ным братом, кайзером
Вильгельмом II. Здесь Гартинг сдружился со своими "коллегами" из
секретного ведомства прусского владыки и оставлен был "заместителем
заведывающего заграничною агентурою" с местом пребывания в Берлине.
   При помощи провокаторов Зинаиды Жуженко, Бейтнера, Степанова и
Житомирского, которые вились в Берлине, он взял в свои руки все нити,
ведущие к "освобожденцам" Петра Струве, к социалистам-революционерам,
провозгласившим себя преемниками идей "Народной воли", к
социал-демократам, как плеханово-мартовского, так и ленинского
направления, и к группе Розы Люксембург, которая именовала себя
"Социал-демократической партией Королевства Польского и Литвы".
   ...Завтракая в "Глобусе", Аркадий Михайлович почувствовал колотье в
боку и сказал принести себе соды: он был глубоко убежден, что сода спасает
ото всех болезней, сода и новое французское лекарство "кальцекс".
   В газетах ничего интересного не было, кроме разве что погромной
заметочки в "Абенде". Безымянный корреспондент, скрывшийся под инициалами
"А. В.", писал, что "социалистическо-прорусская банда Люксембург, Вареного
и прочей русско-говорящей, но еврейско-думающей сволочи, готовит заговоры
против дружественной России при явном попустительстве полиции".
   Эта заметочка стоила Аркадию Михайловичу три сотни рублей; ждал он ее
появления терпеливо, хотя и не мог скрыть внутренней глубокой неприязни к
автору, оплачиваемому им Шорину, который, не ведая о происхождении
Гартинга, говорил о "жидомасонах" с такой белой яростью, с такой кипенью в
уголках рта, что порой становилось страшно.
   Однако личное свое отношение к Шорину приходилось ставить на второй
план, поскольку первой важности была работа: теперь он, Гартинг, имеет
возможность с заметочкой Шорина в руках поехать к берлинскому
полицмейстеру, а самого Шорина перестать финансировать - пусть его "черная
сотня" финансирует: присказка "мавр сделал свое дело, мавр может уйти",
была в тайной полиции распространенной, не приложимой к Шекспиру или там к
Отелло - только к секретному сотруднику, который вовремя не скрепил
отношения договором, вроде него самого, Гартинга.
   Попользовались - и до свиданья!
   Вернувшись в бюро, "дипломат" сначала просмотрел донесения берлинской
агентуры.
   Потом вызвал помощника и попросил его зачитать наиболее интересные
вырезки из швейцарских газет и здешних русских изданий.
   - Аркадий Михайлович, если позволите, я начну с эмигрантских, - сказал
помощник.
   - Ленин довольно резко выступил против социалистов-революционеров, это
первое.
   Сообщение о реферате Мартова, который оценивают как новую полемику с
Лениным, причем корнем расхождения по-прежнему называют отношение к
партийной дисциплине - второе; теперь...
   - Погодите, - перебил его Гартинг, - что у Ленина против эсеров?
   - Тут так, - ответил помощник, отыскивая нужную строку, с которой
следовало начать. - Одна минуточка, сейчас... Вот, извольте: "Каждый
поединок героя будит во всех нас дух борьбы и отваги", - говорят нам. Нас
уверяют, что "каждая молния террора просвещает ум", чего мы, к сожалению,
не заметили. Не правда ли, как это удивительно умно: отдать жизнь
революционера за месть негодяю Сипягину и замещение его негодяем Плеве -
это крупная работа. А готовить массу к вооруженной демонстрации - мелкая.
О вооруженных демонстрациях "легко писать и говорить, как о деле
неопределенно далекого будущего". Как хорошо знаком нам этот язык людей,
свободных от стеснительности твердых социалистических убеждений.
Непосредственную сенсационность результатов они смешивают с практичностью.
Социал-демократия всегда будет предостерегать от авантюризма и безжалостно
разоблачать иллюзии, неизбежно оканчивающиеся полным разочарованием.
   Мы предпочитаем долгую и трудную работу над тем, за чем есть будущее,
"легкому"
   повторению того, что уже осуждено прошлым".
   - Дальше...
   - Теперь из хроники партийной жизни... Что ж я отметил-то для вас? Ага,
вот. "Ф.
   Доманский выступил с рефератом о положении рабочих в шахтах
Домбровского бассейна, где он недавно нелегально побывал. Реферат был
выслушан с большим вниманием, попытка сорвать его правой фракцией польских
социалистов, близких к Юзефу Пилсудскому, не увенчалась успехом,
сбор-складчина переданы Ф. Доманскому для выпуска газеты польских
пролетариев "Червоны Штандар".
   - Доманский - это Дзержинский?
   - Совершенно верно, Аркадий Михайлович.
   - Он уже вернулся из Цюриха?
   - Нет еще.
   - А в чем дело? "Громов" ведь сообщал, что он должен вернуться в Берлин.
   - Он задержался, Аркадий Михайлович, потому что там у него жидовочка
умирает...
   - Кто?!
   - Невеста, Гольдман Юлия.
   - Чьи данные?
   - Гуровской.
   Гартинг даже привстал в кресле от гнева:
   - Я сколько раз вам указывал?! Почему агента не по кличке зовете?! Нет
Гуровской! "Громов" есть! Ясно?!
   ...Юлия Гольдман умирала в сознании, понимая, что осталось ей жить на
земле считанные дни - не месяцы.
   Лицо ее обострилось, но черты были прежние, - красивые, мягкие, добрые.
   Либер, брат ее, прислал письмо - много шутил, каламбурил, не веря,
видимо в силу молодости своей, что может случиться страшное. Иногда,
перемежая шутку серьезным, обращался к "милому Феликсу" с жалобами на
робеспьерианский дух "Фрея" (Ленина), на его дисциплинированную
требовательность, остерегая восторгаться "Маратом нашей эмиграции в такой
мере, что даже нам, бундовцам, здесь об этом стало известно". Обещал, если
сможет, вырваться к "милой сестрице, которая не имеет права кукситься,
хотя бы потому, что рядом с нею замечательный Феликс, приведший и тебя,
Юлечка, и меня, и Влодека в революцию, а его присутствие - само по себе -
лучшее из возможных на свете лекарств. Когда выздоровеешь, я, наконец,
выполню свое обещание и подарю тебе велосипед. Тот, который я купил,
пришлось продать, чтобы помочь нашему товарищу-меньшевику (маленького
роста, рыжий, ты, Феликс, догадываешься, видимо, кто это)
   переправиться из Сибири в Цюрих. Жаль было расставаться с новеньким
двухколесиком, да ничего не поделаешь...".
   Дзержинский оторвался от письма, спросил удивленно:
   - Ты любишь кататься на велосипеде, Юленька?
   - Я мечтаю. Любят, если умеют.
   - Я подарю тебе велосипед. Я соберу денег в долг и куплю двухколесик. Я
быстро научу тебя кататься. Надо держать ученика сзади, за спину одной
рукой, а за седло - второй и все время бежать следом, подбадривая, а потом
осторожно руки убрать, и ты прекрасно покатишься сама, важно только, чтобы
ты верила, что я все время бегу сзади...
   - Феликс, - перебила Юлия очень тихо, чуть сжав его руку прозрачными
пальцами - больно ей стало слушать про велосипед. - Я все время забываю,
как называется та гора...
   - Та, что вдали, между двумя пузатыми?
   Юлия улыбнулась:
   - Да, между пузатыми.
   - "Малышка".
   - "Малышка", - повторила Юлия и медленно обвела глазами синие дали,
белые вершины гор, желтые, тонкие тропки, проходившие по долинам и
расщелинам, высокое небо, в котором перились легкие, пуховые облака.
   - Я принесу еще один плед, Юля, у тебя руки заледенели.
   - Нет, спасибо. Мне вовсе не холодно. А может быть, холодно, я не знаю,
но я не боюсь холода, я очень боюсь жары, Феликс, я проклинаю себя за то,
что встретилась с тобою.
   - А я за это судьбе благодарен.
   - Нет, Феликс, это неправда. Я уйду, и ты будешь один, а кто тогда
станет кормить тебя? Заставлять спать? Переписывать твои статьи? Кто будет
понимать тебя, когда ты молчишь, сердишься, уходишь в горы, исчезаешь на
месяцы? Знаешь, я всегда не любила женщин. Я с мальчишками дружила, они -
добрее. Если друг - так друг, никогда за спиной не шепчется. Я не боюсь
уйти, я готова к этому, я за тебя боюсь - в этом мире...
   - Юленька, ты...
   - Не надо, Феликс. Мы же с тобой уговаривались: всегда и обо всем
честно. Я не боюсь, потому что верю в бессмертие. Это не поповство,
родной. Человек бессмертен оттого, что призван к рожденью. Умирающая
листва на деревьях бессмертна: ведь она весной отдала земле семена, из
которых будет жизнь. Я осталась в жизни друзей, потому что память - это
жизнь, и я не умру, пока живы все вы и сохраняете в себе звук моего
голоса, цвет глаз, мои слова. Но мне так хочется быть подле тебя, Феликс,
так хочется охранять твой покой, которого нет, но когда-то же будет?!
   - Юленька...
   - Да, родной...
   - Хочешь, поиграем в мою игру?
   Она улыбнулась: Дзержинский часто по вечерам "продлевал жизнь" - он
вспоминал до мельчайших, самых малых малостей прожитый день, анализировал
его, исследовал, где была допущена ошибка, как и что можно было сделать
лучше, и получалось, что за одни сутки он умудрялся прожить два дня,
причем первый, реально прожитой день давал пищу для размышлений, анализов,
прикидок на будущее.
   "Заметь, Юленька, - часто говорил он, - эта детская игра позволяет за
одну жизнь прожить целых три, потому вечернее исследование прошедшего дня
позволяет подняться на ступеньку выше, и день завтрашний увидит меня иным,
улучшенным, что ли, поумневшим. В прожитом всегда сокрыто зерно истинного
будущего, надо только уметь рассматривать себя и тех, с кем сводит жизнь,
со стороны, без гнева и пристрастия. Анализ - это расширение, это удар по
границам привычного, и потом как-то очень приятно ощущать свою власть над
временем - я останавливаю не то что мгновенье - день! Власть - мишура,
кроме власти над временем, в нем все реализует себя и выявляет".
   - Юленька...
   - Знаешь, о чем я мечтаю? - спросила женщина тихо.
   - Знаю.
   - Нет. Не сердись. Я мечтаю, что когда все кончится, ты оденешь мне
колечко.
   - Когда спадет жара, Юленька, мы спустимся в долину и поедем в
Закопане. Я буду приезжать к тебе из Кракова каждую субботу, мы снова
станем гулять по горам, и я чаще буду с тобою...
   - Не надо давать такого слова, Феликс. Я привыкла, что ты всегда
говоришь правду. А она жестока. И это очень хорошо. А мне было бы еще
лучше, если бы ты сейчас уехал. Ты сердишься? Хорошо, не уезжай. Просто я
не хочу, чтобы ты видел все. Твой Антек Росол, говорят, очень любил
красные гвоздики, ему друзья приносили гвоздики, когда навещали в
больнице, перед тем, как он... Я расспрашивала - отчего ты его так
помнишь... Я тоже очень люблю красные гвоздики. Как мало людям отпущено
для счастья, а самое страшное - никто из нас не знает, когда наступит
черта. Слава богу, что моя черта - первая. Ох, просто беда, Феликс, с этим
проклятым "слава богу". Ты ведь не терпишь, когда его поминают...
   - Рассказать тебе, как мы с братьями играли в волшебный клад?
   - Не надо. Я плакать стану, Феликс. Как же мне отдать тебе мою любовь,
родной?
   Как страшно уносить с собою любовь - так ее мало на земле и так нужна
она тем, кто остается...
   - Юленька, послушай меня...
   - Я слушаю.
   - Когда мне было очень плохо в тюрьме и лекарь сказал, что я не жилец,
я заставил себя стать комком, понимаешь? Я сел на койке и собрал всего
себя в кулак. Я сказал себе: "Ты нужен другим, поэтому ощути всего себя,
свое тело и болезнь в нем, и обрати свой гнев против этой проклятой,
маленькой, затаенной болезни и заставь ее испугаться тебя". Понимаешь? И я
заставил ее испугаться.
   Сделай так же, Юленька, ласка ты моя нежная...
   - Феликс, - женщина улыбнулась слабо и по-взрослому снисходительно, -
но ведь ты - Дзержинский. Таких очень мало на земле. Потому одни тебя
очень не любят, а другие так любят, что слов нет как выразить. Ты ведь и
сам не понимаешь того, что ты - Дзержинский. А если б понял - я б тебя не
полюбила. Женщина любит того, кто себя отдает, - тогда она ощущает свою
нужность. Пророк только потому пророк, что заставляет верить в себя, вот
его и боятся. Феликс, когда тебе будет очень плохо, пойди в концерт, на
Девятую симфонию, ладно?
   Бетховенская музыка была огромной, всеохватывающей, но не отделяющей
себя от тех, кто ее слушал. Умение отдавать - талант сильных.
   На людях плакать невозможно. На людях - это когда приезжают в горы, в
санаторий к умирающей Юле его товарищи. А здесь, в концерте, где тысячи, -
ты принадлежишь самому себе, и можно плакать - беззвучно, схватившись
пальцами за красный бархат кресла; здесь до тебя никому дела нет, потому
что все пришли со своим, Бетховен-то каждому отвечает. Сиди и плачь. Тут
можно, Дзержинский. Тут надо.
   Завтра глаза твои должны быть сухими: в твои глаза смотрят и враги и
друзья. Ни те, ни другие не имеют права увидеть в твоих глазах слезы.
Одним они покажутся слабостью, другим - неверием. К твоим глазам очень
присматриваются, потому что ты - Дзержинский.
 
 
   4
 
 
   - Феликс!
   Дзержинский не сразу понял, что это его зовут, - привык к "Юзефу".
Феликсом его звала Юлия; только на женский голос он откликался, только
этот голос хотел сейчас слышать.
   - Феликс!
   Дзержинский обернулся: навстречу ему бежал Сладкопевцев, чуть поодаль
стоял худенький, похожий на мальчика-воробушка Иван Каляев рядом с
поджарым лысым, крупнолицым человеком в тяжелом английском костюме.
   - Феликс, здравствуй! Как рад я тебя видеть!
   - Здравствуй, Миша, здравствуй!
   - Пойдем, я тебя познакомлю с нашими. Откуда ты? Надолго? Что бледный -
болен?
   - Нет, нет, здоров. А откуда ты? - спросил Дзержинский, стараясь
улыбаться, но подумал, что улыбка, видно, вымученная у него, а потому
может показаться жалкою.
   - Из Парижа, вот собираемся на... - Сладкопевцев внезапно и неловко
оборвал себя: - Ты знаком с товарищами?
   Каляев шагнул навстречу Дзержинскому:
   - Здравствуй, Феликс, сколько лет, сколько зим...
   - Здравствуй, Янек, рад тебя видеть.
   Савинков поклонился молча, заметив:
   - По-моему, мы встречались с вами во время этапа в Вологду и Вятку.
.V^vuy .-:
   - Борис Викторович?
   - Именно.
   - Мне лицо ваше знакомо.
   - Иван назвал вас: вы - Дзержинский?
   Каляев - со своей обычной детской, застенчивой улыбкой - пояснил:
   - Борис меня иначе как "Иваном" не величает.
   - "Иван" - это категорично, мужицкое это, а в "Янеке" много детского, -
заметил Савинков.
   - И хорошо, - сказал Дзержинский, - детскость - это чисто.
   - В нашем деле не детскость нужна, а твердость, - возразил Савинков.
   - Ребенок бывает порой тверже взрослых: те умеют, когда надо, отойти в
сторону или изменить слову.
   - Это - философия, - поморщился Савинков, - а я не люблю
философствовать. Хотите к нам присоединиться? Мы поужинать собрались.
Славно посидим.
   - Нет, спасибо. У меня дела.
   - Пойдем, Феликс, - попросил Сладкопевцев, - вспомним, как через Сибирь
бежали, Борис стихи почитает, Янек расскажет что-нибудь, пошли!
   Дзержинский представил себе номер в пансионате мадам Газо, маленькое
окошко под потолком, чуть не тюремное, смотреть в которое можно, лишь став
на тоненький, скрипучий стул, да и то одни черепичные крыши видны;
ужасное, чуть не во всю стену зеркало, в котором постоянно, где бы ты ни
был в комнатке, краем глаза упираешься в свою спину, лицо, руки - в свое
одиночество.
   - Пошли, - сказал Дзержинский.
   Савинков предложил поужинать в "Бретани".
   - Там рыба хорошая, - пояснил он, - под белым соусом. И не только вина
можно спросить, но и водки. Оттуда позвоним Ивану Николаевичу и Егору -
"Бретань", чтоб посетителей приваживать, добилась себе телефонного
аппарата.
   В "Бретани" было тихо; посетители в это время сюда не заходили -
межсезонье.
   Заняли стол на восемь человек в отдельном кабинетике, обитом красным
плюшем.
   Савинков усмехнулся:
   - У кабатчиков, верно, тайный сговор с хозяевами борделей: с отрыжкой
сытости появляется тяга к блуду, а здесь и цвет способствует... Что вы
закажете, Дзержинский?
   - То же, что вы.
   - Тогда спросим рыбы. Пить что хотите?
   - Я не пью.
   - Вообще?
   - Да.
   Савинков смешливо почесал кончик утиного носа:
   - Это принцип?
   - Необходимость.
   - Именно?
   - Надо иметь постоянно чистую голову.
   - Проспитесь - вот и будет чистая.
   - Он не пьет, - сказал Сладкопевцев, - это правда, Борис.
   Каляев, улыбнувшись, заметил:
   - Феликс, но однажды ты выпил. Помнишь?
   - В Вильне? - спросил Дзержинский.
   - Да. Можно расскажу?
   - Конечно.
   Каляев закурил черную парижскую сигаретку и сразу же стал похож на
испорченного мальчишку - юн, а сигаретка в его детских руках казалась
противоестественной всему его облику.
   - Феликс был влюблен в гимназистку, - начал Каляев, по-прежнему
улыбаясь, - и посылал ей стихи в галошах ксендза, который преподавал в
мужской и женской гимназиях. Стихи юная Диана читала, но во взаимности не
призналась. Сначала Феликс хотел лишить себя жизни, а потом мы уговорили
его выпить вина. И он, поплакав, понял: все, что происходит, всегда к
лучшему.
   - Стреляться хотели? - осведомился Савинков.
   - А как же иначе? Конечно.
   - Вы написали хороший рассказ в "Червоном Штандаре", - заметил он. -
Каляев мне перевел. Очень честная штука. Готовите книгу рассказов?
   - Я писал не рассказ, - ответил Дзержинский. - Это отчет о побеге.
   - Это рассказ, - возразил Савинков. - Все мы, пишущие, кокетничаем
скромностью.
   Официант!
   Тот подплыл стремительно, склонив голову по-птичьи набок, почтительно
буравя птичьими, круглыми, черными бусинками глаз лицо посетителя.
   - Рыбу варите недолго, - сказал Савинков, - пусть внутри останется
краснинка.
   Соус подайте отдельно каждому. Пусть потрут чеснока, передайте на
кухню. Спаржу не солите, принесите рыбацкую соль, очень крупную, мы -
сами. Проследите за тем, как будут готовить.
   "Лучше б он на "ты" говорил, - подумал Дзержинский, - с "вы" это еще
обиднее".
   - Иван, посмотри, наши не идут? - попросил Савинков.
   - Так рано еще.
   - Посмотри, - повторил Савинков.
   Каляев поднялся, пошел к двери - махонький, в чем только жизнь держится.
   - У вас как в казарме, - заметил Дзержинский. - Повиновение полное.
   Савинков пожал плечами, но видно было, что ему эти обидные слова
понравились.
   - Мы добровольно приняли команду, Феликс, - сказал Сладкопевцев. - Мы
ведь д е й с т в у е м, нам нельзя без железной дисциплины.
   - Дисциплина должна быть самовыражением призвания.
   - У вас великолепное чувство слова, - заметил Савинков, - обидно, если
вы погрязнете в социал-демократических дискуссиях и рефератах. Уж если не
к нам, не в наши ряды - то писать.
   - В спорах рождается истина, - сказал Сладкопевцев, поняв, что слова
Бориса неприятны Дзержинскому. - Они по-своему ищут, пусть.
   - Революции нужны подвижники дела, а не спора, - не согласился
Савинков. - Женаты?
   Дзержинский ответил вопросом:
   - А вы?
   - Де факто.
   - Дети есть?
   - Да.
   - С вами живут?
   - Я их не вижу.
   - Пишете новеллы? - продолжал спрашивать Дзержинский - ему надоела
манера Савинкова ставить быстрые вопросы и поучать, растягивая слова,
сосредоточив при этом свой взгляд на переносье собеседника.
   - Он пишет великолепные стихи, - сказал Сладкопевцев. - Почитай, Борис,
а?
   - После пятой рюмки, - пообещал Савинков.
   И в это время вернулся Каляев с Егором Сазоновым и Евно Азефом.
   - Иван Николаевич, - представился Азеф, руки не протянув: он устраивал
свое огромное, расплывшееся тело в кресле, которое стояло подле Савинкова.
   - Василий Сироткин, - назвал себя Сазонов.
   Каляев и Сладкопевцев переглянулись.
   - Егор, ты что, с ума сошел? - спросил Каляев. - Это же Дзержинский.
   - Он прав, - сказал Азеф и, отломив кусок хлеба, начал жадно жевать. -
И не надо смотреть на меня с укоризной. Он прав. Василий Сироткин - очень
красиво звучит.
   Вы социал-демократ, Дзержинский?
   - А вы?
   - Я инженер.
   - Член партии?
   - Беспартийный, - усмехнулся Азеф.
   Дзержинский встал из-за стола, молча поклонился всем и пошел к выходу.
   - Зря, - сказал Сладкопевцев, - напрасно ты эдак-то, Иван.
   - Нет, не зря! - Азеф жевал чавкающе, быстро, обсыпая крошками свой
дорогой костюм. - Ты б еще сказал ему, что завтра едешь в сто