дов строит и паровозов - сказать страшно, позор
Российской империи, плетемся в хвосте прогресса, стыд и срам. "Национализм
и патриотизм", тьфу, позорище, слепота, неумение думать о будущем...
   Ощущать приближение общественных катаклизмов дано отнюдь не каждому
политику; требовать знания социальных п о д р о б н о с т е й, которыми
всегда отмечен кризис умирающей власти, значит мечтать о невозможном;
таланты, как правило, рождаются передовой идеей; эпохи посредственности
отмечены серостью искусства и науки; именно революция выдвигает тех, кто
умеет в капле воды видеть звезды.
   ...Спускаясь по мокрым ступеням вокзала, Дзержинский сразу же заметил
толстого, громадноростого Евно Азефа; тот, подняв воротник дорогого
пальто, быстро шел к закрытому экипажу; лицо человека, который ждал его в
нем, было видно Дзержинскому одно лишь мгновенье, - незнакомое, холеное,
несколько мертвенное.
   Товарищи эсеры, подумал Дзержинский, верны себе: шикарные городские
революционеры, при этом защитники крестьянской общины; Дубровин ставит на
нее по своей сумасшедшей дурости, а эти следуют партийной стратегии;
разрушение общности нищих лишает их питательной среды, того самого
недовольства, которое ведет к красному петуху и резне в помещичьих
усадьбах; еще бы, "в борьбе обретешь ты право свое". В борьбе с кем и во
имя чего?!
   ...Дзержинский не знал и не мог тогда знать, что встречал Азефа не
товарищ по партии, а Александр Васильевич Герасимов, начальник
петербургской охранки, сыгравшей, кстати говоря, не последнюю роль в
дальнейшей судьбе Феликса Эдмундовича.
   ...Свиты его величества генерал-майор Дмитрий Федорович Трепов
принадлежал к старинному дворянскому роду; братья его - Александр,
егермейстер, сенатор, член Государственного совета, Владимир, тайный
советник и шталмейстер, член Государственного совета и сенатор; Федор,
генерал-адъютант, член Государственного совета и сенатор, - воспитывались,
как и он сам, в доме отца, Федора Федоровича, того самого
санкт-петербургского градоначальника, в которого двадцать четвертого
января 1878 года стреляла Вера Ивановна Засулич, - месть за порку в
тюрьмах и доведение арестантов до самоубийства.
   Дмитрий Трепов пережил покушение на отца особенно тяжко; поэтому,
кончив Пажеский корпус и прослужив в лейб-гвардии конном полку, он
отказался от карьеры, которая конечно же была бы стремительной, поменял
форму гвардейца на жандармские погоны и сделался московским
обер-полицмейстером в возрасте сорока одного года; п о с т а в и л на
Зубатова, устроил с его помощью торжественное шествие рабочих во главе с
великим князем Сергеем Александровичем к памятнику Александру Второму,
нареченному "освободителем"; возложили венки, провели панихиду; никаких
революционных выступлений не было; Трепов ликовал: план Зубатова оказался
той панацеей, которая даст империи успокоение, позволит навсегда
искоренить крамолу революции, бредни социалистов, одержимых западной идеей.
   Однако же п е р е м е щ е н и я, на которые столь скор двор (кто первый
нашептал на ухо государыне или с а м о м у, тот и победил), больно ранили
Трепова, когда он, не справившись с беспорядками в первопрестольной, был
отлучен от должности - с приказом отправиться в действующую армию, на
Дальний Восток. А как он мог справиться с чернью, когда войска терпели
поражения в Маньчжурии, цены в Москве росли ежемесячно, власть
отмалчивалась, являя народу державную величавость, которая на самом-то
деле была проявлением обломовщины, - люди, лишенные общественной идеи, не
могли предложить ничего нового; у д е р ж а н и е, только у д е р ж а н и
е существующего, никаких реформ, ни в коем случае не отступать от
привычного: "не нами положено, не нам и менять"...
   Спасло чудо: в день, когда было объявлено про его отлучение от
должности, девятнадцатилетний студент Полторацкий стрелял в Трепова за то,
что по его приказу были избиты демонстранты; генерал отделался испугом; н
а ж а л на связи; появились сообщения в прессе; страдальцы, шуты и убогие
нравились государю; тут еще п о д в а л и л о "красное воскресенье", -
вместо дальневосточной окраины Трепов был переведен в Петербург,
генерал-губернатором; приказ "патронов не жалеть" сделал его знаменем
черносотенцев; назначили - спустя три месяца - товарищем министра
внутренних дел и "заведывающим полицией", с оставлением в должности
генерал-губернатора; в конце октября девятьсот пятого года, когда тучи
сгустились над Царским Селом, получил назначение дворцовым комендантом, -
самый близкий к государю сановник, вхож в кабинет в любое время дня...
   Именно он, Дмитрий Федорович Трепов, позвонив директору департамента
полиции Лопухину, спросил, кого тот может рекомендовать на пост начальника
петербургской охраны.
   - Полковника Герасимова, - ответил Лопухин. - Он Харьков крепко держит.
   Вызвав Герасимова в Петербург, Лопухин посоветовал:
   - Не вздумайте отказываться, Александр Васильевич. После "красного
воскресенья"
   Трепов получил неограниченные полномочия от государя, человек он норова
крутого, поломаете себе карьеру.
   Герасимов тем не менее весь день - накануне визита к петербургскому
диктатору - готовил фразу, которая бы мотивировала резонность отказа:
"Чтобы бороться с революцией, город надо знать, как свой карман".
   В кабинете Трепова, однако, сник и, кляня себя за врожденное рабство по
отношению к вышестоящему начальнику, покорно согласился, заметив лишь, что
боится не оправдать, подвести, не сдюжить.
   - Рачковский поможет, - хмуро произнес Трепов. - Завтра с утра и
приступайте с богом.
   Герасимов прикрыл на мгновение веки и, стараясь не терять достоинства,
произнес:
   - Но я должен сдать Харьков преемнику и семью сюда перевезти...
   - Через две недели вам надлежит быть здесь, - сказал Трепов, - время не
ждет.
   В тот день, когда - ровно через две недели - Герасимов вошел в кабинет
Трепова, тот стоял у телефонного аппарата бледный, с капельками пота на
висках, повторяя:
   - Господи, вот ужас-то, вот ужас, ужас, ужас, ужас...
   Так Герасимов узнал про то, что в Москве взорван бомбой эсеровских
террористов великий князь Сергей Александрович.
   ...Часом позже Трепов бурей ворвался в кабинет директора департамента
полиции Лопухина и, не прикрыв дверь, выкрикнул гневно:
   - Убийца!
   Через пять минут об этом узнал аппарат тайной полиции России; Лопухин
был обречен.
   Да, здесь, в столице, схарчат в одночасье, подумал тогда Герасимов; кто
смел, тот и съел; в смутное время об себе думать надо, только так и дано
выжить, иначе - погибель, нищета и бесславье.
   ...Старый змей Рачковский, состоя экспертом при Трепове, долго
всматривался в холеное лицо Герасимова (провинциал, следит за внешностью,
усы фиксатуарит, удлиняет каблук, чтоб казаться выше, глаза, однако,
торговые, с хитринкой), а потом грустно вздохнул:
   - Дмитрию Федоровичу известно, что в городе появилась террористическая
группа.
   Готовят акт против великого князя Владимира, генерал-губернатора, бог
знает против кого еще... Денег не жалейте, но подлецов найдите. Если
преуспеете -
 победитель, прохлопаете - конец вашему будущему, время крутое, кости
хрустят, сначала-то своих ломают, это легче, искать не надо, под рукою,
есть на ком зло выместить. Ну, а я, - чем могу, понятно, - помогу.
   - Чем же? - поинтересовался Герасимов, не отводя взгляда от
пергаментного лица Рачковского; мало в нем русского; женат на француженке,
большую часть жизни провел в Европе, заведуя заграничной агентурой; знался
с папой Львом Тринадцатым, открыто ненавидел немцев, стоял за
русско-французское единение; не иначе, республиканец. Немец, как и
русский, консерватор и монархист, кайзера чтит, а для француза нет
авторитета, несет что душе угодно; на этом-то и погорел, голубь, когда
прислал из Парижа письмо вдовствующей императрице Марии Федоровне, что
ясновидец месье Филипп на самом деле скрытый масон, п о д в е д е н н ы й
к Николаю и государыне з м е я м и. Письмо не в л е с т и л о, не угадал
настроения с а м о г о, министр Плеве - несмотря на былые заслуги
Рачковского ("Народную волю" он ведь разгромил, никто другой), несмотря на
его фантастические связи в кабинетах Европы - вышвырнул его в отставку;
лишь после того, как сам Плеве был разорван террористами в клочья и
началась з а в а р у х а, Трепов возвратил Рачковского на права директора
политической части департамента полиции с неограниченными полномочиями.
   ...Рачковский не только выдержал пронизывающий взгляд Герасимова, но
самого шефа охранки заставил опустить глаза долу, подумав при этом: "Ты
так на своих харьковских "подметок" меня не смей, затопчу". Слова "взорву"
даже про себя боялся произнести, поскольку министра Плеве с его подачи
боевики порвали в клочья, не с чьей-нибудь еще.
   - Помогу идеями, - улыбнулся наконец Рачковский. - Они дорогого
стоят... А что есть на свете дороже мужской дружбы, Александр Васильевич?
   Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая
руку Рачковскому; либо его действительно держать в друзьях, или закапывать
так, чтобы не поднялся.
   Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова
(тот увиливал от однозначных ответов, повторял, как все, что, мол,
торопиться не надо, пусть все идет своим чередом, главное - не проявлять
суеты, величие державы говорит само за себя; европейские писаки только и
ждут, как бы за что нас укусить, не дадим им такой привилегии, выдержка и
еще раз выдержка, достойная нашей исторической традиции), вызвал
помощников и сказал, что берет на себя внешнее наблюдение: будь то
прослеживание маршрутов Витте и Трепова - в целях, понятно, их же
безопасности, - наблюдение за членами Государственной думы и работу по
летучим отрядам эсеровских террористов.
   После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова,
ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без
права проживания в столицах; до загадочности странно, увольнение
начальника не сказалось на его аппарате; поболев три месяца, дождавшись,
пока уляжется шум, вернулся на службу как ни в чем не бывало. Был Медников
коротконог, увалист, но в движениях между тем порывист; грамоте не учен;
из унтеров; семья занималась в Ярославской губернии мелкой торговлей,
пробавляясь розничным товаром; резвый на ум, сыпавший северными
словечками, мол, сын народа, по-иностранному брезгую, да и рафинированным
петербургским тоже, - сплошные ужимки; именно этот человек, с зубатовской
еще поры, ведал секретной агентурой северной столицы.
   Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад, в
благословенные годы тишины и мира в империи; еще сыск возглавлял Зубатов;
был вызван в северную столицу с отчетом.
   Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу,
Медников тогда говорил:
   - Плохо работаете, Александр Васильевич, из рук вон плохо, срам, срам!
Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в
Екатеринославской губернии каждый год четыре штуки накрывает...
   Герасимов захолодел от гнева:
   - Я типографии не арестовываю потому, милостивый государь Евстратий
Павлович, что у нас таковых нет, а самому ставить на деньги департамента,
чем занимается Кременецкий, дабы получать внеочередные награды, - увольте,
не стану.
   После этого до крайности неприятного разговора сразу же отправился к
начальнику департамента полиции Лопухину:
   - Алексей Александрович, допустимо ли, что Медников и его фавориты
тратят деньги департамента, помогая революционерам ставить подпольные
типографии, а потом - арестовав последних - получают за это награды и
звания?
   Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на
скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны
подполковника.
   Воистину, смелых боятся; кто кулаком по столу стукнет, тот и победил;
молчуна отбрасывают с дороги мыском сапога, раб не страшен, цыкнешь на
такого - в штаны наложит; страшатся громких, на том Европа силу набрала,
только мы радеем, чтоб все мышами жили, не высовывались...
   ...И вот спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком
полутемном кабинетике, Медников сорвался со стула, рассыпался горохом
поздравлений:
   "Может, чего и не так было, но из-за того это, что пень и неученый, а
вот верно служить - чего не отнять - умею, начальству своему, кем бы оно
ни было, предан душою".
   - Молодец, - прервал его Герасимов. - Знаю. Только вы ж меня и отучили
на слово верить, Евстратий Павлович. Делу верю. Вы по указанию Трепова и
министра Дурново кому передаете ежедневные отчеты по секретной агентуре?
   - Ну как же, Рачковскому! Вашему нонешнему советнику и передаю,
Александр Васильевич.
   - Так вот, отныне вы ему лишь то передавайте, что я укажу. А вс„,
абсолютно вс„ - мне. И - никому больше. Ясно?
   - Ну, как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как
надобно, уж не сомневайтесь.
   - Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный конкретный
момент.
   Именно террор.
   - Значит, социал-демократов не освещать?
   - Господь с вами, - усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем
собеседника, - м и л е й ш и й... И социал-демократов освещать, и
наблюдение за Думой вести, и перлюстрировать письма наших аристократов, и
собирать полнейшую информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на
стол. Но главное - террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне
назвали как самого опасного человека в терроре?
   - Савинков, кто ж еще, - ответил Медников, глядя на Герасимова
влюбленным взглядом.
   - Подходов у вас к нему нет?
   - У меня? - переспросил тот.
   - Не у министра же.
   - Ах, если бы, - ответил после некоторой паузы Медников. - Не
подкрадешься к такому бесу, осторожен и смел.
   В тот же день три филера, привезенные Герасимовым из Харькова,
доложили, что Медников отправился поздней ночью к Рачковскому, соблюдая
при этом все меры предосторожности; трижды проверился; с в а л и в а л в
проходные дворы - видно, сильно нервничал.
   Заагентуренная Герасимовым кухарка Рачковского всего разговора
закадычных д р у з е й не слыхала, но ей запомнилась фраза Рачковского:
"Знай, за Филипповского ты мне головой ответишь. Он мой. Он мне нужен. А
потому - тебе. Если он попадет к Герасимову - не пощажу, - я двойной игры
не прощаю".
   Именно в это время Евно Филиппович Азеф - с осторожной подачи
Рачковского (через третьи руки, никаких улик или прямых контактов) - начал
подготовку акта против министра внутренних дел Дурново, который перестал
устраивать Трепова, поскольку личная разведка столичного диктатора
принесла ему на блюдечке подарок: имя человека, который был готов взять на
себя министерство внутренних дел, чтобы навести в стране жестокий, но
вполне справедливый порядок; звали его Петр Аркадьевич Столыпин; в отличие
от Дурново (практически от всех людей, входивших в орбиту двора), он имел
программу действий, во время бунтов не растерялся, был готов на волевые
решения и не страшился ответственности.
   Естественно, наблюдение Герасимова засекло трех "извозчиков", тершихся
вокруг дома Дурново; почерк эсеров, те и Плеве таким же образом обложили;
бомбисты, ясное дело; осуществлял связь между ними Азеф.
   Старик филер, начавший службу еще в Третьей канцелярии Его
Императорского Величества в прошлом веке, обозначил в своих безграмотных
рапортах некоего человека, замеченного им вместе с "извозчиками", "нашим
Филипповским"; как на грех, в это время Медников лежал с простудою, и
рапортички попали напрямую Герасимову; тот вызвал старого филера на
"дружескую беседу", угостил рюмкой хересу и поинтересовался, отчего
человека, подозреваемого в терроре, он называет "нашим".
   - Да господи, - сияя глазами, отрапортовал филер, - мне ж его еще три
года назад в Москве Евстратий Павлович Медников показал! В булочной
Филиппова это было, оттого мы его и обозвали "Филипповским". Самый, сказал
тогда Евстратий Павлович, ценный сотрудник охраны, страх и гроза
террористов, умница и прохиндей...
   Такая кличка никем ни разу в охране не произносилась; Герасимов
отправился в департамент полиции, к Рачковскому; тот - хоть и формально -
числился начальником секретной части, несмотря на то что проводил все дни
в приемной Трепова.
   Выслушав вопрос Герасимова, старик равнодушно пожал плечами, отошел к
сейфу, где хранились имена "коронной" агентуры, принес на стол
американские картотеки, предложил шефу охраны самому посмотреть все
формуляры, недоумевая, откуда мог появиться этот самый "Филипповский".
"Скорее всего, фантазия филера, они к старости все фантазеры; у меня, увы,
сейчас нет никого, кто бы имел выходы на террор, я ж все больше чистой
политикой занимаюсь, Александр Васильевич..."
   Герасимов выразил благодарственное удовлетворение ответом "старшего
друга"; вернувшись к себе, повелел схватить "Филипповского" при первой же
возможности; когда ему возразили, что это может провалить операцию по
слежению за группой террористов, отрезал:
   - Не надо учить ученого. А коли решитесь жаловаться, сверну в бараний
рог, ибо выполняю личное указание министра.
   Личного указания не было; никто, даже Трепов, обо всем этом не знал;
"Филипповского" подстерегли, сунули в закрытый экипаж и доставили в
кабинет Герасимова.
   Сдерживая ярость, Азеф протянул Герасимову паспорт:
   - Меня знают в свете! Я инженер Черкес! Если я не буду освобожден,
завтра же Петербург прочтет в повременной печати о полицейском произволе,
который был возможен лишь до манифеста, дарованного нам государем! Кто-то
хочет бросить тень на монарха и тех, кто стоит с ним рядом во имя святого
дела обновления России!
   Ярился он долго, минут двадцать; Герасимов сидел за столом,
отодвинувшись в тень, так, чтобы свет бронзовой настольной лампы под
большим зеленым абажуром не освещал лица; дав арестованному пошуметь,
тихо, чуть не шепотом спросил:
   - Скажите, а работа в качестве секретного агента тайной полиции никак
не бросает тень на священную особу монарха, ратующего за обновление России?
   Азеф на какое-то мгновение опешил, потом поднялся во весь свой
громадный рост:
   - Да вы о чем?! Мне?! Такое?!
   - Именно. Но в развитие нынешнего демократического эксперимента я даю
вам право ответить мне "да" или "нет".
   - Нет! Нет! И еще раз нет!
   - Ваш ответ меня удовлетворяет, несмотря на то что он лжив. Я никуда не
тороплюсь, комната вам здесь приготовлена, отправляйтесь туда, посидите,
подумайте и, когда решите говорить со мною начистоту, дайте знать...
   ...Через два дня Азеф попросился к Герасимову:
   - Да, я был агентом департамента полиции. Готов рассказать обо всем
вполне откровенно, но лишь при одном условии: я хочу, чтобы при нашей
беседе присутствовал мой непосредственный начальник.
   - А кто это, позвольте полюбопытствовать?
   - Петр Иванович Рачковский.
   Герасимов медленно, картинным жестом снял трубку телефонного аппарата,
сказал барышне номер, приложил рожок к своим чувственным, несколько даже
женственного рисунка губам и сказал, чуть посмеиваясь:
   - Петр Иванович, слава богу, тут задержали этого самого Филипповского,
о котором я вас спрашивал... Вы еще мне ответствовали намедни, что он вам
совершеннейшим образом неизвестен... Представьте, он принес устное
заявление, что служил под вашим началом, освещая террор
социал-революционеров.
   - Да быть того не может, Александр Васильевич, - с подкупающей
искренностью ответствовал Рачковский. - Какой же это Филипповский?! Прямо
ума не приложу, вот ведь беда! Какой хоть он из себя? Вы-то его уже видели
самолично?
   - Так он напротив меня сидит, как не видеть, - сказал Герасимов,
дружески улыбнувшись Азефу. - Только он отказывается со мною беседовать,
коли вы не придете, - как-никак непосредственный, многолетний
руководитель...
   - Он здоровый такой, да? - спросил Рачковский. - Губищи как у негра и
глаз маслиной?
   - Ну, губы у него