания и к сотрудничеству не
склоняется.
   Посему я хотел бы озадачить Вас вопросом, достаточно ли опросного
протокола и описания преступных деяний, в коих принимал участие тот или
иной революционер, для того, чтобы передавать дело в военно-полевой суд?
   Ежели такого рода документов достаточно, то большинство предполагаемых
активистов, которые имеют шанс быть выбранными на съезд партии, окажутся
на каторге или в ссылке.
   Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга, полковник Орлов".
   "МОСКВА ОТДЕЛЕНИЕ ОХРАНЫ ДЕЛОВАЯ СРОЧНАЯ ОРЛОВУ ТЧК ПРИШЛИТЕ ОБРАЗЕЦ ТЧК
 ГЛАЗОВ".
   "Милостивый государь Глеб Витальевич!
   Я проследил за тем, чтобы Ваше предписание, связанное с судьбою
"большинства"
   русской социал-демократии, было тщательно изучено сотрудниками
Люблинского, Петроковского, Лодзинского и Седлецкого районных отделений
Охраны. Я взял на себя смелость объяснить истинную причину беспокойства,
проявленного Вами относительно этого вопроса, ибо "ленинисты" ныне стали
"детонатором"
   противуправительственного движения в Империи.
   Однако исследование формуляров на лип, арестованных в пределах
Привислинского края, свидетельствует о том, что все они распадаются на две
группы: к одной относятся террористы из партии ППС, возглавляемой
Пилсудским, к другой - с.-демократы Польши, руководимые Люксембург и
Дзержинским. Должен с горечью констатировать, что с.-демократы Польши и
Литвы, содержащиеся в арестных домах, стоят на позиции "большинства"
РСДРП. Таким образом, отдельные ликвидации мало что изменят, ибо СДКПиЛ
явно тяготеет к соц.-демократии "ленинского"
   образа мышления.
   Был бы весьма обязан Вам, милостивый государь Глеб Витальевич, если бы
Вы нашли время и возможность написать мне, как, по-Вашему, следует
организовывать работу Охраны в новых условиях, которые, не хочу скрывать,
связывают нам руки.
   Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга полковник И. Попов".
   "ВАРШАВСКАЯ ОХРАНА ДЕЛОВАЯ СРОЧНАЯ ПОПОВУ ТЧК РУКИ РАЗВЯЖИТЕ ТЧК
 ПОСТУПАЙТЕ
 СОБСТВЕННОМУ РАЗУМЕНИЮ РУКОВОДСТВУЯСЬ ЗАДАЧАМИ СЛУЖЕНИЯ ГОСУДАРЮ ТЧК ЕСЛИ
 РАСКОЛ
 СДКПиЛ НЕВОЗМОЖЕН ДУМАЙТЕ ОБ УДАРЕ ПО ВСЕЙ ПАРТИИ ТЧК ГЛАЗОВ ТЧК".
   "ПЕТЕРБУРГ ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ ПОЛКОВНИКУ ГЛАЗОВУ СРОЧНАЯ ДЕЛОВАЯ ТЧК
 ПРОШУ
 НАЗНАЧИТЬ ДЕНЬ ПРИЕМА ДЛЯ ЛИЧНОГО ДОКЛАДА ПО ПОВОДУ УДАРА ТЧК ПОПОВ ТЧК".
   "ВАРШАВА ОХРАНА ДЕЛОВАЯ СРОЧНАЯ ПОПОВУ ТЧК СОБЛАГОВОЛИТЕ НАУЧИТЬСЯ
САМОМУ
 БРАТЬ
 НА СЕБЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗПТ НЯНЕК БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ ТЧК ГЛАЗОВ ТЧК".
   "Его Высокоблагородию полковнику Глазову Г. В.
   Милостивый государь Глеб Витальевич!
   В предписании за ј729/а-6 Вы изволили обратить особое внимание на
судьбу лиц, принадлежащих к с.-демократии большинства, так наз.
"ленинистов". Мне удалось выяснить с полнейшей определенностью, что из 492
арестованных экспедициею барона генерал-лейтенанта Меллера-Закомельского
258 лиц принадлежали к фракции "большинства", 96 к фракции "меньшинства",
104 - соц.-революционеры, анархистов - 7.
   Из 678 человек, арестованных ныне Отделением Охраны, 425 человек
определенно "ленинистских" убеждений, 115 - считают себя принадлежащими к
фракции "меньшинства".
   Можно со всей определенностью полагать, что выборы делегатов,
происходящие сейчас в комитете РСДРП на предстоящий их съезд, никак не
смогут принести победы "ленинистам" ввиду того, что они крайне ослаблены
после проведенных арестов.
   В своей дальнейшей работе я не премину руководствоваться Вашим
предписанием, смысл которого мне становится понятен с каждым днем все
более и более, ибо пропагандистская работа "большинства" РСДРП имеет особо
ядовитый характер.
   Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга подполковник Ухов".
 
 
   31
 
 
   Попов из охранки выходил теперь редко - только домой и в тюрьму; с
трудом переборов страх, который, казалось, въелся в каждую его пору,
отправился на встречу с Леопольдом Ероховским. Вручив деньги на поездку в
Берлин, рассказал, как должно вести себя, и предупредил о необходимости
блюсти осторожность.
   - А вы что словно в воду опущены? - удивился Ероховский. - Перепили
вчера?
   - Какое там... Работы много, устал, мой друг, невероятно устал.
   - Так давайте отдохнем, я м а х н у т ь не прочь.
   Попов боялся пить с людьми: после пятой рюмки - по иным-то пустяки,
безделица - начиналось видение, одно и то же, до изматывающей душу
тягостности одинаковое.
   Пил он теперь, запираясь в кабинете, вечером уже. Он весь день ждал
того часа, когда можно н а ч а т ь, припасть сухим, потрескавшимся ртом к
большой рюмке, сладко вобрать в себя горечь водки и ждать прихода Стефании.
   Когда ему сказали об исчезновении Турчанинова (конечно, Сушков, змей,
новость притащил на хвосте, ликовал), наступила прострация: ну и пусть все
идет, как идет, ну и пусть провал за провалом.
   - Что ж делать-то? - спросил у него Попов томным голосом, испытывая к
себе какую-то отстраненную жалость. - Что станем делать, а?
   - Ждать будем, - ответил Сушков. - Он даст о себе знать.
   - А коли и его убили?
   - "И его"? - удивленно переспросил Сушков. - Не понимаю. Кого еще вы
имеете в виду?
   - Микульску, - хохотнул Попов, чувствуя, что мысль не подчиняется ему,
существует отдельно. Даже когда Сушков осторожно вышел из кабинета, ему
хотелось продолжать говорить, только бы как-то заполнить осязаемую,
громкую тишину.
   Утром, после бессонной ночи, похмелье было особенно тягостным, голова
трещала; пил черный чай, чтобы взбодриться, подумывал о кокаине, решил
было взять в сыскной, у Ковалика, "для опыта", но тот, с готовностью
пообещав, предупредил, что с алкоголем несовместимо, может быть "летальный
исход". Попов сначала-то не придал этим его словечкам значения, думал,
красуется сыщик иностранными терминами. Но потом долго, туго рассуждал, не
было ли в этом особого умысла, не по его ли адресу пульнул? Как-никак
дважды встречались по делу Микульской, учуял, верно, - перегаром несло за
версту, усы одеколонил - не помогало, да еще к тому Дурел от запаха.
   ...Ероховский поначалу о Микульской молчал, ощущалось какое-то
неудобство в разговоре, будто что пролегло между ними, хотя, как обычно,
зло шутил, рассказывал сплетни, бранил губернатора за излишние строгости
военного положения и пил одну рюмку за другою, почти не закусывая: "Или
хлестать, или жрать, или баб кохать - каждое- дело требует соло!" Но потом
не удержался, лицо побледнело, только лихорадочно зажглось в глазах,
спросил:
   - Нашли тех, кто погубил Стефу, полковник?
   - Одного - да.
   - Кто таков?
   - Социал-демократ, - затверженно произнес Попов.
   - А причина? По какой надобности убили ее?
   - Мстили.
   - За что?
   - Об этом еще рано, пан Леопольд. В свое время открою.
   - А что за человек?
   - Сапожник. Темный дегенерат.
   - Сапожник?! Бах?!
   Попов испуганно встрепенулся:
   - А вам откуда известно?!
   - Так я ж об этом сказал, Игорь Васильевич. Нет, положительно вы
сегодня не в себе, неужели забыли?
   - Как же, как же, помню, мой друг. - Попов заставил себя улыбнуться. -
Я все помню... Только рано об этом, не надо, не будоражьте, и так тяжело -
сердце разрывается от горя за ласточку нашу...
   - И все же вы нынче не в себе, полковник, я по глазам вижу. Выпейте -
расслабитесь.
   - Я-то выпью, а вот вы в Берлине не пейте, у вас язык развязывается,
когда переберете, - вспомнил Попов истинную цель своей с Ероховским
встречи. - А когда переедете в Стокгольм, там вообще завяжите наглухо.
   - В Стокгольм? - удивился Ероховский. - А что я там потерял?
   Попов подумал, что про Стокгольм, видно, проговорился, не было в
глазовской телеграмме указаний говорить про съезд.
   - Это я вам тайну открыл, пан Леопольд, вы забудьте об этом. Ждет вас
интереснейшее турне, массу впечатлений вынесете, увидите зверей лицом, что
называется, к лицу.
   "Снова лишнее несу, - понял Попов, - слова-то сами льются, будто и не
мои".
   - А что за звери? - не унимался Ероховский, опрокидывая одну рюмку за
другой. - Какой масти?
   - Социал-демократической, - ответил Попов, понимая, что говорить этого
он и вовсе не должен был - а ну Глазов лично его в Стокгольм поволочет?
Тот к любому в душу влезет, все вытащит, ненавижу, дьявол верткий, сунул в
Варшаву, к ляхам чертовым, а сам-то в Россию подался, там дом, там
вертеться не надо, как здесь...
   Попов выпил рюмку, увидел Микульску, которая к нему пошла от двери,
сразу же поднялся, сунул Ероховскому руку и торопливо сбежал по лестнице.
   - В тюрьму, - сквозь зубы проговорил фурману Гришке.
   Бах, закованный в кандалы, сидел в карцере, в подвале, откуда голоса не
слышно:
   кричи не кричи, все никто не прознает, а стражнику интересно, как
арестант надрывается: приникнет к глазку и смотрит, всласть смотрит, на
чужое-то кому не занятно полюбопытствовать?
   Попов сел на высокую табуретку, принесенную стражником, ноги поднял,
уместил на перекладине, чтобы не замочить сапог, вода стояла по щиколотку,
и принялся буравить лицо Баха глазами, в которых нездорово п о б л е с к и
в а л о.
   Смотрел долго, пока не защипало веки. Достал из кармана газету с
сообщением про гибель Микульской, сказал:
   - Поди сюда, Бах.
   Тот приблизился. Попов заметил, как разбухла кожа на ногах арестанта:
бос, в воде третий день.
   - Читай, - сказал Попов и вытянул газету так, чтобы Бах мог прочесть.
   Дождался, пока тот, прищурившись - лампочка была под потолком грязная,
светила вполнакала, - разобрал строки.
   - Какую женщину убили, - Бах с трудом разлепил белые губы, - нехристи.
   - Именно так. Убили ее твои друзья, нехристи, из мести убили, за то,
что мы тебя арестовали, а ее, разобравшись, выпустили.
   Бах вспомнил весь ужас последних дней, с трудом удержался на ногах (ни
сидеть, ни лежать ему не давали), закрыл глаза, добрел до стены, прижался
спиною, почувствовал, какая она толстая, н а д е ж н а я, проклятая,
застонал глухо.
   - Что, касатик?! Понял теперь, каковы твои дружочки?! Понял, на что они
способны?! .
   "Только б из этого мешка выбраться, - думал Бах, - только б попасть в
камеру, только б предупредить наших! Ну, ироды, ну, зверье, придет время -
за все рассчитаемся, сполна отольем, пощады не ждите".
   - Или еще потребно время на размышление? - продолжал Попов, чувствуя
себя в этой привычной ему обстановке надежно: нервы успокаивались,
приходило благостное ощущение безопасности. - Мы теперь не торопимся, нам
спешить некуда.
   - Что я должен сделать, чтобы вы меня отпустили? - спросил Бах,
стараясь, чтобы голос не выдал его; внутри клокотало, коли б мог, не были
б руки закованы, задушил, горло б перегрыз.
   - Раскаяния не чую, - вздохнул Попов. - Ты говоришь, не раскаявшись.
Зло в сердце держишь?
   - А что ж мне, благодарить?! За ноги мои?! За синяки?! За пытки,
которым безвинного подвергают?!
   - Я тебе с самого начала предлагал - докажи, что не виноват. Докажи! А
ты упрямился, нас в зло вводил...
   "Не туда меня несет, - подумал Попов, - это я еще не пообвык. Это я еще
по-прежнему, как наверху, думаю. Он же выразил согласие, это хватать надо.
   Только б не передумал, тварюга, лишь бы еще раз пропел. Пусть напишет
только, мы потом ему пулю в затылок пустим, когда в карете повезем на
допрос в охрану, мы спектакль разыграем, так разыграем, что комар носу не
подточит. И морда у него к тому времени заживет и синяки сойдут".
   Попов достал папиросы, сразу две, прикурил, потом одну, обслюнявленную,
протянул Баху:
   - Иди затянись - согреешься.
   Бах хотел курить страстно, но, увидав, как полковник нарочно обслюнявил
мундштук, ответил:
   - Я не хочу.
   - Брезгуешь?
   - Не хочу сейчас. Спать хочу. На сухой кровати.
   - В тюрьме кроватей нет. В тюрьме нары есть...
   Попов почувствовал желание достать револьвер из кармана, вложить дуло в
ухо арестанта и, как винт, ввинчивать в голову, чтоб кровь капала и чтоб
он орал, душу чтоб раздирало.
   "А зачем он мне, действительно, сейчас? - подумал Попов. - Он был
нужен, пока Стефа жила. Хотя нет, - возразил он себе. - Я без него из каши
не вылезу.
   Как только он свои показания даст, как только о т д а с т мне
товарищей, я их всех под военное положение подведу, Глазову такой рапорт
засандалю, что в департаменте кадриль станут танцевать от радости. Я всех
эсдеков в крае выжгу, всех до одного".
   - Ладно, Бах. Переведут тебя в хорошую камеру. Но коли за сегодняшнюю
ночь не напишешь мне правды - нас не вини. Готов писать или станешь время
тянуть?
   - То, что могу, напишу.
   - А что ты можешь? Ну-ка, скажи, я послушаю.
   - Вы мне вопросы поставьте, я так не умею, да и голова не варит, в чем
только душа жива, ваше благородие.
   - Эт-то ты хорошо заключил, э-то точно - благородие, молодец,
композитор, поумнел, мозги просветлели... Ну, ответь, к примеру, какой
партии ты принадлежишь? Вот только это мне ответь - больше ничего не надо.
   - Не состою в партии я, напраслину не возводите.
   - Не состоишь, - повторил Попов. - Ладно. Поверим этой лжи. А какой
сочувствуешь?
   - Рабочей.
   - Так их много нынче, которые рабочими называются. Бах не понял, что
попадается, ответил:
   - Рабочая одна.
   - Ну, это ты имеешь в виду социал-демократическую?
   - Почему...
   - Значит, другие есть? Может, ты с Пилсудским?
   - Ни с кем, говорю ж...
   - Ну ладно. Ни с кем. С рабочей партией. Без названия. А ты как
относишься к террору?
   - Против я.
   - Это хорошо. Молодец. А кто из рабочих партий против террора?
   - Да откуда я знаю?!
   - Вот чудак, Бах... Неужели трудно на мой вопрос ответить: "Состою в
партии социал-демократов потому, что эта партия есть противник террора,
значит, бомбы ей не принадлежат, и кому принадлежали - не знаю". Это что?
Неправда?
   - Правда. Только я в партии не состою.
   - Хватит языком-то болтать! Мы у тебя дома, за печкой, партийную печать
нашли, из дерева выточена, приклепка резиновая, на синем сукне, нет разве?
   Попов поднялся с табуретки, скакнул на порожек камеры, там было сухо,
вода не поднималась.
   - Завтра с утра приеду. Подумай. До конца подумай. Теперь ты нас мало
интересуешь, Бах. Нас теперь террористы интересуют, которые Сте...
   Микульскую которые загубили. Мы найдем их, композитор. Чтоб я детей
лишился - найдем.
   Выходя из тюрьмы, Попов поймал себя на мысли, что и впрямь думает о
том, кто же убил Стефанию. Своим же словам поверил...
   Гришку отпустил, велев приехать завтра к десяти часам, вошел в парадный
подъезд, ощутил з а п а х привычного тепла, лестница отдавала воском,
натирали каждую пятницу; на втором этаже, у надворного советника
Гаврилова, по