пробовали выяснить этого "Прыщика", а?
   - Я же объяснял, Феликс Эдмундович, если попробую, меня раскроют. У
нас, - Турчанинов поправил себя, - в охранке не принято интересоваться
подлинными именами агентуры - особенно такой, как "Прыщик". Сугубо, по
всему, близкий к вам человек.
   - Андрей Егорович, а что, если вы заагентурите в нашей среде видного
человека, а? Звонкого человека "обратите" в свою веру? Близкого к
руководству партии.
   Человека, широко известного охранке. Тогда вы сможете с т о р г о в а т
ь своего агента в обмен на имя "Прыщика"?
   - Коли вы на такое готовы пойти, значит, следует полагать, "Прыщик"
   приволок точные данные...
   - А вы как думаете?
   - Да разве я д у м а ю?
   - И то верно... Человек по-настоящему решается думать тогда лишь, когда
ему ничего другого не остается, когда руки у него в кандалах... Я заметил:
   истинная мысль начинается с безысходности, Андрей Егорович, с
невозможности жить по-людски... Коли собеседник готов дать вам рецепт, как
разрешить самые сложные вопросы жизни, значит, он и не думал об этом
вовсе, а так, порхал.
   - Слишком строги вы к глаголу "думать".
   - Отчего? Нет. Логическое, то есть повседневное, мышление стало формою
естественного отправления. Я же имею в виду о б г о н я ю щ у ю мысль, то
есть единственно истинную... Обеспокоены в охранке данными "Прыщика"?
   - В высшей мере. Предполагают, что речь пойдет о слиянии польской
социал-демократии с русской. Видимо, вам следует ждать удара со стороны
социалистов Пилсудского: через агентуру будут работать, через высокую
агентуру охранки, - обвиняют вас, СДКПиЛ, в предательстве национальных
интересов Польши, "москальскими прислужниками", видимо, заклеймят...
   Дзержинский поднялся, поправил галстук: время. Поднялся и Турчанинов.
   - Я подожду, пока вы подальше уйдете, - сказал Турчанинов. - И
послушайте моего совета - не пытайтесь слишком настойчиво с Казимежем...
Можете на этой частности все завалить.
   Дзержинский нахмурился:
   - Частность? Что-то вы не так, Андрей Егорович.
   - Так, Феликс Эдмундович, так. Лес рубят - щепки летят...
   - Считайте меня плохим лесорубом. А вообще избегайте сравнений такого
рода:
   человек не щепа... Умом-то я вас понимаю, но сердцем никогда не пойму.
   Всякое движение определяется его началом. Коли иначе - иезуитство это,
Андрей Егорович, чистой воды, Лойола это.
   Когда Дзержинский был уже в передней, Турчанинов окликнул его:
   - Подумайте вот о чем, Феликс Эдмундович... Актриса кабаре Микульска
навещает моего шефа на его конспиративной квартире: Звеженецка, восемь,
второй этаж, консьерж - отставной жандарм. Попов, мне сдается, профессию
свою от актрисы скрывает. Но тем не менее имеет обыкновение работать с
документами на этой квартирке, с совершенно секретными документами,
полагая, что женщина ничего не поймет...
   Дзержинский увидел Стефанию Микульску сразу же, как только она
появилась из-за угла. Быстрая, хлысткая, в лиловом платье, на которое
тяжело падали литые волосы, она шла, словно слепая: быстро, одержимо,
легко, и круглые черные глаза ее были устремлены в одну, видную лишь ей
точку, словно бы женщина страшилась глядеть окрест: так подчас бывает с
особенно красивыми, наделенными острым ощущением стыда за изначальный грех
прародительницы.
   "Бедненький человек! - подумал Дзержинский. - Как же старательно она
подбирает фасон платья, и эту сиреневую шаль, и голубой цветок в волосы, и
синие туфельки, и белую сумочку... Как же она волнуется перед встречей с
избранником, как она готовит себя к этому вечеру... Женщине, которая
сознает свою красоту, не лишенной еще стыда, одаренной не только
чувствованием, но и б о л ь ю, горько жить на свете. Вон ведь как идет,
будто сквозь шпицрутены".
   Он на какое-то мгновение засомневался, подойти ли к ней, хотя ждал
Стефанию второй вечер уже, но представил себе полковника Попова рядом с
актрисой, "кремневого" Попова, предрешившего судьбу Казимежа Грушевского,
который не может подняться с нар после того, как на него навалились при
аресте:
   беззащитного, хрупкого, подростка еще, били сапогами по животу, с о т т
я г о м били, а потом схватили за волосы и размозжили лицо о булыжник...
   - Пани Микульска, добрый вечер. - Дзержинский шагнул к женщине, легко
отделившись от тяжелой двери парадного подъезда. - Можете уделить мне
десять минут?
   - Я незнакома с вами.
   - Вот рекомендация, - Дзержинский протянул ей записку, которую
позавчера еще принесла Софья Тшедецка: у них оказалась общая подруга,
Хеленка, жена присяжного поверенного Зворыкина.
   Руки у Стефании были быстрые, нервные, ловкие. Она легко раскрыла
конверт, пробежала строки: "Милая Стефа, податель сего - литератор. Его
предложение весьма интересно, найди, пожалуйста, для него время. Твоя X."
   - Хорошо, давайте увидимся завтра, приходите в кабаре.., - Пани
Микульска, я знаю, - простите, что я смею сказать это, - я знаю, куда вы
идете. Но Попов задержится примерно на час...
   - Он вас уполномочил сообщить мне это? - Микульска усмехнулась
неожиданно жестко, Дзержинский не ждал, что она может т а к.
   - Нет. Он меня не уполномочивал. Более того, он будет гневаться, если
узнает о нашей встрече.
   - Представьтесь, пожалуйста.
   - Кжечковский. Адам Кжечковский. Литератор.
   - Откуда же вам известно, что он задержится?
   - Дело в том, что он сейчас руководит казнью. Сейчас идет повешение
трех поляков в цитадели.
   Микульска отшатнулась от Дзержинского, руки даже перед собой выставила,
словно бы он замахнулся на нее.
   - Вы с ума сошли! Как вы смеете позволять такое?!
   - Мне опасно идти с вами по этой улице, пани Стефания... Давайте
свернем в переулок, а? Я открою вам кое-что, и, коли вы захотите после
этого говорить со мною, я готов буду ответить на все ваши вопросы...
Пожалуйста, пани Стефания, не делайте так, чтобы я обманулся в вас...
   ...За то время, что прошло после встречи с Турчаниновым, Дзержинский
поручил товарищам, занятым по его предложению созданием групп народной
милиции, посетить кабаре, где Микульска выступала в программе, встретиться
с теми, кто знал актрису; вопросы людям ставили на первый взгляд странные,
очень разные, однако Дзержинский был убежден, что каждый человек - это
удивительная особость, а понять особость можно только в том случае, если
мыслишь широко и приемлешь разное. Дзержинский обычно сторонился тех, кто
в своих анализах шел не от желания разобраться и понять, но от тяги к
некоему сговору - с собою, с другими ли, - лишь бы отвергнуть конкретную
данность и возвести с в о е (будь то отношение к человеку, книге,
обществу, идее) в некий абсолют.
   Из разговоров с самыми разными людьми Дзержинский и его товарищи в ы в
е л и, что Микульска - натура порывистая, резкая, но притом и застенчивая,
следовательно, скрытная. Но ее скрытность того рода, который поддается
изучению, анализу, она управляема, если, конечно же, понял ее первопричину
человек недюжинный, мыслящий, творческий, но более тяготеющий к логике,
чем к чувству.
   Дзержинский обладал как началом творческим, так и отстраненным,
холодным - логическим. Поэтому, выдержав взгляд Микульской, он помог ей:
   - Вам ведь неизвестно, что господин Попов - жандарм, начальник
варшавской охранки? Вам ведь неведома истинная причина его постоянного
интереса к настроениям ваших друзей, живущих в театре с веревкой на горле?
Вам ведь трудно представить, что веревку эту Попов держит в своих руках,
разве нет? А коли вам нужны доказательства - поищите у него в квартире
папку: там должны быть свидетельства моей правоты. Он вам кем представился?
   Дзержинский задал вопрос рискованный, он мог услышать резкое: "Это уж
мне лучше знать - кем", - но он рассчитал точно, понимая строй и дух
людей, среди которых жила Стефания, - там жандармами брезговали открыто и
снисходительно.
   Стефания п о з в о л и л а себе увлечься "крупным биржевым маклером
Поповым"
   (так он представился ей) потому лишь, что в нем постоянно ощущалась у с
т о й ч и в а я надежность. Ей, как, впрочем, любому другому, становилось
порой невыносимо трудно жить в мире зыбком, где поступки определялись
сиюминутным настроением, где царствовала интрига, зависть и, главное,
неуверенность в завтрашнем дне - хозяин расторгнет контракт, писатель не
принесет пьесу, режиссер не даст роль, а любимая подруга нашепчет гадкое
партнеру.
   Попов, в отличие от людей знакомого ей, столь любимого и ненавидимого
мира богемы, был доброжелателен, интересовался всем, слушал не себя - ее,
стлался перед любым желанием. За это Стефания прощала ему простоватость,
грубую подчас шутку и некоторую духовную неповоротливость, - актер-то
стремителен, он за три часа сценического времени и наплачется, и
насмеется, и полюбит, и проклянет любимую.
   Но сейчас, после слов Дзержинского, Стефания вдруг наново увидела
Попова, вспомнила в с е - и ужаснулась. Она остановилась, достала из
сумочки письмо Хеленки Зворыкиной, перечитала его еще раз, уперлась в
Дзержинского своими круглыми глазами и сказала:
   - Извольте подождать меня. Но знайте: если ничего не обнаружу, я ударю
вас по лицу.
   - А если что найдете, захватите с собой, ладно? Я объясню вам, что к
чему:
   жандармы - народ секретный, у них документы особого рода, сразу-то и не
понять...
   Стефания оставила Дзержинского в переулке, неподалеку от сквера, там
гомонили дети, летали на качелях, играли в серсо. "Имел ли я право
обратиться к ней с этой просьбой? - подумал он. - М о р а л ь н о ли это?
Да. Я имел на это право, и моя просьба моральна, оттого что Казимеж с
выбитым глазом, харкающий кровью, обречен на гибель, и если Попов с его
бандой смогут поломать мальчика, погибнут многие десятки наших товарищей,
которые ежедневно рискуют жизнью ради той же Микульской, которой жить
тяжко и унизительно в обществе, где актриса не есть художник, но лишь
объект товарной купли и продажи".
   Дзержинский вдруг ощутил какое-то непонятное, остро возникшее
беспокойство - так бывало: десять лет преследований, тюрем, ссылок
выработали в нем о б о с т р е н н о с т ь. Он оглянулся, услышав цокот
копыт. Понял, отчего забеспокоился:
   кони были быстрые, ладные, не извозчичьи - казенные были кони.
   Кабриолет Попова пронесся по Звеженецкой - полковник, верно, у п р а в
и л с я скорее, чем думали товарищи из подполья, расписавшие его
сегодняшний день по минутам.
   Дзержинский почувствовал, как заледенели руки. Он зашел в скверик и сел
на скамейку возле старухи, читавшей толстую книгу "Подарок молодым
хозяйкам", принадлежавшую перу Молоховец...
   ...Стефания услыхала, как открывается дверь, и почувствовала внезапную
безразличную усталость. Она испугалась, что не сможет, не найдет в себе
сил спрятать папку с рапортами, где описывались н а с т р о е н и я
варшавских театральных звезд и ведущих литераторов. Нужно было закрыть
кожаную, с тиснением крышку, защелкнуть серебряный замок, сунуть папку в
плоский портфель и положить на него стопку бумаги - всего лишь.
   Она слышала, как Попов что-то говорил кучеру, шумно сморкался, отдавал
приказы, куда нести бутылки и свертки, вытирал ноги о шершавый половичок и
включал свет в передней.
   Стефания решила было не двигаться: пусть Попов увидит в ее руках эти
гадкие рапорты, в которых и о ней было написано, что "полька конечно же не
без способностей, но в силу ветрености национального характера может
подпасть под влияние зловредной социалистической пропаганды, учитывая тем
более те высказывания, которые она позволяла себе во время собрания
актеров, обсуждавших возможность создания профессионального союза". Но она
вспомнила того высокого, с лихорадочным румянцем поляка, который ждет ее в
сквере, заново увидела его лицо и невыразимую грусть в его зеленых глазах,
и сострадание, и ту неловкость, которую, ей казалось, собеседник ощущал
все те минуты, что они были вместе, захлопнула папку, сунула в портфель,
прикрыла бумагами, неслышно отошла к тахте и медленно, брезгливо, п о-н о
в о м у опустилась на нее, почувствовав мягкую г а д о с т ь покрывала.
   Попов вошел в комнату стремительно, и сразу же все стало меньше в
размерах - так громаден был полковник, надежен, открыт и весел.
   - Моя ласточка, вы уже здесь?! Чудо, просто чудо! Никак не ждал!
   "Тебе ж консьерж всегда все докладывает, - как-то отстраненно подумала
Стефания.
   - И улыбается он деревянно, так бездари на сцене улыбаются".
   - Здравствуйте, милый.
   Попов опустился подле женщины, взял ее лицо в свои громадные, теплые, с
ы т ы е ладони, приблизил к себе, поцеловал нос, брови, принюхался
смешливо:
   - "Ша нуар" нумер пять?
   - Кошки фирмой не нумеруются, - ответила Стефания. - Только "шанель".
   - Моя прелесть чем-то огорчена?
   - О нет! Была трудная репетиция... Мы репетируем злой спектакль. Очень
злой, почти противуправительственный.
   Попов словно бы не заметил слов женщины:
   - А я привез сухую испанскую ветчину. Помните, прошлый раз вы сказали,
что вам нравится испанский "хамон"?
   - Мало ли что я могу сказать... А вы уж где-то пили?
   - Рюмка водки, всего лишь рюмка.
   - С радости?
   - По необходимости, моя ласточка.
   - А что за необходимость?
   - Будь прокляты дела мужчин, они не для ранимого женского сердечка.
   - Подписание нового контракта? Сделка? Деловой прием?
   Попов хмыкнул:
   - Именно. Деловой. В высшей мере деловой, Стефочка.
   Он вспомнил, как один из приговоренных, старик уже, извивался в руках
жандармов, которые тащили его к виселице; и яростные, безысходные, п о с л
е д н и е его телодвижения внезапно родили в Попове слепую похоть.
   - Моя прелесть хочет глоток финьшампаня?
   - Ваша прелесть хочет рюмку водки.
   - Вы чем-то взволнованы?
   - А вы?
   - Я всегда взволнован. Я постоянно взволнован вами, моя ласточка.
   Попов положил руку на колено Микульской, другой обнял ее за плечи,
притянул к себе, закрыл глаза, начал искать прыгающим, сильным ртом ее
губы.
   - Сразу в постель? - усмехнулась Стефания. - Вы же сухой ветчины
привезли.
   - Я хочу полюбить вас, ласточка, - прошептал Попов, не открывая глаз.
   Стефания осмотрела его лицо близко, наново и ужаснулась тому, как же
она могла с ним быть раньше, как она могла не замечать истерической
нервности его большого рта, постоянной, ищущей осторожности в глазах, н а
в я з ч и в о с т и его доброты и ласкающей убогости языка, каким он
говорил с нею.
   Попов открыл глаза, и взгляды их встретились: его - горячий, туманный,
и холодный, отталкивающий - ее.
   - Ну, разденьтесь, - прошептал он, - давайте, я расстегну лиф,
разденьтесь, моя прекрасная ледышечка...
   - Вы ж водки обещали, Игорь.
   - Потом, потом, ну, молю вас...
   Руки его сделались быстрыми, ж у л и к о в а т ы м и, но в то же время
сильными, жестокими, и Стефания поняла, что литератор, повстречавший ее
только что на улице, говорил правду: не было любви, не было увлечения, не
было игры; она ощутила себя необходимой - для этого человека - отдушиной,
не более того.
   ...Усмехнувшись жестко, Стефания повторила Попову:
   - А вы, оказывается, старый-престарый, и вся ваша мужская сила
показная...
   - Вы положительно намерены рассориться со мною?
   - Вы ссориться не умеете. Вы воркун. Кофе заварите: голова болит.
   Попов заставил себя улыбнуться:
   - Сейчас напоим мою ласточку горячим кофеем. Только пусть моя ледышечка
отвернется, пока ее папочка будет надевать халат...
   - Вот уж и папочка, - заметила Стефания, откинула одеяло, поднялась
резко, прошлась по комнате. - Знаете, я только сегодня заметила, что у вас
вся мебель с в е з е н н а я, будто из разных домов натащили. Любите
антиквариат?
   Попов запахнул халат, пожал плечами - не говорить же, право, что мебель
привозили из тех домов, где всех заарестовали; долго, притирающе тушил
маленькую папиросу в пепельнице, ответил вопросом:
   - Прикажете поменять? Скажите, какого стиля, завтра же будет исполнено.
   Стефания не сдержалась:
   - Мечтаю полюбить вас в тюремной обстановке. Какая там мебель, не
знаете?
   Пусть по-тюремному обставят.
   Попов затрясся мелким смехом, отправился в ванную, плескался там под
холодным душем и чувствовал в себе все более и более растущую тревогу. На
кухню вышел, к спиртовой горелке, в панике уже. Услыхав, что Стефания
отправилась купаться, он на цыпочках пробежал в кабинет, открыл ящик
стола, распахнул портфель, достал тисненую папку, дрожащими пальцами
перебрал рапорты, увидел, что донесение об актерах, где говорилось про
Микульску, на месте, успокоился сразу же, другие рапорты смотреть не стал,
не мог д о п у с т и т ь и мысли, а точнее, допустив, гнал, ужасался ей;
он вынужден был присесть на кресло - сердце все еще колотилось в горле.
Потом - жандарм как-никак - открыл сумочку любимой, проверил содержимое,
успокоился до конца - одни лишь бабьи безделицы.
   ...Через три часа Стефания пришла к Хеленке Зворыкиной и сказала:
   - Мне надо повидать твоего литератора...
   Хеленка погрозила пальцем!
   - Потеряла голову?
   - Хуже, - ответила Стефания. - Себя.
   - Я не знаю, где он живет. Можно съездить к его знакомой...
   - Любовница?
   - Нет. Добрая подруга.
   - Едем.
   Несколько рапортов из папки Стефания взяла, когда Попов был в ванной,
быстро спрятала в лиф, поняв до обидного ясно, что сумочку "любимый"
проверит, и всегда, видно, проверял свою "прекрасную ледышечку".
 
 
   4
 
 
   Юлий Петрович Гужон, говоривший с едва заметным гасконским акцентом,
читал текстильщику Рябушинскому и старику Осташову, обувщику, стишки,
записанные на глянцевой картоночке:
   - "Говорил на сходках, выбран в комитет, а теперь в решетку еле вижу
свет!
   Пропала карьера, адье, университет, во всем потребна мера, в этом спору
нет! Ты прощай, столица, всюду гладь и ширь, поезд, словно птица, помчит
меня в Сибирь!
   Печатал бюллетени, им числа не счесть, а теперь пельмени мне придется
есть..."
   Гужон оторвал глаза от глянцевой картоночки, посмеялся, поясняюще
уточнил:
   - Называется "Исповедь либерального дворянина".
   Рябушинский презрительно передернул острыми плечами:
   - Нам, к счастью, не приходится исповедоваться таким образом; может
быть, оттого, что наиболее умные из купцов никогда не гонялись за званием
русского дворянина... Не вам одному, Юлий Петрович, стишки собирать - я
тоже один особо люблю: "В тарантасе, в телеге ли, еду ночью из Брянска,
все о нем, все о Гегеле, моя дума дворянская".
   (Титул действительного статского советника и дворянство купцам жаловали
в том случае, если они передавали Академии наук, в которой п р а в и л а
вдовствующая императрица, свои коллекции и галереи. Третьяковы отдали
картины городу, открыли ворота для ч е р н и, поэтому были обойдены с т а
т с к и м, а ведь это сразу же дворянство, это почет дает и приглашение на
банкеты к губернатору, где не на хорах держат, а за главным столом, рядом
с избранными. Бахрушин свой музей о т к а з а л академии, сразу в дворяне
вышел, генерал, теперь ходит гордый, начал даже про "купчишек"
подшучивать.)
   - Алексеев туда же, в благотворительность ринулся, - вздохнул Осташов,
- театр открыл, присвоил себе срамное польское имя - Станиславский. Верно
про него говорят: "Сколько их, куда их гонят и к чему весь этот шум?
Мельпомены труп хоронит наш московский толстосум!" От благотворительства
не только к дворянству один шаг - к революции. Богдановские сынки вместо
того, чтобы чай с отцом развешивать, бомбы делают, куда дело-то пошло, а?!
   Гужон сразу же записал про Станиславского - коллекционировал р и ф м ы.
   Осташов достал старинные, потертые часы, открыл крышку, поглядел на
циферблат:
   - Не опаздывают?
   - Еще десять минут, - откликнулся Рябушинский. - Время есть, - значит,
опоздают.
   Мы, русские, чем больше времени имеем, тем шалопаистей им
распоряжаемся, оно для нас вроде денег - несчитанное. Ничего, новая пора
пришла, она научит время ценить, новая пора дала