мович, а когда вы стрелялись?
   - После работы в социалистических кружках...
   Дзержинский покачал головой:
   - Действительно, все люди, как вы сказали, разведены по углам ринга...
Я ведь тоже единожды вознамерился уйти из жизни... Когда разочаровался в
том спокойном и сытом мире, где вращался... Но для меня именно кружок
оказался спасением... Я ведь поначалу мечтал быть ксендзом: образ
человека, лишающего себя личного счастья во имя блага паствы, привлекал
меня...
   - Схима? Отдача себя ближним? Самопожертвование?
   Дзержинский ответил не сразу, словно бы прислушиваясь к самому себе:
   - Нет, пожалуй... Скорее, мною двигало желание выявить себя, а уж затем
отдать то, что могу, - но обязательно добрым и сильным людям, имеющим
твердые моральные оценки Добра и зла... Тем, кто живет не страхом,
покорностью, но законом справедливости. Каков этот закон? Прост и ясен:
тот, кто талантлив, живет лучше, ибо общество заинтересовано в талантах,
они стимулируют развитие, ведут за собою мысль и дело... А тот, кто не так
одарен, должен иметь гарантированное право на то, чтобы искать себя. Увы,
далеко не каждый человек рожден талантливым, но ведь способности отпущены
каждому; понять в человеке искру божью, помочь развить ее, обратить во
благо сообщества свободных граждан - угодно человечеству... Не титул,
количество земель или национальность должны гарантировать льготы индивиду,
но лишь ум и справедливость... Это и есть равенство - реальное, а не
схоластическое, церковное...
   - Талант - индивидуален, справедливость - категория абстрактная, как
быть с мерками? Как соблюсти пропорцию "закон - человек"? Не соскользнем
ли на привычное чиновное? Это не страшит вас?
   - Сначала надо свалить существующий в России ужас, - ответил
Дзержинский.
   -
 Жизнь - процесс саморегулирующийся, бог даст день, бог даст пищу...
   Социализм чужд догме, каждый день будет новым, открытое поле для
поиска, бесстрашное отвержение несостоявшегося, государственные гарантии
талантам в их созидающей деятельности, дискуссии во имя дела, а не
салонной болтовни...
   Горький обернулся; до Грота Азуль осталось недалеко, гребков двадцать,
можно рыбалить; достал из кармана широких брюк портсигар, закурил, хмыкнул
в усы:
   - Тут у меня в гостях офицер был... Жаловался на Россию... Впрочем, все
на нее жалуются ныне... Так вот он говорил мне, что, мол, русский человек
не может быть социалистом, это евреи выдумали - попытка народа,
рассеянного по миру, к объединению... Я, говорит, видел русских
социалистов, беседовал с ними, даже иногда увлекался перспективами
будущего, но потом быстро трезвел... Это у нас на день, на праздник...
Сегодня социалист, завтра - черт знает кто... Кто виноват в эпидемии
самоубийств? Те, которые вчера учили молодежь - "вперед!", а сегодня
командуют ей "стой!". Настроили юные души на идеалистический лад и,
проиграв партию, отошли в сторону, а те - разбились насмерть... Вера
требует дисциплины... Если я верю - "так надо!" - я сознательно и свободно
ввожу мою волю в общий поток воль, одинаково направленных, имеющих одну со
мною цель... А вот именно этого-то мы не умеем делать... Недавние рабы и
холопы, мы сегодня хотим быть владыками и командовать... Не ошибались
древние, говоря про нас, славян: "Ни в чем между собою не согласны, все
питают друг ко другу вражду, и ни один не хочет повиноваться другому"...
Вот у немцев есть дисциплина... Не пойму, социалисты ли они - в глубоком,
еврейском смысле, то есть насквозь, до костей, - с этим дьявольским
чувством общности, с умением помочь друг другу... Но - дисциплина! Не за
страх, а за совесть! Общая работа, общая ответственность! А мы оттого и
некультурны, что не способны к дисциплине. Мы - подчиняемся, пряча волю
куда-то в темный, глубокий уголок души. Кто-то командует: "Равнение
налево, марш!" - идем налево. "Равнение направо!" - равняемся. Но всегда в
этом есть что-то подневольное, шумное, крикливое и - неискреннее... Мы -
прирожденные анархисты... Но - пассивные при этом. - Горький поднял на
Дзержинского свои бездонные, но в то же время требовательно-цепкие глаза.
- Каково?
   Дзержинский ответил убежденно:
   - Всякий спад революции, которая по природе своей идейна, порождает
взрыв национализма, копание в истоках, поиск мистических феноменов,
рассечение народных характеров, отход от социальной проблематики... Это -
реакция на поражение, страх, желание уйти от самих себя... А тем более у
нас в империи, где закона, как такового, никогда не существовало...
Англичанин держит народ делом, мы - запретом на него, всеобщим, слепым,
равным запретом на выявление человеческой сути...
   - Это вы в корень, - согласился Горький. - Нуте-с, здесь пожалуй,
начнем д е р г а т ь... Так - без наживы, на один лишь блеск крючка -
пробовали?
   - Пробовал. На Енисее... Особенно когда мелочь идет косяками - все с а
м о д у р я т, прекрасная копчушка получается.
   - Мечтаю побродить по Сибири, край, видимо, совершенно самобытный...
   - Да, он еще ждет своего часа... Пожалуй, ни одна часть мировой суши не
была так пронизана идеями революции, как Сибирь: ссылать самых умных и
честных сынов в один из прекраснейших уголков страны! Парадокс...
   Горький бросил леску с грузиком в зелено-голубую воду; кисть его
расслабилась, рука стала как у пианиста, кончившего играть гамму;
усмехнувшись чему-то, спросил шепотом:
   - Меня, знаете ли, кто-то из критической братии задел за то, что, мол,
слишком вольно трактую психологию пресмыкающихся и птиц, - когда написал
одну из своих сказок, - может, читали, - о соколе...
   - Я ее перевел на польский.
   - Да ну?! Поляки читали? Что говорили?
   - У вас, как и у всякого мастера, есть друзья и враги; ринг; два лагеря.
   Наши товарищи учили наизусть... Николенька Воропаев, кстати,
великолепно вас читал...
   Ну, а сановная аристократия считает, что русской литературы, как
таковой, не существует, так... журналистика...
   - Оп! - радостно воскликнул Горький. - Покл„в! Эк палец удар чувствует!
   Выбрав леску, он снял две бело-розовые рыбешки, бросил на днище жестом
профессионального рыбака, с какой-то горделиво-ленивой снисходительностью,
и снова опустил снасть в тугую глубину моря.
   Дзержинский почувствовал, как леска, намотанная на указательный палец,
дрогнула, поползла вниз; он не торопился подсекать, смотрел, как зеленое
режет зеленое - леска толщу моря.
   - Клюет, клюет! - прошептал Горький. - Тяните же!
   Дзержинский покачал головой; почувствовал второй удар - видимо, косяк,
- только не торопиться! Всегда помнил слова Дмитрия Викторовича, лесника
из-под Вятки, - тот впервые водил его на медведя, сдерживал: "Куда бежишь,
храни силу, у тебя разум, у зверя инстинкт, обмозгуй, куда он норовит
уйти, стань на его место, думаешь, медведь куда попадя прет?! Он, Юзя,
живет по своим законам, и оне, милок, тоже разумные. Научись ждать, если
вышел на медведя, ждать и д у м а т ь так, будто сам мишка; тогда -
скрадешь зверя, а иначе упаришься и бабы в деревне будут смеяться:
"Горе-охотник, только сапоги попусту топчет"...
   После того как леска у д а р и л а третий раз, Дзержинский начал
выбирать снасть; снял с крючков шесть рыб, целая гирлянда; Горький
несколько обиженно заметил:
   - Каждый, кто впервые приходит на ипподром или начинает ловить рыбу,
прикасается к удаче, закон игры... Я, как здешний старожил, ловлю не
торопясь, зато без рыбы никогда не возвращаюсь.
   Дзержинский рассмеялся:
   - Завидуете?
   Горький потянулся за папиросой, кивнул:
   - Не без этого... Почувствовали сугубо верно... Между прочим, Ленин
тоже невероятно везуч в рыбалке... Я - по здешней науке, как Джузеппе
учил, а он, изволите ли видеть, по-нашему, по-волжски, приладился и каждый
день меня так облавливал, что я прямо-таки диву давался... Вообще же,
видимо, талантливый человек во всем талантлив, а потому - удачлив...
Знакомы с Владимиром Ильичем?
   - Да. Мы вместе работали в Стокгольме и Париже... Ну и, конечно, в
Питере, в шестом году.
   - Я, знаете ли, с огромным интересом приглядываюсь к Георгию
Валентиновичу, к Льву Давыдовичу и к нему, к Ленину... Что поразительно, -
я в Лондон, на съезд, вместе с ним приехал, город он знает, как Петербург,
масса знакомых, говорит без акцента, - так вот он, для которого понятие
дисциплины есть некий абсолют, бился с Плехановым и Троцким за то, чтобы
мне был определен статут участника, а не гостя, как настаивали эти
товарищи... Я спросил его, отчего он делает для меня исключение, ведь
вопрос о членстве в партии был главным поводом его раздора с ближайшим
другом, Юлием Цедербаумом-Мартовым, а он ответил, что, мол, вы, Алексей
Максимович, больше многих других партиец - в истинном смысле этого слова,
так сказать, в рабочем... Вы трудитесь, а у наших трибунов сплошь и рядом
трепетная страсть к вулканной болтовне... Членство в партии должно
определяться полезностью работы, производимой человеком ко всеобщему благу
трудящихся... Как ведь точно слова расставил, а? Экий прекрасный лад
фразы! И еще: те в первый же день пригласили меня принять участие в
дискуссии, а Ленин потащил за рукав:
   сначала давайте-ка поменяем ваш отель, мне показалось, что в номере
сыро, раскашляетесь, а уж потом почешем языки, бытие, знаете ли,
определяет сознание, а не наоборот... И весь вечер водил меня по отелям,
смотрел, куда окна выходят, спрашивал, с какой стороны солнце встает, -
тщательность, знаете ли, поразительнейшая, совершенно не наша, а чисто
европейская...
   - На выборах ЦК были? - спросил Дзержинский.
   - Приходилось.
   - Он, Ленин, назвал мою кандидатуру...
   - Под псевдонимом, ясно?
   - Конечно... "Доманский"... Я тогда сидел в тюрьме...
   Горький рассмеялся:
   - Вот бы о чем писать... Кабинет будущей России формировался в Лондоне,
причем известная часть будущих министров не была приведена к присяге,
поскольку сидела в карцерах...
   ...Вернулись к домику Джузеппе около одиннадцати, поднялись на
верандочку маленького ресторанчика, Горький спросил два стакана
черно-красного виноградного вина и тарелочку миндаля, жаренного в соли.
   Глядя на солнечные высверки, что разбивались о литую гладь зеленого
моря, задумчиво, словно бы прислушиваясь к кому-то, кого он сейчас видел,
Горький заговорил:
   - Третьего дня из Неаполя ко мне пожаловал симбирский купец. Сметки
человек ловкой, в деле - хваток и смел, а говорит - с оглядкой... Даже
здесь, за тысячи верст от России, всего страшится... Каждое неосторожное
словцо рождает паузу, думает - как бы подправить его, сделать спокойным,
привычным любому уху.
   Но - характер-то неудержим, анархия, несет... "Живем, говорит, без
заранее обдуманного намерения, как господь на душу положит, ухабисто и
тряско - то вправо кинет, то налево мотнет. Раскачались у нас все
внутренние пружины, так что механизм души работает неправильно, шум есть,
а дела не видно...
   Черносотельник нам, людям дела, не нужен, вреден весьма. Почему? Да
оттого как левый революционер побывал, набросал там всяких разных намеков
и ушел, а правый - всегда с нами и шумит в очень неприятном смысле.
Скажем, еврей. Сейчас:
   "Почему еврей?! Измена!" А измены, конечно, никакой, просто человек из
Гамбурга за дубовой клепкой для винных бочек приехал, и - как не разрешено
ему свободно ездить, так он несколько и скрывается... То же и с немцем:
"Почему немец?!" Не хорошо-с..."
   Горький сделал маленький глоток терпкого вина - чистый виноградный сок,
- заметил:
   - Русского б человека таким нектаром поить, а не водкой... Здесь ведь
больше полустакана за день не пьют, и то - разбавляя водой, поэтому пьяных
нет, а кураж - всегда пожалуйста, ощущение алкоголя имеет место быть, хотя
всего пять градусов, ни до ног, ни до головы не доходит, услада дружеского
застолья...
   - У нас пьют оттого, что занятия людям нет, - заметил Дзержинский. -
Нет возможности для д е л а, вот и прикладываются к шкалику...
   - Слово д е л о таит в себе огромный смысл, - согласился Горький. -
Купчишка мой рассказывал о своем свате... Он у него председателем "Союза
русских людей"
   в Дремове состоит, правоверный черносотенец, знак на груди носит, а в
сердце -
 страх... "В шестом году с ним это случилось, когда пошли экспроприации, а
по-нашему - грабеж; надулся он тогда шаром, выкатил безумно глаза, так с
той самой поры и - орет! Один на один, в тихую минуту спросишь его, чего,
мол, кричишь? А он: "Боюсь!" Даже плачет иногда, потому как, говорит,
пришел России конец, крышка; одолеют нас... Для промышленных людей, -
добавляет купчишка, - опасность существует, это верно, народ у нас - не
подготовленный, вдруг сразу на него новшеств пришло - ну и замялись
люди... Раньше все очень просто было:
   приедет веселый жидочек из Гамбургу к моему куму, и тот спокоен, а ко
мне являлся агент марсельской фирмы Осип Моисеевич Шехтель, жулик чище
нас, грешных, то есть не жулик, а такой ловкий и удобный человек, честный
в деле, это я его так, ласково, жуликом... А теперь мне самому приходится
ездить - вот из Дремова-то в Геную и попал... Кум мой такое мнение имеет,
что торговое дело - всеобщее и превыше любой политики, так что начальство
в торговле - только во вред, ни при чем оно, в торговле рубль -
начальство... Сын ездит со мною, с языком помогает, бранит, что рано мы,
старики, вправо повернули... Не для того, говорит, я родился, чтоб ваши
ошибки править... Одни путают, другим - распутывай, а все равно на одном и
том же месте толчемся, а между тем соседи не ждут, иностранный капитал
пруном прет... Да, - заключил он нашу беседу, - русский народ - уму
непостижим, какие-то мимо идущие люди... Идут, идут, а куда -
неизвестно... Ни к чему своего истинного отношения нету - одно
любопытство, словно бы лишь вчера на землю поселились, и не решено еще у
них - тут будем жить али в каком другом месте... Беда! Так все ненадежно,
так все требует укрощенья... Не кулаком, это не по времени и цели не
служит, тут внутреннее укрощение нужно... Чтоб человек внутри себя
успокоился и стал на свой пункт...
   Забить до дурака - это просто, так ведь жизнь не дураками строится...
Нет, ума - не тронь, ум деньги выдумал, а деньги - вот: держу в руке
цветную бумажку, и в ней все! И дом, и скот, и жена, и непререкаемая
власть... Мой сын кума одолевает своими разговорами, тот плачет и
страдает, так разве он один такой? Все ныне сдвинулись с прежних пунктов и
- айда, пошли! Но - пусть хоть тогда люди додумают свое до конца, а не
намеками действуют, не полусловами..."
   - Это законченная новелла, - заметил Дзержинский. Горький кивнул:
   - Будет называться "Жалобы"... Все в голове, записываю... Туго идет...
   Прежде я норовил подсказывать читателю вывод, это - в традиции у нас,
прав ваш Николенька, мы по сути своей нравоучительны, самые последние
христиане Европы, да еще византийского толка - пропущены через Азию,
роскоши прилежны, в н е ш н е м у, форме - слово чтим более дела... А
сейчас думаю записать рассказ по-новому:
   некий фотографический портрет собеседников... Пусть читатель сам делает
вывод, нечего мне брать на себя функцию митрополита.
   - Ну а если все же читатели спросят совета?
   - Так он, совет этот, постоянно был у нас с вами на слуху во время
сегодняшнего утра, изволите ли видеть... Д е л о... Свободная работа - та,
которую человек определяет себе соответственно призванию; право в этой его
работе быть хозяином, управителем себе самому... Нынешняя власть -
самодержащий дурак Романов со товарищи - никогда не позволит народиться
силе, которая живет своим умом, а не его рескриптом... Следовательно,
грядет - рано или поздно - революция, которая даст право каждому быть
творцом своего счастья... Нынешняя-то Россия определяема одним лишь словом
"нельзя", какая-то трагическая страна "нельзяния", право. Если и дальше
будет идти так, как идет, наступит новый апокалипсис для моего народа:
   Европа рвется вперед, Япония не уступает ей, и мы будем свидетелями
того, как огромная держава медленно утонет в хляби, лишенная права на
освобождающую радость созидания... Все же, знаете ли, человек только тогда
звучит гордо, когда он свободен в мысли, поступке, любви и мечте... Иначе
- химера, холодный лозунг, маниловщина...
   - Вы позволите мне почитать ваши последние вещи, Алексей Максимович?
   - Конечно, чего ж не позволить... Тем более все чаще начинаю думать -
то ли пишу? Нужно ли все это вообще? Хандра какая-то... А сами ничего
нового после вашего "Побега" не сделали?
   - Нет... То есть в тюрьме я вел дневник... Но думаю, это не для
широкого читателя... Отдам в архив партии...
   - Перед тем как станете передавать в архив, позвольте мне глянуть, а?
   Назавтра вечером постучался в дверь комнаты Дзержинского; глаза были
мокрые, слез не стыдился; глухо покашливая, сказал:
   - Про архив партии - зря, Феликс Эдмундович... Такое непременно следует
печатать. Документ, изволите ли видеть, порою оказывается сильнее любого
романа... Правда эпохи читается именно в тех строках, которые вы мне
передали...
   Хороший вы человек, дрложу я вам... Муторно у меня было на душе
последние месяцы... Разгром революции - это гибель мечты... Так ведь мы
все мечтали о новом, так мечтали... Н-да-с... А вы - помогли мне своим
дневником, спасибо...
   Рыбачить будете один, я - сажусь писать, это - запойно у меня, сутками,
не сердитесь, ладно?
 
 
 
 
                          Книга четвертая 
 
   1911 г.
 
 
   "Я оставляю вам царство которое будет прочным, если вы будете хороши, и
слабым если окажетесь дурными Согласием крепнет малое, раздорами
разрушается великое".
 
   Крисп 
 
   "И тем не менее грядет революция!"
 
   Тринадцатого марта тысяча девятьсот одиннадцатого года в Берлине, на
одной из конспиративных квартир главного правления Социал-демократической
партии Польши и Литвы, Роза Люксембург собрала экстренное совещание своих
ближайших сподвижников - товарищей Дзержинского и Тышку; от большевиков
был приглашен товарищ Иван.
   - Товарищи, в России только что грянул правительственный кризис, -
сказала Люксембург. - Либкнехт позвонил мне утром: видимо, завтра следует
ждать начала газетных спекуляций. Поскольку все в России происходит тайно,
гласность - фиктивна, инспирирована; выводы - сумбурны, ибо общественность
не умеет еще отделять злаки от плевел, нам следует помочь здешнему
общественному мнению.
   Чтобы журналисты - не только в Берлине, но и в других европейских
столицах - смогли более или менее верно ориентироваться в русском
политическом море, надо, по мнению Либкнехта, провести пресс-конференцию.
Либкнехт назвал товарищей Юзефа, Вацлава, Юлиана, Ивана, Лео и Максима.
Есть другие мнения?
   Не было, понятно.
   Товарищ Юлиан отправился в Вену и Краков, Вацлав - в Швейцарию, Максим
- в Скандинавию, на встречу с Ганецким, - к мнению скандинавской прессы
прислушивались, полагая, видимо, что близость Финляндии придает
стокгольмским и норвежским газетам максимум достоверности; Роза оставила
за собою оперативную связь с Международным Социалистическим Бюро, Лео - с
правлением немецкой социал-демократии и редакцией "Форвертс".
   Товарищ Юзеф встретился назавтра с девятью газетчиками крупнейших
германских газет в вайнштубе, в районе Фишермаркта, где по маленьким
каналам медленно плавали лебеди, а весеннее солнце разбивалось о водяную
гладь на тысячи сине-желтых бликов.
   Как всегда, Юзеф был атакующ, четок, краток:
   - Я прочитал сообщение в вашей прессе, будто некий сибирский старец по
фамилии Распутин, близкий к Царской семье, ультимативно продиктовал
премьеру Столыпину прошение об отставке. Это - смехотворно. Нельзя столь
надменно относиться к серьезнейшим проблемам величайшей державы мира.
Можно любить или не любить я в л е н и е, нельзя, однако, явление не
замечать, это чревато. Возможное крушение русского премьера продиктовано
не религиозным мракобесом, но ходом прогресса, который поддается
определенному замедлению со стор