от Спиридовича.
   Принимал Ратимова эсер Синявский - за ним постоянно смотрели люди
Герасимова, знали каждый его шаг, сидели, что называется, на закорках -
куда тот, туда и слежка.
   Во время первой беседы Ратимов у б е ж д а л Синявского, что покушение
возможно, рисовал планы прогулок государя в парке, давал советы, как туда
проникнуть, - словом, п р о в о ц и р о в а л (производное от английского
глагола "ту провок", то есть "побуждать") и всячески торопил с проведением
а к т а.
   Синявский долго раздумывал, соглашаться ли на вторую встречу; какое-то
сомнение жило в нем; горячность, однако, возобладала, назначил свидание;
решив проверить конвойца, спросил в лоб:
   - А вы на себя осуществление акта возьмете? Мы снабдим вас оружием,
деньгами и документами, обеспечим бегство, отправим за границу... Как?
   Ратимов был заранее проинструктирован Герасимовым, что именно такое
предложение, скорее всего, и последует; советовал не отвергать, но и не
соглашаться:
   "Тяни время, играй колеблющегося, не бойся показать страх, все люди -
люди, каждый петли боится... Посули им слать телеграммы о предстоящих
выездах государя, о времени визитов великого князя Николая Николаевича и
Столыпина... Если клюнет, запиши адрес, с кем связываться, а еще лучше -
пусть Синявский сам его тебе напишет".
   Синявский адреса писать не стал, но назвал улицу, дом и имя, кому такие
телеграммы должны быть отправлены.
   Назавтра Герасимов поручил своим людям отправить телеграмму, дождался,
когда эсер-боевик из группы максималистов расписался в получении, и тут же
провел налет на квартиру; телеграмма оказалась главной уликой для предания
арестованных суду военного трибунала.
   Первым Герасимов вызвал на допрос Наумова-младшего.
   - Вы понимаете, что вас ждет петля?! - закричал он, стукнув кулаком по
столу. - Вы понимаете, что я с самого начала знал все от Ратимова?!
Объясняться с вами у меня нет времени! Либо даете чистосердечные
показания, и я спасаю вас от смерти, либо пеняйте на себя! Вам - погибель,
отцу высылка, мать умрет с голода!
   Решайте сразу, ждать не намерен.
   Наумов п о т е к, дал показания; прошли новые аресты; восемнадцать
человек предстали перед военно-полевым судом.
   ЦК социалистов-революционеров принял резолюцию, что партия не имела
никакого отношения к этому делу; смахивает на провокацию охранки; лучшие
защитники России - Маклаков, Муравьев, Соколов, Зарудный - приняли на себя
защиту обвиняемых; Наумов на суде отказался от прежних показаний, видя,
как мужественно и гордо держатся другие обвиняемые; это позволило
Герасимову снестись с помощником военного прокурора Ильиным:
   - В отношении Наумова у вас теперь развязаны руки. Он повел себя как
двойной предатель. Я не хлопочу за него более, принимайте решение, какое
сочтете нужным, я в нем теперь не заинтересован.
   В суд был вызван историк Мякотин; от Азефа охранке было известно, что
он является членом эсеровского ЦК; арестовать его, однако, было
невозможно, - это бы провалило Азефа.
   Мякотин выступил с блистательной речью:
   - Да, социалисты-революционеры никогда не отказывались и не
отказываются от того, что именно их б о е в к а казнила великого князя
Сергея, министра Плеве, министра Боголепова, генерала Мина, губернатора
Гершельмана... Партия признавала то, что было ею сделано, - бесстрашно и
открыто. И если сейчас ЦК социалистов-революционеров категорически
отвергает свою причастность к попытке провести акт, то этому нельзя не
верить!
   Судьи дрогнули: имя Мякотина было известно многим и пользовалось
серьезным авторитетом; широко, с размахом поставленная провокация
оказалась на грани краха.
   Помощник военного прокурора Ильин предложил вызвать в заседание суда
Герасимова, как главного эксперта по революционным партиям.
   Герасимов, узнав о предложении Ильина, растерялся. Его появление перед
глазами родственников арестованных, адвокатуры, приглашенных,
расконспирировало бы его совершенно, понудив отойти от дел; не отойди сам,
бомбисты наверняка разделаются в течение недели - он не государь или там
Столыпин, которых стережет сотня филеров; разнесут на куски, хоронить
будет нечего.
   - Хотите, чтобы меня кто-нибудь заменил в этом кабинете? - мягко
улыбнувшись, вздохнул Герасимов. - Чем я вас прогневал?
   - Да господи, Александр Васильевич, как можно?! - Ильин искренне
удивился.
   - О
 чем вы?
   - О том, что появись я в публичном месте, головы мне не сносить. Нет,
нет, я ничего не боюсь, человек я одинокий, существую, а не живу, но ведь
чувство долга-то во мне вертикально, им и определяю все свои поступки...
   - Хорошо, хорошо, все понимаю, - по-прежнему волнуясь, ответил Ильин. -
Но мы ведь можем провести выездное заседание, прямо здесь, в здании
охраны, на Мойке!
   Родственников не пустим, только одни адвокаты! Иначе дело повиснет!
Провал!
   Герасимов перекрасил волосы и надел черные очки; показания давал, сидя
на стуле и положивши "больную" ногу на спинку стула, стоявшего перед ним,
- адвокаты могли видеть лишь его затылок; подсудимых он не боялся, знал,
что большинство повесят, а остальных укатают на каторжные работы - оттуда
не выходят...
   Правозащитник Маклаков демонстративно вышел из зала заседания, когда
Герасимов потребовал, чтобы ЦК эсеров предъявил военному суду протоколы, в
которых есть записи о том, что а к т против царя и Столыпина отменен раз и
навсегда; либеральная пресса улюлюкала: "Правосудие в охранке"; тем не
менее Синявский, Наумов и Никитенко были повешены на Лисьем Носу седьмого
сентября девятьсот седьмого года; остальных закатали в каторгу; перед
казнью Наумов плакал и молил о пощаде: "Мне лично Александр Васильевич
обещал помилование, господа!
   Пригласите его сюда! Я хочу посмотреть ему в глаза"; Синявский
брезгливо поморщился: "Как вам не совестно, Наумов! Не унижайте себя перед
палачами!
   Вы же доставляете им лишнюю радость!"
   ...Через неделю после той достопамятной ночи, когда Азеф вновь начал
раскручивать дело террора, боевики убедились, что на этот раз все кончится
успехом - так серьезен и продуман был план цареубийства.
   Азеф в сопровождении адъютанта Карповича (в свое время он - по
поручению эсеров - убил министра Боголепова; поскольку был тогда еще
зеленым юношей, вместо казни получил двадцать лет каторжных работ в
рудниках; организовали побег, примкнул к боевикам) изучал маршруты
следования царского поезда, вышагивал проспекты, по которым двигался
кортеж Николая, когда тот посещал северную столицу, высматривал проходные
дворы, заставлял боевиков репетировать каждое движение, шаг, жест; дело
двигалось к концу, как случилось непредвиденное: молодой филер с цепкой
зрительной памятью увидел на Невском разыскиваемого департаментом
Карповича, вместе с городовым схватил его и приволок в охранку.
   Как раз в это время Герасимов говорил по телефону с Царским Селом:
   - Нет, государю завтра ехать в город нельзя. - Голос его был звенящим,
приказным (по просьбе Столыпина царь согласился во всем следовать советам
Александра Васильевича: "гроза бомбистов, знает свою работу, все
развивается по плану, однако мы не смеем рисковать жизнью вашего
величества"). - Его величество может прибыть в столицу лишь завтра, после
полудня. (В это время Азеф уберет с улиц своих изуверов, все договорено
заранее.)
   Герасимов испытывал острое ощущение собственного могущества, когда по
одному его слову изменялись г о с у д а р с т в е н н ы е планы,
переносились встречи с министрами, высшими сановниками империи, главами
посольств; один его звонок - и все насмарку; ох и радость же быть
всесильным, ох и счастье!
   Градоначальник звонил в ужасе:
   - Мне сообщили, что сегодня государь неожиданно появился на Невском,
это правда?!
   - Да, истинная правда, ваше превосходительство.
   - Нельзя так, Александр Васильевич! Я же не могу нести ответственность
за безопасность его величества!
   - Не беспокойтесь, - ликовал Герасимов, - всю ответственность - с
санкции двора - я взял на себя.
   Когда ему сообщили об аресте Карповича, полковник пришел в ужас: вся
его игра шла насмарку.
   И действительно, вечером этого же дня на конспиративную квартиру, где
Герасимов порою принимал барышень (с тех пор как жена перебежала к
коллеге, полковнику Комиссарову, о женитьбе не мог думать без содрогания;
вызывал девиц из лучших борделей, чистенькие, по-французскому могут,
начитанны и приятны в беседах), ворвался Азеф.
   - Вы что, - прямо-таки зарычал он, - погубить меня хотите?! Вы
понимаете, что наделали?! Шутки Рачковского намерены шутить?! Все!
Довольно! Сегодня же уезжаю к е... матери! Расхлебывайте сами! Вашего
паршивого царя подорвут, как пить дать! Не умеете работать - на себя и
пеняйте! Если арестован Карпович, а я на свободе, значит, я его вам отдал!
Хватит! Остолопы! Не умеете ценить тех, кто вас же спасает от бомб!
Научитесь! Разгильдяйская империя, бардак, а в бардаке еще бардак! Только
в бардаке хоть есть порядок, а вы скрежещете, как разваливающийся паровоз!
И фанаберитесь при этом: "Мы - великая держава!
   Мы - великая империя!" Дерьмо вы, а не империя! Не хочу служить
смердящему трупу!
   Герасимова подмывало ударить Азефа в висок медным подсвечником; ну
гадина, ну мерзавец, на что замахиваешься, нехристь?! АН - нельзя! Что он
без него может?
   Ничего он без этого паразита не может; не он у меня в руках, а я!
Господи, милостивый господи, спаси и сохрани!
   - В течение недели я устрою Карповичу побег, - сухо сказал Герасимов,
дождавшись того мгновенья, когда Азеф замолчит хоть на миг. - Даю слово.
   Рано утром Герасимов был в охранке; из з у б р о в никого не пригласил:
   отправил экипаж за полковником Глазовым; тихоня; такие и нужны в
серьезном деле; дай кость - руку оближут.
   Не посвящая Глазова в существо дела, спросил:
   - Как бы вы на моем месте поступили с государственным преступником,
находящимся в розыскных листах департамента полиции, который случайно
попался?
   Чуть прикрыв рот ладошкой, Глазов осторожно кашлянул (провинциал,
подумал Герасимов; если вовремя не скрутить - опасен; люди из глубинки
наверх прут, сметая всех на пути; столицу меряют уездными мерками, норовят
сделать ее привычной для себя, не желая подтянуться до ее уровня, да и как
подтянешься, если культуры не хватает?) и осторожно поинтересовался:
   - Видимо, вы ведете речь о человеке, который может представлять интерес?
   Объект вербовки?
   - Нет. Этот человек не пойдет на вербовку.
   - Но в нем заинтересован департамент полиции?
   - Бесспорно.
   - А взяли мы, охрана?
   - Именно так.
   Глазов покачал головой:
   - Задача не из легких. Отдавать, конечно, жалко. Словно бы каштаны для
господина Трусевича из огня таскаем.
   - Ну, это вы перестаньте, - отрезал Герасимов, внутренне порадовавшись
ответу Глазова. - Не пристало нам делить врагов на "своих" и "чужих". Враг
общий.
   Коварный и сильный. Пощады от него ждать не приходится... Дружество,
полковник, только дружество всех подразделений политической охраны даст
победу...
   Меня интересует другое... Я задумал комбинацию... И, согласно плану,
целесообразно устроить побег человеку, арестованному нами...
   - Он взят по своему документу? - поинтересовался Глазов; вопрос ставил
осторожно, словно кот, - л а п к о й без коготков.
   Ах, умен, шельмец, подумал Герасимов, эк все соображает; с ним нужен
глаз да глаз!
   - Да, - солгал Герасимов, - по своему. А что?
   - Если бы чужому, - ответил Глазов, догадавшись уже, что речь шла о
Карповиче, - то можно обвинить в проживании по подложному паспорту и
отправить в тот город, где арестант рожден. Для опознания личности. Ну, а
по дороге чин, который будет везти его в пересыльную тюрьму для э т а п а,
может зайти в лавку, табаку купить...
   - Ах, если бы он был с чужим паспортом, - снова вздохнул Герасимов. -
Ладно, Глеб Витальевич (по имени-отчеству назвал впервые; новая и н т о н
а ц и я отношений; цени, Глазов; жди повышения; Россия ждать умеет,
чему-чему, а этому научена, сколько веков з а в т р а к а м и кормят, а
она все равно до девятьсот пятого года верила и ждала, чудо что за
империя, нет такой второй на земле!), спасибо. Мне приятно с вами работать.
   В тот же день самый доверенный офицер шефа охранки, получив инструкции
от Герасимова, вывел Карповича из камеры, посадил в пролетку,
пожаловавшись, что пришлось взять частника: "все свои в разъезде";
объяснил, что везет его в пересылку, для отправки на родину, для опознания
личности; по дороге мучительно зевал и плевался - играл тяжелую похмелку.
   - Думаете, нам, мелюзге, легко в охране жить? - горько жаловался
Карповичу. - Дудки-с. Оклад нищенский, а опасности подстерегают кругом.
Думаете, мне хороших людей в радость арестовывать? То-то и оно, сердце
болит. А - поди откажись!
   Присягу принимал. Заложники мы все... У семьи, общества, верховной
власти... Не пошевелиться... Гипс кругом... Перекусить не хотите? Я угощу.
Мне пивка надобно выпить, голова раскалывается. Вон и трактир хороший,
пошли, не отказывайтесь...
   В трактире офицер заказал себе два пива, арестанту - жареного картофеля
с луком и салом; первую кружку выпил залпом, сыграл дурноту, поднялся,
побежал в туалет; там приник к щелочке: Карпович спокойно доедал
картофель, изредка оглядываясь; людей в трактире было тьма, постоянно
хлопала входная дверь; да уходи же ты, черт, взмолился офицер; Карпович,
словно бы услышав его мольбу, медленно поднялся и начал расхаживать по
трактиру, потом шмыгнул на улицу; только б не вернулся, дьявол, подумал
офицер.
   Бедненький, думал между тем Карпович, п р о с к в о з и в два проходных
двора, погонят теперь охранника со службы, нарушил присягу, упустил меня,
бедолага...
   Вскорости оказался в безопасности - на квартире Азефа; тот,
предупрежденный Герасимовым, сыграл изумление, пустил слезу; прижал к
груди, прошептав:
   "Герой, ну, ты герой, Карпович! Прямо из охранки сбежать - такого еще
не было! Ну, слава богу, теперь за дело! Месть тиранам!"
   ...Через два дня Азеф сообщил Герасимову - умел благодарить за услугу,
- что в Петербурге появились люди из Северного боевого летучего отряда;
работают сепаратно, ЦК не подчиняются, поступают на свой страх и риск,
опираясь на низовые комитеты партии, особенно где много студенческой
молодежи; "это не наш с вами спектакль, эти пугать не намерены, они будут
и впрямь взрывать и стрелять; об них мог бы и не сообщать - не мои, но за
Карповича я к вам сердцем проникся, Александр Васильевич. Ищите их, бейте
тревогу, эти люди опасны".
   - А фамилии-то у этих людей какие? - спросил Герасимов.
   - Псевдонимы у них, Александр Васильевич, псевдонимы...
   - Например?
   - Руководителя зовут "Карл". Пока он на свободе, спокойным себя не
чувствуйте, этот человек готов на все, умен и оборотист...
   - Сделайте милость, Евгений Филиппович, повстречайтесь с ним,
пожалуйста, а?
   Азеф поехал в Финляндию, фотографий достать не смог, во внешнем
портрете путался: "нос прямой, глаза голубые", пойди возьми такого,
полстолицы придется хватать; тем не менее сообщил, что "Карл" готовит
взрыв Государственного совета, а в нем заседают все те сановники, из кого
государь тасует колоду министров - не Милюкова же с Гучковым пускать к
власти!
   - "Карл" посещает заседания Государственного совета, - заключил Азеф,
как всегда о т д а в а я главное в самом конце беседы, - под видом
иностранного корреспондента...
   Зацепка.
   "Карла" удалось взять; участник событий девятьсот пятого года; фамилия
Трауберг.
   Повесили.
   Его группа тем не менее продолжала подготовку новых актов - в ответ на
бесконечные смертные приговоры, выносившиеся в империи военно-полевыми
судами; если в Петербурге, Москве и Киеве левая печать и адвокаты, имевшие
выходы на членов Государственной думы, хоть что-то делали для защиты
невиновных, то в провинции террор власти был пьяным, слепым в своей
ненависти, малограмотным, а потому пугающимся всего того, что было
непривычным или попросту не до конца понятным. Поэтому арестовывали, а
порою и казнили за все то, что хоть как-то выпадало из привычных, дремучих
стереотипов.
   Через несколько дней Азеф сообщил, что группа готовит а к т против
великого князя Николая Николаевича и министра юстиции Ивана Григорьевича
Щегловитова.
   Герасимов немедленно установил дополнительные филерские посты возле
дворца великого князя и дома Щегловитова.
   Азеф принес новое известие: акт приурочен к новогоднему приему во
дворце государя; Герасимов отправился к великому князю и министр}, просил
их отказаться от поездки в Царское.
   - Да кто где хозяин?! - возмутился Николай Николаевич. - Я в моей
империи или мерзавцы бомбисты? Лучше я погибну, чем откажусь быть на
приеме у государя!
   Герасимов бросился к Столыпину; тот незамедлительно поехал к царю;
государь повелел Николаю Николаевичу оставаться во дворце; тот нехотя
подчинился; Герасимов поставил условие, чтобы великий князь и Щегловитов
впредь никуда не выезжали, пока бомбисты не будут схвачены.
   Герасимов торопил Азефа, встречался с ним каждый день; наконец тот
принес долгожданную новость: на заседании ЦК кто-то раздраженно заметил:
"Сколько раз можно откладывать акт?! Пусть Распутина поторопится, у всех
нервы на пределе!"
   По счастью для охранки, член ЦК назвал женщину ее подлинной фамилией, а
не кличкой; агенты нашли Распутину в дешевеньком пансионате, подселили
туда двух сотрудников, которые просверлили дырочки в тонкой фанерной
стене, круглосуточно наблюдая за революционеркой; ничего интересного не
замечали; зато филеры наружного наблюдения обратили внимание на любопытную
деталь: каждое утро Распутина приходила в собор Казанской божьей матери,
покупала копеечную мягкую свечку, ставила ее перед образом и начинала
истово молиться, касаясь выпуклым, морщинистым лбом (провела девять лет в
каторге, постарела раньше времени)
   холодных каменных плит.
   Получивши эти сведения, Герасимов удивился, сам поехал в собор, долго
смотрел за Распутиной; диву давался - верующая бомбистка; потом заметил,
как к ней подошли девушка и молодой мужчина, поставили свечки и тоже
начали бить лбы, подолгу замирая в поклоне; господи, ахнул полковник, да
они ж переговариваются друг с дружкой и передают что-то!
   Герасимов ждать далее не мог, приказал забрать всех, кто м о л и л с я
вместе с Распутиной; троих взяли во время их дежурства возле
щегловитовского дома; "влюбленная", щебетавшая с юношей, сумела отскочить,
когда ее хватали, выхватила браунинг и начала стрелять; обезоружили;
третий бомбист крикнул филерам:
   - Осторожнее! Я обложен динамитом! Если станете применять силу -
взорвутся все дома вокруг, погибнут ни в чем не повинные люди!
   Бомбиста привели в охранку, осторожно раздели; действительно, он был
опоясан шнурами, что вели к запалам на спине и груди; девушка, которая
открыла стрельбу, оказалась двадцатилетней Лидочкой Стуре, ее
"возлюбленный" - террорист Синегуб; бомбист должен был - в случае неудачи
коллег - броситься под карету, в которой мог ехать министр юстиции; звали
его Всеволод Либединцев; выдающийся русский астроном, он работал в Италии,
прочили блистательное будущее; записки, найденные после его ареста,
поражали смелостью мысли - он был на грани рождения новой концепции
галактик.
   ...Через неделю девять арестованных террористов были преданы
военно-полевому суду; семерых приговорили к повешению; Лидочка Стуре,
поднимаясь на эшафот, повела себя, как Зина Коноплянникова, которая была
повешена за убийство генерала Мина, - прочитала строки Пушкина: "Товарищ,
верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья
напишут наши имена!"
   Прокурор Ильин, присутствовавший на казни, приехал к Герасимову белый
до синевы.
   - Мы их никогда не одолеем, - сказал он, с трудом разлепив спекшиеся
губы.
   - Это люди идеи, герои. А мы - трусы. Видим, куда нас тащит тупая
бюрократия, и -
 молчим...