, и
тихую залу, в которой сидел великий князь Николай Николаевич, внимавший
взлохмаченному и трясущемуся Филиппу-провидцу, который говорил жарко,
мешая французские и русские слова:
   - Деяние - рьян, ничто, пусто; ожидание - боюсь, боюсь, чую копыта!
Величие - каково? Колонна рушится, величие - вечно! Ум - где он? Чей?
Умишко - умище - ум...
   Руки провидца Филиппа трогали черное сукно спиритуалистического стола
осторожно, как хлеб, а как иначе трогать ему святое, ежели булочник он из
Бордо, он к хлебу как к святости касался, он святость эту на мысль
перенес, д о х о д н у ю мысль:
   когда царит страх - глупость во сто крат растет и надежду в другом
ищет, коли в себе пусто.
   - Чужой ум - в свое русло, русло сетью, рыба - твоя! Чешуя - чую чешую,
скользит, держи, держи, бойся, уйдет - пропало!
   - Кто это, Трепов? - спросил Николай Николаевич тихо, не обернувшись
даже к сидевшему подле генералу.
   Тот, с хитрованской усталостью в раскосых, татарских глазах, ответил,
не веря самому себе, а уповая лишь на умение угадывать:
   - Граф Витте, ваше высочество. Либералы начинали - им управляться. Не
управятся, будут ответ держать: и за прошлое и за настоящее...
   - Что дальше? - спросил Николай Николаевич месье Филиппа, который
беседу святейшей особы не прерывал, - европеец, сукин сын, хоть и
булочник: у них любой, даже бабенка с панели, д е л и к а т н а от розг в
детстве, это только россияне детишек тюрей кормят, зубешки им берегут,
европеец сразу ему химический целлулоид в хавало: жуй и молчи, а орать
будешь - по заднице!
   Однако таинственность в и д а месье Филипп сохранял, и пальцами сукно
продолжал трогать во время беседы августейшей особы с приближенным другом,
и на вопрос Николая Николаевича отвечал быстро, стараясь вести себя так,
как это угодно жителям северной столицы, чтобы слышали то, что хотят
слышать, но чтоб и в пальцах дрожь, в теле - озноб, а главное - в глазах
уголья.
   - Велик - не велик, кровь чужая - другой земле служить будет, кревэн,
сильней, истовей, страх потери, потеря страха. Вс„ рядом. Вижу мягкое, под
мягким - сила, а под силой мощь, не все видное - видно, а чувствовать -
пальцами, кончиками, тре воли, слабо, еще слабее, а нажать! А если
нажимать краусон?! Больно, больно, гной ушел, рана опала, желтая кожица
пор ля скальпель, авек, авек, вон! Прочь!
   Николай Николаевич поднялся, отошел к маленькому зеркальному серванту,
долго смотрел на лицо свое, которое было сейчас красно-голубым, пятнистым,
потому что ломалось и рвалось в хрустале, подаренном Вильгельмом на
крестины Анне, племяннице: стекло, за стеклом хрусталь, в хрустале куски
лица, ох, ужас-то, будто бомбой порвало...
   Великий князь крепко взял лицо большой мясистой пятерней, словно
собирая со стола апельсиновые корки, сжал, ощутил себя, закрыл глаза,
обернулся резко, сказал ясновидцу:
   - Иди. Спасибо.
   Трепову повелел остаться.
   ...Государь слушал Николая Николаевича, казалось, внимательно, но
взгляд его то и дело замирал. Трепов заметил: в том месте, где небо
сливалось с серой сталью Финского залива.
   - Петербург я удержу, - продолжал Трепов, - Петербург будет цатаделью,
Ваше Величество.
   Государь чуть улыбнулся, вспомнив рассказы бабушки об Аракчееве: тоже
ведь был в словах дурак и напыщен, но верен, как пес. Отдай таких,
приблизь э с т е т о в, которые "цатадель" и не поймут - конец династии.
Простое обязано служить сложному, оно, простое, благодарно за доверие, и с
л у ж б а для такого рода простого - в обычную, тихую радость, а не в
рассуждения по поводу будущего. Нет будущего, коли нельзя его ощутить или
пощупать; настоящее есть - оно и обязано стать будущим.
   - А Москву? - спросил государь. - В Москве стреляют. В Москве Кремль,
это - сердце.
   - Киев - матерь городов русских, - сердито обмолвился Николай
Николаевич, - а Варшава - европейское предместье: там тоже вот-вот
баррикады начнут строить...
   - Хорошо, - сказал государь, - пусть войдет Витте.
   Граф был лицом устал, под умными и все примечающими глазами залегли
дряблые мешки, рот сжат в жестокую и требовательную щель - варяг, сволочь,
пригласили когда-то на свою голову, а как теперь без них?!
   - Мне кажется, - неожиданно для всех мягко улыбнувшись, сказал
государь, - что на том месте, где сливаются небеса и хляби, сидят белые
лебеди, хотя время их пролета отошло. Чайки. Обычные чайки. Свидетельство
постоянного человеческого желания мечтать. Итак, граф, я с радостию вижу
вас в Царском Селе и жду доклада.
   - Ваше Величество, я благодарен за ту любезную милость, которой вы
удостоили меня, но, право, не время сейчас искать иной путь, кроме как
путь немедленной и безусловной военной диктатуры - иначе не удержать
Россию.
   - Мы не вправе позволить себе непоследовательность, - возразил
государь. - Народу были обещаны конституционные послабления, Булыгин
работал над этим, и мы дадим подданным те свободы, которые целесообразны и
допустимы.
   - Государь, - твердо возразил Витте, - Россия возблагодарила бы вас за
этот акт, полный глубочайшего прозрения, коли б была армия. Но армия в
Маньчжурии, на Дальнем Востоке, в Сибири, и движение ее к столицам
медленно. Даровать свободу без штыка в России нельзя: чернь не готова к
парламентаризму. Лишь военная диктатура может спасти трон.
   - Трон в спасении не нуждается, - резко возразил великий князь, - трон
в России незыблем был, есть и будет. В спасении нуждается спокойствие
подданных.
   - Значит, надо ввести военное положение в столицах, - сказал Витте, и
чуть заметная улыбка тронула его синеватые, сухие губы, ибо он понимал,
какова будет реакция великого князя. Он не ошибся - тот отреагировал сразу
же:
   - Не военное, а чрезвычайное. За военное - мне отвечай, да?! Нет уж,
пусть за военное положение отвечают те, кто подталкивал Россию к анархии.
   - А кто подталкивал Россию к анархии? - осведомился Витте.
   Великий князь заметил молящий взгляд Трепова, полицейский,
простованский, преданный, д а л е к о г о смысла, и ответил примирительно:
   - Безответственные смутьяны, мешающие нам с вами помогать несчастному
народу.
   - За чрезвычайное положение, - скрипуче ответил Витте, - прими я
предложение Его Величества возглавить кабинет министров, отвечать придется
мне. Именно поэтому я и прошу освободить меня от милостивого и столь
лестного предложения возглавить правительство.
   - Так ведь, - подал голос Трепов, - вместо диктатуры проще манифест
объявить народу, царское слово до него донесть, глаза ему раскрыть!
   - Он потребует тогда, - так же сухо ответил Витте, - гарантий. То есть
конституции. Прав на свободы: слова, манифестаций, мысли...
   - Что ж, - сказал государь, - разумно. Вот вы и подготовьте мне проект,
а мы его позже обсудим. Миром-то лучше, чем штыком, не так ли, граф? Мы
даруем свободу и слову и манифестациям. А за скорейшим передвижением войск
из Маньчжурии в центр России, в Малороссию и Королевство Польское,
правительство, возглавленное вами, приглядит особо внимательно - мысль
ваша точна и скальпелю подобна. - Государь прищурился, обернулся к
Трепову: - А все-таки, вроде б последние лебеди тянут, не кажется тебе?
   Трепов чуть веко оттянул - близорук:
   - Оно вроде б и верно - лебедя...
   - Чайки, Ваше Величество, чайки, - сказал Витте, - "лебрус калидис",
что значит, как вы помните, "кричащие в непогоду".
   Петр Николаевич Дурново, министр внутренних дел нового кабинета графа
Витте, был зван в кабинет к председателю поздно вечером и, к вящему
удивлению своему, увидал бледного, растерянного человека, лицо которого
казалось ему в чем-то знакомым тем м е л ь к а ю щ и м знакомством,
которое чаще всего случается в коридорах ведомств, на приеме в посольстве
или при разъезде у театрального подъезда.
   - Извольте послушать объяснение сотрудника департамента полиции
полковника Глазова, - сказал Витте. - Присаживайтесь, Петр Николаевич.
   - Ваше сиятельство, - начал было Глазов, но Витте, словно бы не услыхав
его голоса, сорванного волнением, продолжал обращаться к Дурново:
   - Так вот, Петр Николаевич, у вас, в подвале полиции, Глазов печатает
прокламации на гектографах, изъятых при обысках у анархистов, и в
прокламациях этих, рассылаемых в ящиках министерства внутренних дел по
губерниям на адреса филиалов "Союза Михаила Архангела", призывает народ к
погромам, к бунтам против "кровососов и палачей", к сплочению народа под
знаменами истинно православной власти, которую являет собой конечно же
доктор Дубровин. А вам, Петр Николаевич, после того, как эти погромы
начнутся, надобно будет - чтобы закрыть рот всякого рода газетным жидам в
столице - направить в губернии войска, чтобы стрелять по русским людям и
выносить им смертельные приговоры. А мне ваши санкции надобно будет
утверждать решением кабинета, не так ли?
   - Ваше сиятельство, - взмолился Глазов.
   Витте, словно бы по-прежнему не слыша его, продолжал тягучим, спокойным
голосом:
   - Мне думается, Петр Николаевич, что полковник сейчас же даст честное
слово, что гектографы он побросает в Фонтанку, прокламации сожжет, а в
случае повторных ему со стороны "Союза Михаила Архангела" предложений - не
преминет доложить вам об этом.
   И, обернувшись внезапно к Глазову, Витте спросил мягко:
   - Не так ли, полковник? Вы ж порядку служите - не бунту. Или вы
относитесь к числу внутренних симпатиков анархии?
   По коридорам полиции Глазов шел иссиня-белый и держался ладонью за то
место, где сердце. Рядом с ним семенили сотрудники, неловко толкая друг
друга, ибо каждый из них желал помочь полковнику, но на быстром ходу не
знал, как это лучше сделать и надо ли делать что-либо вообще, ибо Глазов
оказался человеком норова странного и непредугадываемого: ему как лучше, а
он - "Пшел вон!".
   - Лимона хочу, - сказал первые слова свои полковник, когда спустились
они в подвал, где работали гектографы. - Лимона с сахаром.
   Он сел на табурет, измазанный жирной, типографской тушью, с явным
каким-то удовольствием сел на этот грязный табурет, зная, что на серых
галифе останутся пятна; посидел молча, закрыв глаза, а потом поднялся,
опустил руку на готовый цинк набора, стукнул себя по лбу самым центром
ладошки, чтоб звон был, и закричал - тихим шепотом:
   - Это кто ж среди наших - чужой, а?! Это кто ж нас предает?! Кто?!
   ...За окнами были слышны стрельба и крики: демонстрации проходили
ежедневно - еще бы, амнистия!
   СОВЕЩАНИЕ
 ПОД ЛИЧНЫМ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВОМ.
   Е г о И м п е р а т о р с к о е В е л и ч е с т в о. - В предстоящем
вам деле я ожидаю от всех самого откровенного и искреннего изложения
своего мнения. Я желаю выслушать мнение москвичей.
   Д. Н. Ш и п о в (действительный статский советник). - Ваше
Императорское Величество, грозное время переживает Россия: смута,
деморализация проникли в общество; утеряно всякое сознание не только
гражданских, но и нравственны!:
   обязанностей; исчезло понятое долга. При таких условиях совершенно
необходимо организованное взаимодействие правительства и общества, а в
действительности между правительством и обществом - пропасть. Основания к
умиротворению страны положены манифестом 17 октября. Теперь самое важное
опубликовать как можно скорее закон о выборах и определить срок созыва
Государственной думы. Состав ее должен пользоваться доверием всех
верноподданных Вашего Императорского Величества. Предугадать теперь, каков
будет этот состав, невозможно, но особенно важно, чтобы избирательная
система была построена на правильных основаниях и, повторяю, заслужила
доверие общества. С этой точки зрения предложение господина Булыгина,
легшее в основу проекта номер один, оставляло желать многого. Оно не
встретило необходимого сочувствия в обществе, и это вполне понятно, так
как к участию в политической жизни страны привлекались лишь состоятельные
классы.
   Проект господина Булыгина о думе дал крайним партиям почву для
распространения революционного движения среди масс, которым указывалось,
что они исключены от участия в выборах. Совершенно иное значение имеет
манифест 17 октября. Эта монаршая милость вызвала глубокую радость в
сердцах всех верных сынов отечества, и лишь революционные партии не
сочувствуют ей, так как она открывает путь к столь нежелательной для них
организации взаимодействия между правительством и обществом.
   А. И. Г у ч к о в (гласный московской думы). - Рассматриваемый закон
имеет огромное значение, даже большее, чем аграрный. От того или иного его
разрешения в значительной степени зависит, выйдем или не выйдем мы из
переживаемого кризиса. Главный недостаток положения господина Булыгина
заключается в том, что от участия в выборах устраняется слишком много лиц.
Так, например, в Москве по "положению 6 августа" должно бы быть всего 8200
избирателей, между тем как при принятии всеобщего избирательного закона их
будет свыше 30000 человек. Как доказательство чрезмерной высоты ценза по
"положению 6 августа" укажу на себя.
   По квартирному цензу я не попадал бы в число избирателей, хотя и должен
считаться в числе лиц состоятельных. Теперь перед нами два проекта. По
первому из них устанавливается известный ценз. К числу устраненных по
этому цензу в деревне принадлежат неотделенные сыновья и братья, а в
городах - практически все простонародье, за исключением того, которое
живет на фабриках и заводах.
   Рабочие, таким образом, формально обособливаются в особый класс. Но из
числа рабочих устраняется от участия в выборах миллионная масса и притом
самая консервативная - стрелочники, сторожа, извозчики, ремесленники,
истинные представители третьего сословия. Обособление фабричных и
заводских рабочих позволяет им иметь в думе особое представительство -
четырнадцать депутатов. Эти последние будут, несомненно, держать в руках
нити всего рабочего движения и будут диктовать и правительству, и
обществу, и народу свои условия. Это будет организованный стачечный союз.
Мне думается, что вовсе не следует бояться тех народных масс, о которых я
говорил, - ремесленников, сторожей, дворников.
   Наоборот, именно привлечением этих масс к участию в политической жизни
страны будет достигнуто наиболее прочное и серьезное успокоение их. На мой
взгляд, дарование всеобщего избирательного права неизбежно, и если не дать
его теперь, то в ближайшем будущем его вырвут. Поэтому я высказываюсь за
"проект номер два", выработанный нами в противовес "проекту номер один",
проекту господина Булыгина.
   Б а р о н П. Л. К о р ф. - Ваше Императорское Величество! До сих пор я
всегда думал, что всеобщее избирательное право в России немыслимо. Не
далее как в минувшем марте я стоял еще на почве существующих выборов -
земских и городских.
   Но теперь крайность настоящего положения заставляет меня отступить от
этого взгляда, и я склоняюсь к принятию тучковского "проекта номер два".
Соглашаясь поэтому с говорившими ранее меня, не могу лишь не указать, что
они недостаточно сильно подчеркнули бедствия нынешнего времени.
Некультурность масс всячески эксплуатируется революционерами. Между тем
дарование всеобщего избирательного права должно всех удовлетворить. Никто
не будет обойден, и благодаря этому в состав будущей думы войдет огромная
масса консервативных элементов. Нам нечего будет опасаться, что выбраны
будут анархисты.
   Г р а ф В. А. Б о б р и н с к и й. - Ваше Императорское Величество!
Самое существенное, на мой взгляд, чтобы теперь же был указан день созыва
Государственной думы. В настоящую минуту это боевой вопрос. Нам всем нужен
лозунг, и этим лозунгом должны быть царь и Государственная дума. Вся
Россия ждет избирательного закона; мы все ждем его, и не как осуществления
дарованных нам прав, а как знамени для борьбы.
   Д. Н. Ш и п о в. - Радикалы требуют созыва учредительного собрания; они
и в думу пойдут для проведения этого требования. Мы же, члены "Союза 17
октября", или, как нас уже зовут, "октябристы", хотим укрепления власти и
проведения возвещенных Вашим Императорским Величеством реформ. Если будет
принято всеобщее избирательное право, то наши кандидаты прейдут; если же
нет - будут выбраны наши общие противники.
   Е г о И м п е р а т о р с к о е В е л и ч е с т в о. - Благо народа
прежде всего. Будет ли оно обеспечено?
   Д. Н. Ш и п о в. - Да, я в этом уверен.
   Г р а ф С. Ю. В и т т е. - Все говорят о необходимости скорее созвать
думу. Но интересно было бы знать, находят ли приглашенные деятели
возможным производить выборы там, где сейчас беспорядки? Во многих местах
все консервативные элементы бежали из деревни, и население находится
всецело под влиянием революционеров.
   Д. Н. Ш и п о в. - Конечно, трудно рассчитывать, чтобы выборы прошли
повсеместно с полным спокойствием.
   Б а р о н П. Л. К о р ф. - Можно с уверенностью сказать, что
революционеры не дадут помещикам приехать на выборы и будут препятствовать
пройти им спокойно. А между тем созыв Государственной думы - это конец
революции.
   Е г о И м п е р а т о р с к о е В е л и ч е с т в о. - Имеет ли кто еще
прибавить что-нибудь?
   О. Б. Р и х т е р (член Государственного Совета, генерал-адъютант). -
Крестьяне интересуются только землею. Если мы остановимся на всеобщем
избирательном праве, мы откроем, в сущности, двери интеллигентному
пролетариату. Между тем этот элемент в Государственной думе весьма
нежелателен.
   П. Н. Д у р н о в о (министр внутренних дел). - Излечить смуту нельзя
никакими выборами. Не недовольство "законом 6 августа", а другие, более
глубокие причины поддерживают революционное движение. Мы впадем в большую
ошибку, если будем смотреть на думу с оппортунистической точки зрения. При
общем избирательном законе в думу попадут не государственные элементы.
Прежде всего следует считаться с третьим элементом. В семнадцати губерниях
помещиков грабили; в Новооскольском уезде - пять, а в Петровском - всего
лишь три помещичьи усадьбы остались неразграбленными. Помещики не пойдут в
думу вместе с фельдшерами, земскими статистиками и другими лицами, которые
недавно еще предводительствовали грабительными шайками, разорявшими их
усадьбы. Мы открываем двери таким людям, которые чужды всяких традиций и
государственного дела обсуждать не могут.
   Общественного мнения в России теперь нет. Я нахожу, что государственное
дело не так должно строиться: мы позволяем себе забывать уроки Гизо -
история этого не простит.
   Г р а ф С. Ю. В и т т е. - Если бы мы обсуждали вопрос, как
организовать народное представительство вне пространства и времени, то в
таком случае "закон 6 августа" был бы, может быть, и самый совершенный, и
я мог бы даже предложить сделать в нем некоторые поправки в еще более
консервативном направлении. Нельзя, однако, забывать, что в настоящее
время в Россия происходит революция. Пока такое движение захватывает
высшие классы, правительство может с ним бороться.
   Совершенно иное дело, когда приходится водворять порядок в народе,
особенно если при этом военные силы находятся за двенадцать тысяч верст.
   Н. С. Т а г а н ц е в (член Государственного Совета). - Скорейший созыв
Государственной думы невозможен. Конечно, теоретически дарование выборного
права всем русским гражданам представляется справедливым. Но что такое, в
сущности, это право? Есть ли это право властвования или просто известная
обязанность участия в управлении? Я рассматриваю это, скорее, как
обязанность определенной категории лиц, умеющих властвовать. Но каких лиц?
   В. В. В е р х о в с к и й (член Государственного Совета). - Я
положительно утверждаю, что никакое промедление теперь невозможно. Я могу
возразить только то, что рабочий класс, самый бойкий и провокаторский,
получает слишком значительное представительство в составе Государственной
думы. А нам нельзя забывать, что Россия - империя крестьянская.
   В. И. Т и м и р я з е в (министр торговли и промышленности). - Главная
опасность таится не в революционном движении, а в крайне угнетенном
положени