е русской православной идее
самодержца нашего, тогда я останусь, и буду по-прежнему властвовать в
империи, и Думу зануздаю, если позволите Дурново прогнать".
   - Признайся, это ты его с Дурново столкнул лбами?
   - Да господи, что вы такое, ваше величество? - чуть не заплакал Трепов,
испугавшись: откуда мог узнать государь о его блоке с Дурново? Кто сказал?
   Все ведь перекрыл, никого не пускал без контроля, к а к такое могло
произойти?
   - Жаль, - сурово поглядев на Трепова, сказал царь. - Напрасно, коли не
ты.
   Я был о тебе более высокого мнения; всякий конфликт среди кабинета
служит на пользу двора в смутное время.
   "А признайся, что я, - понял Трепов, - болваном буду выглядеть и трусом.
   Эк он меня мордой об стол, и ему революция на пользу пошла, скалиться
начал".
   - Я-то, дурак, как раз хотел, чтоб все миром, я, когда с Дурново
видался, только об вашем императорском величестве думал, только о
благоденствии династии...
   - Не пой! Я все знаю... Что будет, коли я уступлю и отправлю в отставку
Дурново?
   Сможет Витте подобрать верных министров?
   - Кому верных-то? Себе или вам?
   - Что ж, Витте, по-твоему, республику думает провозглашать? Ты что,
Трепов?!
   Надо уметь скрывать и симпатию и антипатию, ты ведь человек
государственный, твое лицо обглядывают, а оно вроде плохой дипломатической
ноты, на нем видно даже то, что писать не след, разве можно так?
   - Ваше величество, свет наш, вы б так-то с Витте говорили, как со мной,
чтоб он силу чуял, а вы с ним все молчите да молчите!
   - Говорят с тем, кому верят, Трепов.
   Дмитрий Федорович не удержал благодарственной слезы, потянулся к р у ч
к е, приложился, государь милостиво соизволил разрешить.
   - Как думаешь, позицию Горемыкина по аграрному вопросу Дума не примет?
   - Никогда, ваше величество! Их позиция - наша, они ведь не допускают
даже и мысли, чтоб крестьянский уклад менять хоть в малости, они никогда
не пойдут на то, чтобы отдать дворянство на растерзание. Другое дело -
помочь мужику купить землю, под кредит, под процент, - это пожалуйста.
Купит-то кто? Верный мужик купит, горлопан разве сможет? Проект Горемыкина
хороший, ваше величество, его все губернаторы поддержат, вся власть за
него, власть истинная, русская, а не виттовская.
   - Ты полагаешь, что Думу не удастся повернуть к горемыкинскому проекту?
   - Кадетскую? Да никогда, ваше величество! Разве кадет губернатору верен?
   Он верен живчикам, с о в р е м е н н о м у помещику он верен, который
норовит ужом всюду пролезть, никакой солидарности, старину не чтут, с
мужиком на равных в трактирах калачи едят, чистые прасолы!
   - Разве Трубецкие - прасолы? Они княжеского рода, их мои предки
подняли...
   Трепов чуть было не выпалил: "В семье не без урода, мало ли чьи предки
силу умели показать", - но вовремя остановился, испугавшись, что могут н е
в е р н о понять.
   Царь накинул шинель:
   - Пойдем прогуляемся.
   Когда спустились в парк, Николай спросил:
   - А что Витте пишет о Думе: "Или сговориться, или крайние меры?" Как
полагаешь?
   - Полагаю, что на крайние меры он никогда не решится: кто ж на свое
дитя руку поднимает?
   - Это как? - удивился царь. - По-твоему, Дума - его детище, а не мое?
Ты это что, Трепов?!
   - Ваше величество, государь, Дума - ваше детище, ваше, чье же еще?! Да
только и м е н н о эта ли?
   - А кто, по-твоему, может распустить э т у Думу, чтоб подобрать новую,
мою?
   - Горемыкин, - не задумываясь ответил Трепов. - Только он, только Иван
Логгинович! Ему все эти игрушки надоели, дело к старости идет, спокойствия
хочет, а Витте всего пятьдесят семь, он как конь норовистый, ему б только
функционировать!
   - Ишь какие слова знаешь, - усмехнулся государь, - а прикидываешься:
"Я, мол, мужик темный, неученый..." Хитрован ты, Трепов, необыкновенный
хитрован...
   Ну, положим, Горемыкин - верный нам старик, положим, э т у Думу он
погонит взашей...
   А кто ответит за спокойствие в стране?
   - Дурново, - так же определенно ответил Трепов. - Кто же еще?
   Государь зябко поежился, посмотрел на небо:
   - Дождь будет завтра... Погода как меняется, а? Прямо будто господне
неудовольствие сошло... Так вот, Дурново мне не нужен, его Горемыкин
станет бояться: кто одному хозяину изменил, тот и второго предаст.
Столыпин придет на его место.
   Трепов сразу понял: против него ведут партию. Но кто же, кто?
   - Столыпин - это хорошо, - согласился сразу же. - По отзывам, крут,
этот сдержит хаос, этот такой порядок наведет, что ух! Никто не
шелохнется...
   - Разве плохо?
   - А разве я сказал, что плохо? Только он, слышал, дворянства
сторонится, все больше с промышленной партией сносится, с Гучковым да
Шиповым...
   - Пусть себе, - рассеянно откликнулся государь. - Промышленник - не
бунтарь, пусть...
   Трепов не мог уснуть до утра: думал, анализировал, прикидывал, что
можно сделать, - прямо хоть Витте моли не уходить. Однако наутро государь
показал ему свой Витте ответ - время графа кончилось.
   Какое же начнется? Горемыкин - шашка, в дамки не пройдет.
   Двое осталось: Столыпин и он, Трепов. Кому ж победа достанется?
   "Граф Сергей Юльевич, вчера утром я получил письмо Ваше, в котором Вы
просите об увольнении от занимаемых должностей. Я изъявляю согласие на
Вашу просьбу.
   Благополучное заключение займа составляет лучшую страницу Вашей
деятельности.
   Это большой нравственный успех правительства и залог будущего
спокойствия и мирного развития России. Видно, что и в Европе престиж нашей
родины высок.
   Как сложатся обстоятельства после открытия Думы, одному богу известно.
Но я не смотрю на ближайшее будущее так черно, как Вы на него смотрите.
Мне кажется, что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных
мер правительства, а благодаря широте закона 11 декабря о выборах,
инертности консервативной массы населения и полнейшего воздержания всех
властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах.
Благодарю вас искренно, Сергей Юльевич, за вашу преданность мне и за ваше
усердие, которое вы проявили по мере сил на том трудном посту, который Вы
занимали в течение шести месяцев при исключительно тяжелых
обстоятельствах. Желаю Вам отдохнуть и восстановить ваши силы.
   Благодарный Вам Николай".
 
 
   36
 
 
   Встретив пароход, прибывший из Финляндии с делегатами, Ленин повел
"Ретортина"
   (Бубнова), "Арсеньева" (Фрунзе) и "Володина" (Ворошилова) в тот отель,
где были сняты для них комнаты, - товарищи за границей первый раз,
иностранного языка не знали, могли заплутаться в городе; Сталина, Рыкова,
Калинина и Ярославского взялся опекать Красин.
   Фрунзе по дороге рассказывал, как добирались: пароход наскочил на мель
в густом тумане.
   - Обидно было, Владимир Ильич, - вздохнул Ворошилов. - Только-только за
ужин сели, только-только по тарелкам закуску разложили, там блюдо
посредине стояло, какой только еды не было, "шведский стол" называется,
только-только из самовара попробовали, а в самоваре оказалось хлебное
вино, только-только начали с меньшинством замиряться, как жж-ах! - и все
повалились на пол. Череванин "ой"
   закричал и лицом стал мучнистый.
   - Замиряться? А из-за чего рассорились? - спросил Ленин.
   - Они нас объегорить решили, черти, - ответил Ворошилов. - В Финляндии
за посадку в каюты отвечал меньшевик, так он своих в первый и второй класс
расселил, а нас всех решил в третий загнать. Ничего, мы им зубы показали...
   - Анекдот есть, - улыбнулся Бубнов, - не слыхали, Владимир Ильич? Ведут
конвоиры на казнь двух эсдеков. Выпить конвоирам страсть как охота, но
приговоренных оставить, понятно, боятся. "Вы, - спрашивают, - кто по
партейности?" - "Большевик и меньшевик", - отвечают. Тогда конвоиры сразу
в кабак завернули - раз большевик и меньшевик, значит, сразу заспорят, про
побег забудут...
   Ленин рассмеялся. Очень ему помог Бубнов со своим незамысловатым
анекдотом, потому что в порту, пожимая руки прибывшим делегатам, Ленин
понял со всей очевидностью: съезд проигран, большевиков мало, по сходням
спускались почти одни меньшевики. Он ничего не стал говорить товарищам -
намучились, бедняги, глаза блестят, ночь не спали, им сейчас надо
отключиться от всего и завалиться в чистые постели - отдыхать. Их ждут
трудные дни, не надо их огорчать в первые минуты.
   - Сейчас позавтракаете, еда входит в стоимость номера, - пояснил Ленин,
раздав товарищам тяжелые бронзовые ключи от комнат, - и сразу же спать.
   - Да мы еще одну ночь можем не спать, - заулыбался Ворошилов. - За
границу приехали, как город не посмотреть?!
   - Луначарский организует экскурсию, - пообещал Ленин. - Он у нас
энциклопедист, он знает то, чего сами шведы про себя не знают.
   Бубнов подбросил на руке тяжелый ключ:
   - Как тюремный.
   Ленин стремительно глянул на синеглазого, молодого совсем товарища,
лицо закаменело - так бывало с ним, когда близко в и д е л все то, что
пришлось уже пройти Бубнову, а что еще придется?!
   В ресторане сели за столик возле рояля - все остальные были заняты
французами, прибывшими с экскурсионным пароходом из Гавра.
   Ленин перевел название блюд - прейскурант был в тяжелой кожаной папке,
словно какой царский рескрипт. Товарищи, смущаясь под взглядами французов,
говорили шепотом, близко склоняясь друг к другу, и ноги под стулья прятали
- ботинки были в латках, старого фасона.
   Заметив это, Ленин сказал:
   - Царь царем, дорогие мои, а Россия Россией. Извольте-ка гордиться, что
представляете великороссов! Смейтесь в голос! Говорите громко! Плечи
расправьте, что вы будто сироты?! Уровень Цивилизации определяется
количеством прочитанных книг, а не фасоном галстука! Ваш уровень выше!
Рабство из себя самим выжимать надо, по-чеховски, по капле!
   ...Проследив за тем, чтобы товарищи хорошо позавтракали, не стеснялись
брать то, что положено было, объяснив официанту Курту, что господа эти -
русские путешественники, хотят получше узнать Стокгольм, Россию покинули
впервые, поэтому ухаживать за ними надо дружески, о с о б е н н о, Ленин
отправился в отель "Эксельсиор", там поселились "Воинов" (Луначарский),
"Винтер"
   (Красин) и "Мандельштам" (Лядов). Хозяйка, извиняясь, сказала:
   - Господа устали с дороги, легли отдохнуть.
   Ленин написал записку, ждет у себя, никуда из комнаты не уйдет, будет
работать.
   Пошел в отель, где разместились практики "Иванович" (Джугашвили),
"Сергеев"
   (Рыков) и "Никаноров" (Калинин). Тоже, бедолаги, спали. В холле,
однако, увидел меньшевиков - Рожкова, Маслова и Крохмаля. Те поздоровались
несколько смущенно; обрадовались встрече чересчур уж экзальтированно,
засыпали вопросами.
   Ленин стоял спиною к лестнице, Ливер, спустившись со второго этажа,
лица его не увидел, крикнул торопливо:
   - На собрание, товарищи, руководство в сборе!
   Ленин обернулся, Либер вопрошающе посмотрел на Маслова, тот чуть
заметно развел руками. Сверху донесся голос Дана:
   - Товарищи, мы ждем вас!
   Ленин взял под руки Маслова и Крохмаля:
   - Нас руководство ждет, пошли.
   Рожков оказался нервами послабее, а может, острее других ощутил
неудобство:
   - Владимир Ильич, там мы собираемся...
   - А я разве не "мы"?
   - Там Дан, - как-то жалобно откликнулся Маслов.
   - Ну и что? - по-прежнему вел свое Ленин. - Мы с товарищем Даном уже
десять лет как д р у ж н ы. Впрочем, вы правы, - заключил, уяснив для себя
все с полной определенностью, - не стану мешать вашей работе, надо же до
конца выработать программу объединения, вы же с этим приехали, не так ли?
Вам необходимо посовещаться фракцией, как лучше объединить усилия в общей
борьбе, вполне разумное дело.
   Не дожидаясь ответа, кивнул, отошел к портье: рассыльный привез пачки
газет, остро пахнувшие краской - великолепный, тревожный запах
типографии...
   Взял немецкие и французские газеты, на английские не хватило денег,
вышел из рациона, купив Фрунзе, Бубнову и Ворошилову карты Стокгольма,
чтоб не заблудились, открытки с видами города и заказав себе кофе: неловко
было сидеть за столом, а оставить одних нельзя - уйдут голодными,
посовестятся попросить.
   На первых полосах крупно было подано экстренное сообщение из Петербурга:
   "Падение Витте. Премьером назван малоизвестный в петербургских кругах
Горемыкин, хотя обозреватели, близкие к Царскому Селу, предполагали, что
преемником может быть только один человек - Петр Столыпин, который,
однако, занял пост министра внутренних дел".
   Ленин задумчиво сложил газеты, сунул под мышку, подумал: "Началась
возня.
   Все, как в парламентской стране, тужатся походить на в з р о с л ы х.
Подкоп под Думу - ясное дело, но почему Горемыкин? Это ж лапша, спагетти,
право слово, он же тянется, его надо ложкой накладывать. Видимо,
промежуточная фигура.
   Столыпин?
   Наша беда заключается в том, что мы не знаем тех, которые в Британии
занесены в справочник "Кто есть кто". А знать это нам надо, легче будет
ориентироваться в паучьей драке".
   ...У Вацлава Воровского, который поселился по соседству с Лениным,
сидел зеленоглазый молодой человек - улыбка славная, внезапная.
   - Это Дзержинский, - представил Боровский гостя. - Феликс Эдмундович,
редактор "Червоного"...
   - Я читал Феликса Эдмундовича. - Ленин не дал договорить Воровскому,
крепко пожал руку. - Я поклонник вашего пера и "Червоного штандара", рад
личному знакомству. Как добрались?
   - Очень хорошо, Владимир Ильич, спасибо.
   - Сложно добирался, - поправил Боровский, - пробирался через Россию, за
ним вплотную топали. Три бригады по три человека.
   - Почему именно три бригады? Откуда это известно?
   - Мы имеем фотографии филеров, - ответил Дзержинский.
   - Каким образом заполучили? - удивился Ленин.
   - Мы создали особую группу в составе нашей народной милиции.
   Ленин присел на краешек стула, подломил под себя ногу, что-то
юношеское, увлекающееся было в нем. Дзержинскому это понравилось, он сразу
почувствовал д о в е р ч и в о е равенство.
   - Ну-ка, извольте, Феликс Эдмундович, объяснить. Меня сей проблем
о-очень интересует. Народная милиция? На деле? Провели в жизнь нашу
резолюцию?
   Замечательно! А что за г р у п п а? Сколько в ней человек? Почему
выделяете?
   Смысл?
   - Выделяем особые группы разведки, Владимир Ильич, - ответил
Дзержинский.
   - Три, пять, семь человек, в основном молодые рабочие, обязательно
грамотные, знающие местные условия, спортсмены, стрелки, учат языки. Мы
должны уметь бороться с теми, кто сажает нас в тюрьмы. Для этого надо
знать врагов.
   - Ой! - Ленин рассмеялся. - Шел сюда - думал о том же. Читали - Витте
свалили...
   - Вот это новость! Прекрасно, право же! - сказал Воровский.
   - Вацлав Вацлавович, дорогой мой человек, объясните, отчего это
"прекрасно"? До каких пор в России будут уповать на смену личности? Ладно,
бог с ним, снова я о больном... Вернемся к практике... Итак, Витте
свалили, пришел Горемыкин.
   Враг?
   Понятное дело. Но кто за ним стоит? Кого он представляет? Чего от него
ждать?
   Каков был раньше? Отношение к реформам? К армии? Сплетнями пользоваться
негоже, надо з н а т ь хотя бы протокольные, чисто биографические данные:
из этого можно вывести контур человека, пусть даже сугубо приблизительный.
А мы к этому не готовы. Так что ваш опыт важен, Феликс Эдмундович,
надобно, чтобы вы рассказали об этой работе нашим товарищам, а то спорить
мы горазды, а вот защищаться - не ахти. Будем учиться.
   - Будем, - согласился Дзержинский.
   - Сейчас заходил к нашим, спят как суслики, а меньшевики начали фракцию
собирать, - сказал Ленин, - что называется, с корабля на бал.
   - Так надо бы наших побудить, - сказал Боровский.
   - Отоспятся - злее будут; с товарищами из меньшинства дискутировать -
силу надобно иметь, силу и крепкие нервы. Замучают словопрениями, сплошные
присяжные поверенные.
   Боровский улыбнулся:
   - А вы?
   - Я до присяжного не дорос, не пустили, я на помощниках замер, конец
карьере, страх и позор... По каким вопросам будете поддерживать нашу
позицию, Феликс Эдмундович? Выступления приготовили или предпочитаете
экспромт? - спросил Ленин.
   - И так и этак. Поддерживать вас станем по всем вопросам. Выступать от
нас будет Варшавский.
   - Адольф? Барский, кажется? Так?
   - Да.
   - Он славный товарищ. Почему только он? А вы?
   - Акцент... Как-то неловко с моим-то языком выступать на таком высоком
форуме.
   Ленин всплеснул руками, пораженный:
   - Да как вам не стыдно, Феликс Эдмундович, побойтесь бога! Язык языку
ответ дает, а голова смекает!
   - Нет, - упрямо повторил Дзержинский, - я выступлю лишь в случае
крайней нужды.
   - Это я вам обещаю, - как-то даже обрадованно сказал Ленин, - драка
будет звонкая, хотя мы проиграем, видимо, по всем пунктам.
   Дзержинский спросил недоумевающе:
   - А как же объединение?
   Ленин пожал плечами:
   - Я готов выслушивать товарищей из меньшинства, готов молчать, я готов
даже отступить - во имя объединения с национальными социал-демократиями.
Вот если мы сможем провести объединение с вами в самом начале работы
съезда - многое может измениться, очень многое.
   Боровский сказал задумчиво:
   - Это меньшевики понимают не хуже нас с вами. Коли мы объединимся в
самом начале - Феликс Эдмундович вправе потребовать дополнительные
мандаты, и этому ничего нельзя противоположить, и тогда приедут польские
делегаты, и мы уравняемся с меньшевиками в голосах...
   - Если меньшевики не утвердят наше объединение в начале работы, мы
должны будем думать, как повести себя, - сказал Дзержинский, - мы не
марионетки, мы представляем тридцать тысяч организованных польских рабочих.
   Ленин рассердился:
   - А мы кого представляем? За нами тоже немало русских рабочих. И ведь
мы знаем, что нас ждет. Так что и вам, Феликс Эдмундович, предстоит
пострадать: дело того стоит. Умение видеть в поражении задатки победы -
необходимое умение, в этом, коли хотите, заключен весь смысл политической
борьбы. Обижаться наивно, это безвкусно, когда в политике обижаются.
   ...Надежда Константиновна приготовила вырезки из русских газет,
отчеркнула наиболее важные строчки красным карандашом, сделала подборку из
французской и немецкой прессы; расшифровала письма, доставленные курьером
из Харькова, Екатеринослава и Читы.
   - Нас ждет избиение, - сказал Ленин. - Впрочем, беседуя с товарищами, я
вынужден смягчать - обещаю борьбу.
   - Наши не растеряются?
   - Могут.
   - Кое-кто считает, что разумнее было бы уйти со съезда, если расклад не
в нашу пользу. Ленин ожесточился:
   - Партийная борьба не знает практики "наибольшей благоприятности".
Нельзя смешивать политику с идейной борьбой. Открытого столкновения боится
тот, кто не верит в свое дело... В конечном счете протоколы съезда будут
изданы:
   каждый умеющий читать и сравнивать вправе вынести свой приговор...
   ...Пришел Румянцев. Здесь, в Стокгольме, он жил под фамилией Шмидта, и
никто в его пансионе не подозревал, что обладатель этой фамилии - русский:
говорил Румянцев по-немецки без акцента, знал не только "хохдойч", но и
диалекты; саксонцы считали его своим, так же относились к нему
мекленбуржцы.
   - Вот, Владимир Ильич, я переписал - вышло четыре страницы.
   - Много. Вы открываете съезд, вам и задать тон - краткость и
деловитость.
   Давайте-ка поработаем. Да и коррективы надобно внести, вы на пристань
не ходили, а я делегатов встречал - мы в меньшинстве, в сугубом
меньшинстве.
   - Мартов с Даном постарались...
   - Не следует м е л к о обижать оппонента. Принцип широкого демократизма
при выборе делегатов не они выдвинули - мы...
   - Вы, - уточнил Румянцев. - Я лично протестовал, если помните. Вы
настояли, Владимир Ильич, вот теперь и расхлебываем...
   - Испугались меньшевиков? - Ленин странно усмехнулся. - Или сердитесь
на меня?
   - Второе.
   - Ну, это - пожалуйста. Только б не первое. А демократизм выборов...
Как же иначе? Противопоставить реакции, которая любых выборов боится как
огня, идею де